Ройстон принял их той же ночью с поистине королевским гостеприимством: горели костры, люди приветствовали их громкими возгласами. Генрих и его свита ели за чей-то счет, а Эджкомб довольно хихикал и подсчитывал деньги, сэкономленные на их содержании.
На следующее утро они были уже в Кембридже. Король удостоил чести своим посещением как город, так и университеты, но за его непринужденной вежливостью не укрылось, что именно университеты привлекали его внимание. Генрих посещал университеты один за другим, слушая преподавателей, изучал помещения и вызывал испуг у Динхэма и Ловелла своими обещаниями финансовой поддержки. Они провели в Кембридже еще один день. Но на следующее утро пошел дождь, и двор энергично проклинал все и всех, пробудивших у Генриха такой жгучий интерес к образованию. Они не могли больше оставаться в Кембридже – это привело бы к разорению хозяев, поэтому им пришлось поехать дальше.
Генрих оставался в приподнятом настроении. Он скакал под дождем, радостно размахивая своей промокшей шляпой и приветствуя всех, кто не побоялся дождя и вышел посмотреть на него. Он смеялся над своим дядей, который отчаянно пытался сохранить его сухим, постоянно меняя ему плащи. Когда они добрались до Хантингтона, зубы у Генриха стучали от холода, но он находил это даже забавным. Он потребовал себе горячего вина в серебряном кубке, отвергнув предложенный хозяином красивый стакан из венецианского стекла. Хозяин испугался, потому что считалось, что серебро служит противоядием. Генрих похлопал его по плечу и рассмеялся еще больше. Он объяснил ему, что его зубы внезапно восстали против холодной величавости его головы и могли проделать дырки в стакане.
К счастью, ливень закончился той же ночью. На следующий день еще моросил дождь, но они двинулись вперед. Генрих сказал, что дождь не может помешать настоящему англичанину, который родился мокрый, крестился мокрый и обычно тонул, если покидал свою страну. Шестнадцатого марта они прибыли в Питерборо, где Генрих несколько часов изучал архитектуру собора вместе с Брэем, который был, к тому же, хорошим знатоком этого дела. Они посетили несколько богослужений, и Генрих с восторгом слушал хор, голоса которого, казалось, возносились через большие арки к небесам. Он восхищался также равнинами, потому что родился среди холмов Уэльса.
В любом случае, казалось, что ничто не может рассердить его. Он встречал каждого с улыбкой и вежливым вниманием: от владельцев огромных корпораций, которые становились перед ним на колени, предлагая богатый денежный дар, до бедной женщины, которая боязливо поднесла ему в подарок кроликов. Она сказала, что видела его в церкви, и голос ее был таким тихим от страха, что Генриху пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать. Она подумала, что если король так любит Бога, то он не откажется принять даже такой бедный подарок в знак благодарности за мир, который он принес. Генрих нашел для нее золотую монету, понимая, что ее привела к нему не столько его любовь к Богу, сколько надежда на вознаграждение. Несколько часов он таскал за собой одного из кроликов, гладя его по нежному меху и скармливая ему сочную зелень.
Той же ночью Генрих отправил кроликов Элизабет вместе с письмом, которое честно писал по несколько строчек в день. Особо он просил ее позаботиться о маленьких комочках пуха, которые он ей послал.
В Стамфорде и Или все было по-прежнему. Генрих все еще пребывал в счастливом состоянии, но был очень рад, когда они прибыли четвертого апреля в Линкольн. Там они провели неделю, и он смог побыть немного один. Он немного устал от того, что постоянно был на виду во время больших церемоний.
Пасха была отпразднована в Линкольне с должной торжественностью. После прослушивания нескольких богослужений Генрих вышел на крыльцо, где, несмотря на свои пышные одежды, стал на колени и омыл ноги двадцати девяти нищих. Он пешком прошел через самые бедные части города, раздавая милостыню беднякам, заключенным и прокаженным, за которых молился. Его действия были традиционными, но искренность короля и отсутствие у него неловкости завоевали сердца жителей. Линкольн полюбил его.
Последующие несколько дней празднества были не менее впечатляющими. Генрих никогда не пил много, но той ночью он так напился, что ему пришлось повиснуть на Пойнингсе и Чени, когда они вели его к кровати. Никто из них не стоял устойчиво на ногах, все смеялись, пока с Генриха не сняли одежду. Когда он только начал наслаждаться немного пугающим чувством покачивания на волнах, его стал трясти дядя.
– Гарри, Гарри, проснись. Есть новости, которые ты должен услышать.
Такие новости могли быть только плохими. Генрих медленно сел в кровати и, чтобы выиграть время, замигал, делая вид, что еще не полностью проснулся.
– Ну что ж, – зевнул он, – что это за новости?
Джаспер подал жест, и в комнату шагнул Хью Конвей.
Его поклон был коротким, но не лишенным уважения.
– Ваше Величество, лорд Ловелл и Стаффорд покинули убежище.
Генрих облизал губы и провел рукой по лицу.
– И тебе понадобилось разбудить меня, чтобы сказать это? – мягко спросил он. – Неужели никто, кроме меня, не может отдать приказ, чтобы взяли под наблюдение опозорившихся предателей?
– Генрих, проснись, – раздраженно повторил Джаспер. – Эти люди Глостера выжидали более чем полгода. Мы не предпринимали по отношению к ним никаких мер. Если они покинули убежище, значит, чтобы поднять восстание, а единственная часть страны, которая поддержит это восстание, это та, куда мы направляемся – Йоркшир.
– Я проснулся. Конвей, ты прибыл из Колчестера? Колчестер был тем местом, где скрывались мятежники?
– Нет, сир.
Генрих закрыл глаза, как бы защищая их от слепящего света. Он не хотел задавать следующий вопрос.
– Тогда откуда у тебя эти новости? Я оставил тебя в Лондоне.
Он услышал глухой стук – это Конвей упал на колени.
– Простите, Ваше Величество. Я служу вам с тех пор, как впервые прибыл к вам из Бретани, но клянусь, что не предам своего осведомителя. Я честный человек. Я скакал так быстро, как только мог. Я передал вам сообщение точно в таком виде, в котором получил его, но я не могу сказать вам, кто приказал мне сделать это.
– Итак?
– Вы можете резать меня на части, Ваше Величество. Но клянусь, что я не заговорю.
– Давал ли я когда-либо повод думать, что могу подвергнуть пыткам своих друзей? Раз уж ты здесь, Конвей, оставайся. Но сейчас отправляйся-ка ты, парень, в постель и не говори ерунды. – Генрих открыл глаза и холодно осмотрел собравшихся вокруг него озабоченных вельмож. – Должен сказать, что я не понимаю, за что Господь наказал меня таким сборищем дураков. Я не спрашиваю, кто предложил эту безумную идею разбудить меня среди ночи, чтобы сказать, что мне необходимо ехать туда, куда я и так собираюсь ехать. Дядя, тебя этот упрек не касается. Я знаю слишком хорошо, что они заставили тебя сделать то, на что не осмеливались сами. Спокойной ночи.
Они ушли, им ничего больше не оставалось делать. После разговора с королем сложившаяся ситуация уже не казалась такой серьезной, как раньше. Чени застенчиво извинился перед Бэдфордом, но Джаспер сказал, что он действовал правильно и будет делать то же самое в любой подобной ситуации.
– На сей раз Его Величество, конечно, прав. Что мы можем сделать среди ночи? В любом случае мы направляемся в Йоркшир. Но в следующий раз, возможно, понадобятся немедленные действия. Приходи ко мне в любое время. Я возьму на себя ответственность.
Генрих не слышал слов своего дяди, потому что стены были толстыми, а дверь плотно прикрыта, но он знал, о чем они говорят. Ему не нужно было бояться, что его упрек вызовет в будущем беззаботность. Он еще плотнее закутался в покрывало, но было бесполезно обманывать самого себя в том, что он дрожит от холода. Она знала, подумал он, будучи не в силах назвать Элизабет по имени. Его дрожь все усиливалась, пока он не испугался, что кровать заскрипит, и его люди ворвутся в комнату.
В действительности важнее для него был вопрос не о том, что Элизабет знала, а об ее соучастии. Знание – это ничто. Возможно, она не понимала, что после соответствующего предупреждения заговор можно подавить в зародыше, и без всякого сомнения она пыталась защитить тех, кто ей был дорог. Генрих не принимал во внимание, что ответная реакция Элизабет во время занятий любовью говорила о том, что она его любит. Она просто вела себя так и отвечала бы подобным образом любому мужчине, достаточно сильному, чтобы удовлетворить ее. В конце концов, он сам получал от нее наслаждение без всякой…
С приглушенным стоном Генрих повернулся и зарылся лицом в подушки. Как бы он не проклинал ее, какими бы ругательствами не осыпал ее белоснежное тело, ее остроумие и злой язык, она была дорога ему. Это признание не имело никакого значения. То, что он вынужден был сделать, только причинит ему еще большие страдания. Даже если она и не вовлечена в заговор… Но как это могло случиться? За ней наблюдало много надсмотрщиков. Даже ее дамы шпионили за ней. Во всяком случае, она должна получить хороший урок.
Боже мой, что же с ним происходит, если он постоянно находит ей оправдания. Ее действия ясно доказывали ее причастность, хотя даже шпионы не смогли найти никаких доказательств этому. Но были ли они сами правдивы? Ее красота могла ослепить человека. Она ослепляла и его. Без всякого сомнения, именно поэтому она истерично настаивала на своем участии в его путешествии на север. Она бы сбежала, чтобы присоединиться к мятежникам, возможно, даже захватила бы его в качестве пленного или убила в постели. Просто следить за ней недостаточно. Ее следует заключить в тюрьму.
Но в тот день Генрих не смог решиться на это, так же как и на следующий. Если не считать сообщения Конвея, страна казалась спокойной. Где бы ни проезжал Генрих, люди выстраивались вдоль дороги и приветствовали его; титулованные вельможи и простые дворяне приходили, чтобы поцеловать ему руку и заверить его в своей преданности. Генрих разослал наиболее мелких дворян из своей свиты, чтобы тайно разведать новости и подготовиться к переезду из Линкольна в Ньюварке. Перед городом его встретила делегация со слезами на глазах.
– В городе чума, – сказали они.
Нет, они приглашали его, даже очень сердечно, но в целях собственной безопасности ему следовало ехать дальше. Генрих не сделал попытки проверить это заявление. Он вернул предложенный городом денежный дар, чтобы они использовали его для помощи больным и оплаты богослужений по душам умерших, и двинулся к Ноттингему. Его приветствовали там одиннадцатого апреля, почти с истерической радостью. Было уже известно о восстании в Йоркшире. Лорд Ловелл собрал огромные силы вокруг Миддлхэма, замка – излюбленного места Ричарда Глостерского, а Стаффорды планировали наступление на Вустер. Генрих осмотрел свою пораженную ужасом свиту и покачал головой.
– Никто не поверит, что вы подняли вместе со мной восстание и поклялись умереть на Босвортском поле в случае поражения. Трусливо – именно так вы выглядите. Неужели за восемь месяцев пребывания у власти вы настолько ослабли, что даже не можете положить колец ошибочному энтузиазму горстки дураков? Гилдфорд, нам не понадобятся тяжелые пушки для этой компании. Скачи обратно в Линкольн и подними там войска. Девон, отправляйся в Нортумберленд и передай, чтобы собрали отряд людей и отправили его ко мне. Оксфорд, ты будешь командовать как обычно, организуя людей по мере того, как они будут прибывать.
Раздался смущенный смех. Конечно, теперь они больше беспокоились, чем раньше, когда им нечего было терять, кроме своих жизней, но Генрих, которому было что терять, совсем не казался обеспокоенным. Он продолжал спокойно распределять задания, пока не остались свободными только его дядя и Нед Пойнингс.
– И ради Бога, – в конце произнес Генрих, – помните, что не дело заниматься какими-либо расчетами. У нас за спиной вся верная мне страна. Держите выше головы. Нед, пойди немного отдохни. У тебя впереди долгая поездка. Дядя, останься со мной. За дело, господа.
После того как остальные ушли, Джаспер обнял своего племянника за плечи.
– Гарри, так ли ты спокоен, как кажешься? Ты укладываешься спать, но по твоим глазам я вижу, что ты не спишь и плохо ешь.
– Это восстание нисколько не беспокоит меня. У них нет настоящего лидера, у них нет даже соломенного чучела, чтобы воздвигнуть его в качестве короля. Думаю, что я также знаю, кто стоит за всем этим, но я не уверен, что знаю, как мне действовать. – Он покачал головой, когда Джаспер был готов задать ему вопрос. – Нет, у меня такой сумбур в голове, что лучше я не буду говорить об этом. А сейчас, дядя, нам необходимо разделить наши силы. Как только прибудет немного людей, ты возьмешь их и пойдешь на Ловелла. Оксфорд и я останемся здесь, готовые прийти к вам на помощь или защищать Вустер.
– Ты знаешь, что я никогда не оспариваю твои приказы, Гарри, но… Я бы лучше остался с тобой, дитя мое. – Джаспер отошел и уставился в окно. – Однажды я пришел слишком поздно.
Генрих подошел к дяде и обнял его с любовью.
– В этот раз нам нечего бояться. Мои силы будут больше, но я думаю, что мы даже не вступим в бой. Ты готов ринуться в любую опасность. Я, откровенно говоря, не хочу сражаться, если этого можно избежать. Поэтому, как только выступишь, объявишь о полном прощении любого, кто сложит оружие и мирно вернется к себе домой. Это та причина, по которой ты должен отправиться один. Вся страна знает о той любви, что связывает нас. Они поверят, что я выполню то, что ты обещаешь, но они могут не поверить, если это пообещает кто-нибудь другой.
– Хорошо, Гарри, ты прав. У тебя более мудрая голова и тверже сердце, чем у меня. – Его лицо вспыхнуло. – Глупые, упрямые дураки! Они не понимают, какое сокровище им дал Господь.
– Да уж, – рассмеялся Генрих, – какое я сокровище. – Затем он успокоился. – Но ты говоришь правильно. Это глупцы, не имеющие злых намерений. Будь мягок. Неблагоразумно избивать до смерти глупого ребенка.
Когда Джаспер ушел, Генрих отправился в спальню и попросил оставить его одного. Он лег и попытался уснуть, отложив все неизбежные дела. Но, в конце концов, разволновался от самой неприятной задачи, с которой когда-либо сталкивался. Ему необходимо было отдать распоряжение Неду Пойнингсу, которому предстояло скакать две ночи. Он сел и написал краткий и точный приказ. Чтобы не было сомнения, написал его своей собственной рукой, подписал и скрепил своей личной печатью. Вызвали Неда Пойнингса, который один прошел в спальню, где нашел своего хозяина в непривычном состоянии отчаяния. Он был очень удивлен, потому что не считал ситуацию серьезной, хотя и был убежден, хорошо зная Генриха, что частично самоуверенность короля была притворной.
– Ваше Величество?
Генрих поднял голову.
– Ты должен ехать в Лондон, Нед.
– Вы получили более плохие новости?
– Нет. Ты доставишь приказ заключить… заключить мою жену в Тауэр.
– Что?!
Не обращая внимания на его глухое восклицание, Генрих продолжил:
– Это должно быть сделано как… как можно более мягко. Постарайтесь убедить ее, что это делается в целях ее безопасности в это смутное время, но ее дамы должны быть отлучены от нее. Моя мать, которой я также написал письмо, порекомендует тебе новых дам, которые смогут прислуживать Ее Величеству.
Генрих поднес сжатый кулак ко рту и начал грызть указательный палец. Почему-то он сказал не те слова, которые намеревался произнести. Если Нед выполнит эти приказы, то Элизабет едва ли получит хороший урок.
– Извините, сир, но… Ведь Ее Величество не могла принимать участия в этом деле. Вы следили за ней. И нет ничего, никакой причины…
– Она знала, – вяло произнес Генрих. Пойнингс открыл было рот, чтобы снова протестовать, но король оборвал его. – Не спорь со мной. Я не намерен причинить Ее Величеству вред, но и не намерен также допустить, чтобы она причинила вред мне. Вот приказ, вот письмо к моей матери.
– Храни Господь Ваше Величество, – сказал Пойнингс, но ему не нравилось ни то, как выглядит лицо его хозяина, ни его голос.
– Да поможет тебе Бог, Нед.
На следующий день Генрих переехал в Ланкастер без объяснения своим людям причины, но сам он понимал, что это был суеверный страх. Именно в Ноттингеме Глостер ожидал известия о его наступлении. Скоро прибыли новобранцы из Линкольна, а затем, к большому удовлетворению короля, хорошо вооруженный отряд из Нортумберленда. Генрих оставил его при себе, но добавил немного своих людей в армию из Линкольна, что позволило Джасперу сразу же выступить с отрядом почти из трех тысяч воинов. Сведения о передвижениях мятежников продолжали поступать, и как только оказалось, что Ловелл гораздо более опасен, чем Стаффорды, Генрих снова передвинулся севернее к Понтфрактскому замку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42