За исключением интимных подробностей. О них мы знаем со слов Галины Матвеевны.
И пошленько так осклабился.
— Доносительством не занимался, — сказал я.
— Не на что было доносить — вот и не занимались. Вся группа — сплошь примерные совки, вели себя как стадо баранов. Секс — единственная отдушина для свободного волеизъявления. Чистая перестраховка с нашей стороны.
— Если у вас все стукачи, как я… Я вам нужен был для отчетности. Фикция, а не организация. Потому и накрылись вместе с вашей вшивой империей! А теперь строите из себя Шерлока Холмса.
Борис Павлович никак не отреагировал и продолжал как ни чем не бывало:
— Впоследствии, время от времени, мы с вами связывались — ни одного отказа. Полюбовно. У нас до сих пор некоторые записи хранятся. Довольно занятные рассказы о настроениях в Эрмитаже. Скорее, правда, с психологическим, чем политическим, уклоном. Но нам и такой ракурс был важен. Последняя наша встреча произошла перед скандинавской поездкой, когда вы и вовсе были как шелковый. Настолько, что ваша покладистость у кой-кого из моих коллег вызвала подозрения: потенциальные дефекторы*(От англ. defect — изменить, дезертировать, переметнуться в лагерь противника. — Здесь и далее примеч. ред.) соглашаются обычно на любой вид сотрудничества — только бы выпустили за кордон, а там уж дать тягу при первой возможности. Вот тогда я за вас и поручился, объяснив вашу сговорчивость тем, что первая ваша капстрана. Ошибся. Что в карьерном плане обошлось мне дорого.
— Живы остались! — сказал я.
Не понравилось мне что-то, как на меня смотрели Галя с Сашей. А, без разницы! Будем живы — не помрем. Только б выбраться из этого болота под названием «Россия», а то засасывает со страшной силой.
— Так кто взял письмо из мастерской? — снова обратился Борис Павлович к Гале.
— Я, — сказала она с вызовом.
Она что, нарочно? Покрывая меня, вынуждает на признание?
— Благодарствую, — поклонился ей иронически, но все-таки промолчал. За фигом самому лезть в петлю?
— Большой роли уже не играет, кто именно взял это письмо, — успокоил нас Борис Павлович.
— Но это же улика! — сказал Саша.
— Улика — да, но подложная, подброшенная.
— Вы хотите сказать, что я нарочно подбросил Саше письмо? — возмутился я, выдавая себя с головой, но что мне оставалось? — Отдал по его же просьбе, о чем потом жалел. Откуда мне знать, что вы нагрянете к нему и заберете вместе с письмом?
— Вы меня не поняли, — сказал Борис Павлович. — Как улику против того, кто его взял, письмо, конечно, можно использовать. Хотя здесь есть одно «но». Той ночью у каждого из вас была такая возможность. Каждый околачивался где-то поблизости и был замечен наружным наблюдением. Я так думаю, что всяк из вас успел той ночью побывать в мастерской. Представим себе, что один из вас убил Никиту, другой стащил «Данаю», а третий пришел к шапошному разбору и наткнулся на труп.
Я вздохнул с облегчением.
— Такое тоже возможно, — продолжал Борис Павлович. — Как возможен и некто, кто исполнил сразу две роли — имею в виду, понятно, первые. В таком случае не один, а двое наткнулись, придя в мастерскую, на труп ее хозяина. Зато письмо мог взять любой из вас — даже тот, кто пришел к шапошному разбору. Мы думали, что письмо взял тот, у кого мы его обнаружили. Галина Матвеевна, однако, утверждает, что это она, а Глеб Алексеевич — что он. Еще одна загадка. Но на то и загадки, чтобы хоть некоторые из них осталась неразгаданными. Пусть остаются загадками: к примеру, куда делся кушак, которым была удушена последняя жертва? Может, эту загадку нам специально подбросили в качестве отвлекающего маневра — чтоб мы, ломая над ней голову, потратили на нее все наши силы? То же с письмом — какая разница, кто его стащил из мастерской? Тем более, думаю, оно лежало на видном месте — покойник все сделал, чтоб оно было немедленно обнаружено в случае его смерти. А оказалось не столь важно, как мы поначалу думали. Мы отдали его на экспертизу. Графологический анализ показал, что письмо липовое. Лена его не писала. Тонкая подделка — одновременная имитация почерка и стиля.
Тут мы все вытаращились на Бориса Павловича.
— Этого не может быть! — дурным голосом крикнул Саша.
— Столбенею, — поддержал его я.
— Представьте себе. У наших экспертов было с чем сравнивать — мы нашли в мастерской еще три ее письма — настоящих. Нет, нет, ничего такого, — успокоил Борис Павлович Сашу. — Три путевых письма — одно с Волги, два с Байкала. Или наоборот, не помню. Вот они и послужили шпаргалкой навыворот, антишаблоном для экспертизы. Плюс чернила — свежие, а не трехнедельной давности. Письмо подложное.
— Кто тогда его написал? — растерянно спросил Саша и повернулся к Гале: — Ты?
— Совсем ополоумел! — сказал я. — Убийца — куда ни шло, но на фальшивомонетчицу она не тянет. Кто среди нас был главный плут и шалун? Отмочил напоследок! Поразительно, что никто не усомнился в подлинности письма. Клюнули как один. Что касаемо меня — недооценка сразу же двух гениев: сначала имитатора, а потом сыщика. — И я поклонился Борису Павловичу.
— Дело не во мне, а в вас, — отфутболил он мой комплимент. — От кого я узнал вчера о мистификаторских наклонностях вашего приятеля? Оказалось, он копировал, подделывал, пародировал не только картины старых мастеров, но и чужие письма, чужие голоса, даже деньги. Подделку «Данаи», несомненно, надо рассматривать в этом же контексте, как очередной его розыгрыш, хотя его лебединой песнью стало это подметное письмо, которым он указывал на своего убийцу, одновременно мстя ему. Скажу честно, ваш вчерашний рассказ о его фальсификациях и мистификациях потряс меня. Это как раз та помощь, которой я от вас добивался и в которой вы мне отказывали. Для меня это было свежее знание, оно засело у меня в активной памяти как гвоздь, в то время как для остальных старое, пассивное, мертвое. Вот вы им и не воспользовались. На что и рассчитывал фальсификатор, подбрасывая письмо. По жанру это письмо-донос. И написал он его в ночь убийства, как только вернулся домой, за час, самое большее полтора, до смерти, до прихода своего убийцы, на всякий случай.
— Почему вы так решили? — спросила Галя.
— Да потому, что ему неоткуда было знать о том, что Лена беременна. Даже если он спал с ней, Лена бы ему об этом не сообщила. Она никому не сообщила. Это стало известно только после вскрытия тела, о чем был проинформирован один-единственный человек — муж жертвы. От него Никита и узнал, а вернувшись в мастерскую, не откладывая сочинил поддельное письмо, опасаясь быть убитым той же ночью Если хотите, это его завещание, последний, посмертный розыгрыш, своего рода реванш.
— Реванш за что? — спросил я.
— Реванш за неудачу. Вряд ли бы он стал писать это письмо, если б Лена с ним спала. Зачем? Потому и написал, что она отвергла его домогательства.
— Это уже не графологический, а психологический анализ, — сказал я, веря и радуясь, что Лена ему так и не дала, будто я ей муж, а не Саша.
— У нас в конторе работают разные специалисты, — уклончиво сказал Борис Павлович.
— Если это была подделка, почему он тогда написал, что Лена беременна от меня? — спросил Саша.
Похоже, он ни за что не хотел расстаться с посмертной запиской от Лены.
— Подделка — как дважды два четыре. Никаких сомнений у наших экспертов не вызывает. А что беременна от вас, а не от него, написал, чтоб еще больше вас уязвить. Это он был тонким психологом, а не мы. Будь Лена жива, самое тяжелое вам было бы узнать, что она беременна не от вас. И совсем наоборот, когда мертва — не только она, но и ребенок, ваш ребенок, Саша. Это во-первых. А во-вторых, будучи тонким стилизатором, он написал так для правдоподобия. Уже сам ваш вопрос, Саша, — доказательство верности его расчета. Он и себя не пощадил ради правдоподобия, нарисовав нелицеприятный автопортрет и приписав его Лене. Вот что пишет мнимая Лена о настоящем Никите: «То, что тогда произошло у тебя в мастерской, — мерзко, отвратно, потому что безжеланно. Не говоря уж о любви — никакой. Ни с твоей, ни с моей стороны. Не люблю тебя и никогда не любила, а себя ненавижу за это. Сама не знаю, как произошло. Ты-то понятно — из подлянки, из ненависти к Саше, всю жизнь ему завидовал — его любви, его самодостаточности, его таланту, а у тебя ничего нет. Талант без индивидуальности — нонсенс, а ты — сплошная посредственность. И жить можешь только за счет других — Рембрандта или Саши, тебе все равно, лишь бы был талантлив. Вот ты и присасываешься. Как пиявка. Упырь — вот ты кто!»
— Упырь и есть! — сказала Галя.
— Чтобы так о самом себе писать? — удивился Саша.
— Он все про себя знал, — сказал я. — И что завистник, и что мизантроп, и что шут гороховый, и что посредственность, пусть даже выдающаяся. Незаурядная заурядность. Талант без индивидуальности. Будучи говном, возвел говнистость в принцип. Ничего святого за душой. Таким и остался до конца. А больше всех ненавидел себя. Потому и написал, что поделом: вынес себе смертный приговор.
— И один из вас привел его в исполнение.
— Хоть он и был уверен, что его убьет убийца Лены, но в действительности это была отчужденная форма самоубийства, — сказал я, оправдывая Сашу.
— Он ждал своего убийцу и знал, кто он, — сказал Борис Павлович. — Это были вы, Саша. Он ждал вас той ночью. И вы пришли. Пришли его убить. И тем не менее в убийце он ошибся. Хоть настоящий убийца и использовал его страх перед убийцей мнимым. Вы могли его убить, Саша. И хотели убить. К счастью для вас опоздали. Это именно вы первым наткнулись на труп в мастерской.
— Два убийства — два убийцы? — спросил я. Борис Павлович кивнул головой:
— И вам это известно не хуже, чем мне.
— Начнем с первого, — предложил я, оттягивая время. — Сначала оригинал, а потом копия.
Галя вдруг встала. Вид у нее был совершенно потерянный. Смотрела она только на Сашу. И плакала.
— Так все-таки это ты? — спросил я ее.
— Лену убил я, — сказал Саша.
— Опять он за свое! — рассердился я.
— Опять ты за свое! — крикнула Галя. — Не верьте ему! Он снова на себя наговаривает. У него всегда чувство вины перед всеми.
— Как говорят матадоры, настал час истины, — сказал я.
— Лену убил я, — повторил Саша твердо. — Не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. И могу рассказать, как было. Да, подозревал в измене. Особенно после того, как позировала Никите. Сам ее заставил, а потом с ума сходил. Трагедии взалкал. Князь Вяземский не о Жуковском, а обо мне написал: «Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет струна его лиры». Столько лет требовал от нее признания в измене, а когда она решила признаться, испугался. Последние дни была сама не своя и все норовила со мной всерьез поговорить. А я, догадываясь о чем, всячески уклонялся, избегал. А в тот день она меня просто преследовала: «Нам надо поговорить. Это очень серьезно. От этого зависит наша дальнейшая жизнь. Я должна тебе все сказать. Да выслушай же меня! Ну, пожалуйста…» Я и так знал, что она хочет сказать, но как мне дальше жить с этим знанием — не знал. Знать, что мою Лену трахал этот подонок, что сама ему отдалась, что ей было хорошо с ним, — невыносимо! Она хотела мне сказать, а я не хотел ее слушать. Вот и схватил ее за горло, чтоб только ничего не говорила. Сам не знаю, что произошло. И убежал в ванную. И заперся там. Тишина. Что умерла, не понял. Пока не выбежал из ванной. Она лежала на пороге. Входная дверь была почему-то открыта. Сам не помню, как ее открыл. Вызвал «скорую». Ничего не помнил — ни как убил, ни зачем открыл дверь. Господи, если б я только знал, что она хотела сказать! А ей было не пробиться, я ее забивал, заглушал криком, а потом стал душить — только б не говорила! Был уверен, что признание в измене. А она — о ребенке.
— Ты не открывал дверь, — сказала Галя. — Это я открыла. Лена мне позвонила и просила прийти. Предупредила, что очень важно. Чтоб я помогла ей с тобой поговорить. О чем, я не знала. Позвонила в дверь — никто не открывает. Тогда я своим ключом. Слишком поздно. Оба раза — опоздала. Когда пришла к Никите, он тоже был мертв.
— А зачем вы пришли к Никите?
— Чтоб на всякий случай забрать у него ключ от Сашиной квартиры, подсказал я, а то про меня совсем как-то позабыли.
— Нет. Не для того. Пока я мыла посуду, Саша выскользнул. Я-за ним. Сразу же поняла — куда. Когда подбежала к дому, вы как раз садились в машину. Повернула назад, бродила поблизости, Сашу искала, пошла домой, но его там не было. Вернулась в мастерскую, а там прямо на пороге — труп. Точь-в-точь как три недели назад. Сразу решила, что Саша. И побежала домой. А его все нет. Как мы с ним разминулись? Пришел после пяти. Сказал, что был в мастерской и видел труп.
— Я не убивал его, — сказал Саша. — Опоздал. К сожалению.
— К счастью, — сказал Борис Павлович. — Вам его не за что убивать. Довольно с вас одного убийства, в котором вы сознались, продемонстрировав на личном примере, что это только в книгах преступником оказывается тот, кого меньше всех подозревают. В жизни сплошь и рядом — наоборот.
— Так кто же убил Никиту? — полюбопытствовал я.
— Вы, — тихо сказал Борис Павлович.
— С чего вы взяли? А почему, к примеру, не Галя? Или Саша? Почему им верите, а мне нет? Может, это их очередная инсценировка. По предварительной договоренности. Может, это я, придя в мастерскую, застал на пороге хладный труп моего бедного друга. Если они могли инсценировать убийство Лены бомжем, оставив открытой дверь…
— Не они, а я, — сказала Галя. — Саша был совершенно невменяемый. Это я заставила его вызвать «скорую», пусть и было поздно, а сама ушла, оставив дверь открытой. И прямо у парадной столкнулась с Никитой. Ничего ему не сказала, увела в кабак. А там скандал устроила. На всякий случай, для алиби. Обоим, потому что у каждого была причина.
— Все-таки не зря ты кончала театральный институт, хоть актриса из тебя и не вышла, — сказал я.
— Кроме вас, никто Никиту убить не мог, — сказал мне Борис Павлович. Наружное наблюдение точно зафиксировало время, кто когда был в мастерской. Первым вернулся Никита, через полчаса пришли вы — за это время ваш приятель успел сочинить свою лебединую песню. Вы пробыли в мастерской меньше часа, почему мы и пришли к заключению, что Никита был задушен во время сна. С футляром под мышкой вы покинули мастерскую. Было около четырех.
— Блеф! Почему тогда ваше наружное наблюдение не задержало меня вместе с «Данаей»?
— Почему да отчего — до этого мы вот-вот доберемся, — пообещал Борис Павлович. — Саша пришел в мастерскую только в четыре двадцать, Галина Матвеевна — спустя еще пятнадцать минут. Будь наоборот, у нас еще могли быть сомнения в нашей реконструкции, но показаниям Саши — у нас полная вера. Вы первым пришли той ночью в мастерскую.
Борис Павлович не отрываясь смотрел на меня.
— Первой пришла жертва, — уточнил я незнамо зачем. И тут вмешалась Галя.
— Первым пришли вы, — сказала она Борису Павловичу. — Сама видела, как вы выходили из подъезда.
— Вот именно, — хмыкнул я. — Значит, у вас тоже нет алиби.
— Алиби нет ни у кого, — сказал Борис Павлович. — Этой ночью в мастерской побывали все. Я там был еще до возвращения Никиты и, понятно, не один. После Никиты первым пришел Глеб Алексеевич. Никита поставил ему раскладушку, а сам устроился на диване и мгновенно заснул — алкоголь, нервы, Сашино нападение. Да и вы добавили, растаскивая их. Дальше все произошло, как я уже говорил. У нас есть все основания предполагать, что Никита догадался о цели вашего визита.
— Круто берете, начальничек. Облыжное обвинение, основанное сугубо на личной антипатии. Не будучи способны найти настоящего преступника, делаете его из меня. Не имея доказательств и улик, строите обвинение на догадках. В то время как за мной никакого криминала.
— Старая песня. А если моя субъективная антипатия и реальный преступник совпадают? И почему я должен испытывать симпатию к человеку, которого имею все основания подозревать в убийстве? Имеет человек право на антипатию или нет? Хотите знать правду? Поначалу я пытался превозмочь себя, не верил самому себе, собственные подозрения полагал следствием, как вы изволили выразиться, моей к вам антипатии. А потом решил: если самому себе не верить, кому мне тогда верить? Вам? Что же до неопровержимых доказательств, то в таких делах их никогда не бывает. Разве что убийство совершено прилюдно — ну, скажем, во время какой-нибудь бучи.
— Сами признаете: доказательств у вас никаких, — удовлетворенно подытожил я.
— Одно есть, — спокойно сказал Борис Павлович. — Подложное письмо, оставленное Никитой на видном месте, вы заметили, а его собственной предсмертной записки — нет. Не мудрено — даже мы, хоть времени у нас было побольше, чем у вас, обнаружили ее только со второго захода. Тем не менее он ухитрился ее написать. В вашем присутствии. В расчете, что рано или поздно ее обнаружат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
И пошленько так осклабился.
— Доносительством не занимался, — сказал я.
— Не на что было доносить — вот и не занимались. Вся группа — сплошь примерные совки, вели себя как стадо баранов. Секс — единственная отдушина для свободного волеизъявления. Чистая перестраховка с нашей стороны.
— Если у вас все стукачи, как я… Я вам нужен был для отчетности. Фикция, а не организация. Потому и накрылись вместе с вашей вшивой империей! А теперь строите из себя Шерлока Холмса.
Борис Павлович никак не отреагировал и продолжал как ни чем не бывало:
— Впоследствии, время от времени, мы с вами связывались — ни одного отказа. Полюбовно. У нас до сих пор некоторые записи хранятся. Довольно занятные рассказы о настроениях в Эрмитаже. Скорее, правда, с психологическим, чем политическим, уклоном. Но нам и такой ракурс был важен. Последняя наша встреча произошла перед скандинавской поездкой, когда вы и вовсе были как шелковый. Настолько, что ваша покладистость у кой-кого из моих коллег вызвала подозрения: потенциальные дефекторы*(От англ. defect — изменить, дезертировать, переметнуться в лагерь противника. — Здесь и далее примеч. ред.) соглашаются обычно на любой вид сотрудничества — только бы выпустили за кордон, а там уж дать тягу при первой возможности. Вот тогда я за вас и поручился, объяснив вашу сговорчивость тем, что первая ваша капстрана. Ошибся. Что в карьерном плане обошлось мне дорого.
— Живы остались! — сказал я.
Не понравилось мне что-то, как на меня смотрели Галя с Сашей. А, без разницы! Будем живы — не помрем. Только б выбраться из этого болота под названием «Россия», а то засасывает со страшной силой.
— Так кто взял письмо из мастерской? — снова обратился Борис Павлович к Гале.
— Я, — сказала она с вызовом.
Она что, нарочно? Покрывая меня, вынуждает на признание?
— Благодарствую, — поклонился ей иронически, но все-таки промолчал. За фигом самому лезть в петлю?
— Большой роли уже не играет, кто именно взял это письмо, — успокоил нас Борис Павлович.
— Но это же улика! — сказал Саша.
— Улика — да, но подложная, подброшенная.
— Вы хотите сказать, что я нарочно подбросил Саше письмо? — возмутился я, выдавая себя с головой, но что мне оставалось? — Отдал по его же просьбе, о чем потом жалел. Откуда мне знать, что вы нагрянете к нему и заберете вместе с письмом?
— Вы меня не поняли, — сказал Борис Павлович. — Как улику против того, кто его взял, письмо, конечно, можно использовать. Хотя здесь есть одно «но». Той ночью у каждого из вас была такая возможность. Каждый околачивался где-то поблизости и был замечен наружным наблюдением. Я так думаю, что всяк из вас успел той ночью побывать в мастерской. Представим себе, что один из вас убил Никиту, другой стащил «Данаю», а третий пришел к шапошному разбору и наткнулся на труп.
Я вздохнул с облегчением.
— Такое тоже возможно, — продолжал Борис Павлович. — Как возможен и некто, кто исполнил сразу две роли — имею в виду, понятно, первые. В таком случае не один, а двое наткнулись, придя в мастерскую, на труп ее хозяина. Зато письмо мог взять любой из вас — даже тот, кто пришел к шапошному разбору. Мы думали, что письмо взял тот, у кого мы его обнаружили. Галина Матвеевна, однако, утверждает, что это она, а Глеб Алексеевич — что он. Еще одна загадка. Но на то и загадки, чтобы хоть некоторые из них осталась неразгаданными. Пусть остаются загадками: к примеру, куда делся кушак, которым была удушена последняя жертва? Может, эту загадку нам специально подбросили в качестве отвлекающего маневра — чтоб мы, ломая над ней голову, потратили на нее все наши силы? То же с письмом — какая разница, кто его стащил из мастерской? Тем более, думаю, оно лежало на видном месте — покойник все сделал, чтоб оно было немедленно обнаружено в случае его смерти. А оказалось не столь важно, как мы поначалу думали. Мы отдали его на экспертизу. Графологический анализ показал, что письмо липовое. Лена его не писала. Тонкая подделка — одновременная имитация почерка и стиля.
Тут мы все вытаращились на Бориса Павловича.
— Этого не может быть! — дурным голосом крикнул Саша.
— Столбенею, — поддержал его я.
— Представьте себе. У наших экспертов было с чем сравнивать — мы нашли в мастерской еще три ее письма — настоящих. Нет, нет, ничего такого, — успокоил Борис Павлович Сашу. — Три путевых письма — одно с Волги, два с Байкала. Или наоборот, не помню. Вот они и послужили шпаргалкой навыворот, антишаблоном для экспертизы. Плюс чернила — свежие, а не трехнедельной давности. Письмо подложное.
— Кто тогда его написал? — растерянно спросил Саша и повернулся к Гале: — Ты?
— Совсем ополоумел! — сказал я. — Убийца — куда ни шло, но на фальшивомонетчицу она не тянет. Кто среди нас был главный плут и шалун? Отмочил напоследок! Поразительно, что никто не усомнился в подлинности письма. Клюнули как один. Что касаемо меня — недооценка сразу же двух гениев: сначала имитатора, а потом сыщика. — И я поклонился Борису Павловичу.
— Дело не во мне, а в вас, — отфутболил он мой комплимент. — От кого я узнал вчера о мистификаторских наклонностях вашего приятеля? Оказалось, он копировал, подделывал, пародировал не только картины старых мастеров, но и чужие письма, чужие голоса, даже деньги. Подделку «Данаи», несомненно, надо рассматривать в этом же контексте, как очередной его розыгрыш, хотя его лебединой песнью стало это подметное письмо, которым он указывал на своего убийцу, одновременно мстя ему. Скажу честно, ваш вчерашний рассказ о его фальсификациях и мистификациях потряс меня. Это как раз та помощь, которой я от вас добивался и в которой вы мне отказывали. Для меня это было свежее знание, оно засело у меня в активной памяти как гвоздь, в то время как для остальных старое, пассивное, мертвое. Вот вы им и не воспользовались. На что и рассчитывал фальсификатор, подбрасывая письмо. По жанру это письмо-донос. И написал он его в ночь убийства, как только вернулся домой, за час, самое большее полтора, до смерти, до прихода своего убийцы, на всякий случай.
— Почему вы так решили? — спросила Галя.
— Да потому, что ему неоткуда было знать о том, что Лена беременна. Даже если он спал с ней, Лена бы ему об этом не сообщила. Она никому не сообщила. Это стало известно только после вскрытия тела, о чем был проинформирован один-единственный человек — муж жертвы. От него Никита и узнал, а вернувшись в мастерскую, не откладывая сочинил поддельное письмо, опасаясь быть убитым той же ночью Если хотите, это его завещание, последний, посмертный розыгрыш, своего рода реванш.
— Реванш за что? — спросил я.
— Реванш за неудачу. Вряд ли бы он стал писать это письмо, если б Лена с ним спала. Зачем? Потому и написал, что она отвергла его домогательства.
— Это уже не графологический, а психологический анализ, — сказал я, веря и радуясь, что Лена ему так и не дала, будто я ей муж, а не Саша.
— У нас в конторе работают разные специалисты, — уклончиво сказал Борис Павлович.
— Если это была подделка, почему он тогда написал, что Лена беременна от меня? — спросил Саша.
Похоже, он ни за что не хотел расстаться с посмертной запиской от Лены.
— Подделка — как дважды два четыре. Никаких сомнений у наших экспертов не вызывает. А что беременна от вас, а не от него, написал, чтоб еще больше вас уязвить. Это он был тонким психологом, а не мы. Будь Лена жива, самое тяжелое вам было бы узнать, что она беременна не от вас. И совсем наоборот, когда мертва — не только она, но и ребенок, ваш ребенок, Саша. Это во-первых. А во-вторых, будучи тонким стилизатором, он написал так для правдоподобия. Уже сам ваш вопрос, Саша, — доказательство верности его расчета. Он и себя не пощадил ради правдоподобия, нарисовав нелицеприятный автопортрет и приписав его Лене. Вот что пишет мнимая Лена о настоящем Никите: «То, что тогда произошло у тебя в мастерской, — мерзко, отвратно, потому что безжеланно. Не говоря уж о любви — никакой. Ни с твоей, ни с моей стороны. Не люблю тебя и никогда не любила, а себя ненавижу за это. Сама не знаю, как произошло. Ты-то понятно — из подлянки, из ненависти к Саше, всю жизнь ему завидовал — его любви, его самодостаточности, его таланту, а у тебя ничего нет. Талант без индивидуальности — нонсенс, а ты — сплошная посредственность. И жить можешь только за счет других — Рембрандта или Саши, тебе все равно, лишь бы был талантлив. Вот ты и присасываешься. Как пиявка. Упырь — вот ты кто!»
— Упырь и есть! — сказала Галя.
— Чтобы так о самом себе писать? — удивился Саша.
— Он все про себя знал, — сказал я. — И что завистник, и что мизантроп, и что шут гороховый, и что посредственность, пусть даже выдающаяся. Незаурядная заурядность. Талант без индивидуальности. Будучи говном, возвел говнистость в принцип. Ничего святого за душой. Таким и остался до конца. А больше всех ненавидел себя. Потому и написал, что поделом: вынес себе смертный приговор.
— И один из вас привел его в исполнение.
— Хоть он и был уверен, что его убьет убийца Лены, но в действительности это была отчужденная форма самоубийства, — сказал я, оправдывая Сашу.
— Он ждал своего убийцу и знал, кто он, — сказал Борис Павлович. — Это были вы, Саша. Он ждал вас той ночью. И вы пришли. Пришли его убить. И тем не менее в убийце он ошибся. Хоть настоящий убийца и использовал его страх перед убийцей мнимым. Вы могли его убить, Саша. И хотели убить. К счастью для вас опоздали. Это именно вы первым наткнулись на труп в мастерской.
— Два убийства — два убийцы? — спросил я. Борис Павлович кивнул головой:
— И вам это известно не хуже, чем мне.
— Начнем с первого, — предложил я, оттягивая время. — Сначала оригинал, а потом копия.
Галя вдруг встала. Вид у нее был совершенно потерянный. Смотрела она только на Сашу. И плакала.
— Так все-таки это ты? — спросил я ее.
— Лену убил я, — сказал Саша.
— Опять он за свое! — рассердился я.
— Опять ты за свое! — крикнула Галя. — Не верьте ему! Он снова на себя наговаривает. У него всегда чувство вины перед всеми.
— Как говорят матадоры, настал час истины, — сказал я.
— Лену убил я, — повторил Саша твердо. — Не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. И могу рассказать, как было. Да, подозревал в измене. Особенно после того, как позировала Никите. Сам ее заставил, а потом с ума сходил. Трагедии взалкал. Князь Вяземский не о Жуковском, а обо мне написал: «Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет струна его лиры». Столько лет требовал от нее признания в измене, а когда она решила признаться, испугался. Последние дни была сама не своя и все норовила со мной всерьез поговорить. А я, догадываясь о чем, всячески уклонялся, избегал. А в тот день она меня просто преследовала: «Нам надо поговорить. Это очень серьезно. От этого зависит наша дальнейшая жизнь. Я должна тебе все сказать. Да выслушай же меня! Ну, пожалуйста…» Я и так знал, что она хочет сказать, но как мне дальше жить с этим знанием — не знал. Знать, что мою Лену трахал этот подонок, что сама ему отдалась, что ей было хорошо с ним, — невыносимо! Она хотела мне сказать, а я не хотел ее слушать. Вот и схватил ее за горло, чтоб только ничего не говорила. Сам не знаю, что произошло. И убежал в ванную. И заперся там. Тишина. Что умерла, не понял. Пока не выбежал из ванной. Она лежала на пороге. Входная дверь была почему-то открыта. Сам не помню, как ее открыл. Вызвал «скорую». Ничего не помнил — ни как убил, ни зачем открыл дверь. Господи, если б я только знал, что она хотела сказать! А ей было не пробиться, я ее забивал, заглушал криком, а потом стал душить — только б не говорила! Был уверен, что признание в измене. А она — о ребенке.
— Ты не открывал дверь, — сказала Галя. — Это я открыла. Лена мне позвонила и просила прийти. Предупредила, что очень важно. Чтоб я помогла ей с тобой поговорить. О чем, я не знала. Позвонила в дверь — никто не открывает. Тогда я своим ключом. Слишком поздно. Оба раза — опоздала. Когда пришла к Никите, он тоже был мертв.
— А зачем вы пришли к Никите?
— Чтоб на всякий случай забрать у него ключ от Сашиной квартиры, подсказал я, а то про меня совсем как-то позабыли.
— Нет. Не для того. Пока я мыла посуду, Саша выскользнул. Я-за ним. Сразу же поняла — куда. Когда подбежала к дому, вы как раз садились в машину. Повернула назад, бродила поблизости, Сашу искала, пошла домой, но его там не было. Вернулась в мастерскую, а там прямо на пороге — труп. Точь-в-точь как три недели назад. Сразу решила, что Саша. И побежала домой. А его все нет. Как мы с ним разминулись? Пришел после пяти. Сказал, что был в мастерской и видел труп.
— Я не убивал его, — сказал Саша. — Опоздал. К сожалению.
— К счастью, — сказал Борис Павлович. — Вам его не за что убивать. Довольно с вас одного убийства, в котором вы сознались, продемонстрировав на личном примере, что это только в книгах преступником оказывается тот, кого меньше всех подозревают. В жизни сплошь и рядом — наоборот.
— Так кто же убил Никиту? — полюбопытствовал я.
— Вы, — тихо сказал Борис Павлович.
— С чего вы взяли? А почему, к примеру, не Галя? Или Саша? Почему им верите, а мне нет? Может, это их очередная инсценировка. По предварительной договоренности. Может, это я, придя в мастерскую, застал на пороге хладный труп моего бедного друга. Если они могли инсценировать убийство Лены бомжем, оставив открытой дверь…
— Не они, а я, — сказала Галя. — Саша был совершенно невменяемый. Это я заставила его вызвать «скорую», пусть и было поздно, а сама ушла, оставив дверь открытой. И прямо у парадной столкнулась с Никитой. Ничего ему не сказала, увела в кабак. А там скандал устроила. На всякий случай, для алиби. Обоим, потому что у каждого была причина.
— Все-таки не зря ты кончала театральный институт, хоть актриса из тебя и не вышла, — сказал я.
— Кроме вас, никто Никиту убить не мог, — сказал мне Борис Павлович. Наружное наблюдение точно зафиксировало время, кто когда был в мастерской. Первым вернулся Никита, через полчаса пришли вы — за это время ваш приятель успел сочинить свою лебединую песню. Вы пробыли в мастерской меньше часа, почему мы и пришли к заключению, что Никита был задушен во время сна. С футляром под мышкой вы покинули мастерскую. Было около четырех.
— Блеф! Почему тогда ваше наружное наблюдение не задержало меня вместе с «Данаей»?
— Почему да отчего — до этого мы вот-вот доберемся, — пообещал Борис Павлович. — Саша пришел в мастерскую только в четыре двадцать, Галина Матвеевна — спустя еще пятнадцать минут. Будь наоборот, у нас еще могли быть сомнения в нашей реконструкции, но показаниям Саши — у нас полная вера. Вы первым пришли той ночью в мастерскую.
Борис Павлович не отрываясь смотрел на меня.
— Первой пришла жертва, — уточнил я незнамо зачем. И тут вмешалась Галя.
— Первым пришли вы, — сказала она Борису Павловичу. — Сама видела, как вы выходили из подъезда.
— Вот именно, — хмыкнул я. — Значит, у вас тоже нет алиби.
— Алиби нет ни у кого, — сказал Борис Павлович. — Этой ночью в мастерской побывали все. Я там был еще до возвращения Никиты и, понятно, не один. После Никиты первым пришел Глеб Алексеевич. Никита поставил ему раскладушку, а сам устроился на диване и мгновенно заснул — алкоголь, нервы, Сашино нападение. Да и вы добавили, растаскивая их. Дальше все произошло, как я уже говорил. У нас есть все основания предполагать, что Никита догадался о цели вашего визита.
— Круто берете, начальничек. Облыжное обвинение, основанное сугубо на личной антипатии. Не будучи способны найти настоящего преступника, делаете его из меня. Не имея доказательств и улик, строите обвинение на догадках. В то время как за мной никакого криминала.
— Старая песня. А если моя субъективная антипатия и реальный преступник совпадают? И почему я должен испытывать симпатию к человеку, которого имею все основания подозревать в убийстве? Имеет человек право на антипатию или нет? Хотите знать правду? Поначалу я пытался превозмочь себя, не верил самому себе, собственные подозрения полагал следствием, как вы изволили выразиться, моей к вам антипатии. А потом решил: если самому себе не верить, кому мне тогда верить? Вам? Что же до неопровержимых доказательств, то в таких делах их никогда не бывает. Разве что убийство совершено прилюдно — ну, скажем, во время какой-нибудь бучи.
— Сами признаете: доказательств у вас никаких, — удовлетворенно подытожил я.
— Одно есть, — спокойно сказал Борис Павлович. — Подложное письмо, оставленное Никитой на видном месте, вы заметили, а его собственной предсмертной записки — нет. Не мудрено — даже мы, хоть времени у нас было побольше, чем у вас, обнаружили ее только со второго захода. Тем не менее он ухитрился ее написать. В вашем присутствии. В расчете, что рано или поздно ее обнаружат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23