А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Негр взбил и поправил подушку под головой у офицера.
– Извините меня, кэп, может, вам принести что-нибудь от головной боли?
– Нет, нет. Спасибо. Не надо.
– Но вы больны, сэр. Не пейте лишнего.
– Лишнего? Не буду.
– Он не будет, – подтвердил Гиллиген. – Мы за ним последим.
– Разрешите опустить штору? Вам свет в глаза не мешает?
– Мне свет не мешает. Идите. Позову, если понадобится.
Инстинктом, присущим его расе, негр понимал, что его заботливость уже становится навязчивой, но снова попытался помочь:
– Наверно, вы забыли телеграфировать домой, чтобы вас встретили? Вы бы позволили мне послать им телеграмму? Пока вы здесь – я за вами присмотрю, а потом кто о вас позаботится?
– Ничего. Все в порядке. Пока я здесь – вы за мной присмотрите. Потом сам оправлюсь.
– Хорошо. Но все-таки придется доложить вашему батюшке, как вы себя ведете. Надо бы поосторожнее, кэп. – Он обернулся к Гиллигену и Лоу: – Позовите меня, джентльмены, если ему станет дурно.
– Уходите! Сам позову. Если станет плохо. Гиллиген с восхищением посмотрел вслед уходящему проводнику.
– Как вам это удалось, лейтенант?
Но офицер только перевел на них растерянный взгляд. Он допил виски, и пока Гиллиген наливал стаканы, курсант Лоу, привязавшийся, словно щенок, повторил:
– Скажите, сэр, на каких машинах вы летали? Офицер посмотрел на Лоу приветливо, но ничего не ответил, и Гиллиген сказал:
– Молчи. Оставь его в покое. Не видишь, что ли, – он сам не помнит? А ты бы помнил, с этаким шрамом? Хватит про войну. Верно, лейтенант?
– Не знаю. Лучше выпить еще.
– Ясно, лучше. Не горюй, генерал. Он тебя не хочет обидеть. Просто ему надо выкинуть все это из головы. У всех у нас свои страшные воспоминания о войне. Я, например, проиграл восемьдесят девять долларов в карты, ну, и, конечно, то, что, по словам этого писателя итальяшки, самое твое сокровенное, тоже потеряно три Четтер-Терри. Так что выпьем виски, друзья.
– Ваше здоровье, – снова проговорил офицер.
– Как это, Шато-Тьерри? – спросил Лоу, по-детски огорченный тем, что им пренебрег человек, к которому судьба была благосклоннее, чем к нему.
– Ты про Четтер-Терри?
– Я – про то место, где ты, во всяком случае, не был.
– Я там мысленно был, душенька моя. А это куда важнее.
– А ты там и не мог быть. Такого места вообще нет на свете.
– Черта лысого – нет! Спроси-ка лейтенанта, он скажет. Как, по-вашему, лейтенант?
Но тот уже уснул. Они посмотрели на его лицо, молодое и вместе с тем бесконечно старое под чудовищным шрамом. Даже Гиллиген перестал паясничать.
– Господи, нутро переворачивается, верно? По-твоему, он знает, какой у него вид? Что скажут родные, когда его увидят, как ты думаешь? Или его девушка – если она у него есть. Уверен, что есть.
Штат Нью-Йорк пролетал мимо: по часам наступил полдень, но серое безнадежное небо не изменилось. Гиллиген сказал:
– Если у него есть девушка, знаешь, что она скажет?
И курсант Лоу, знавший, что такое безнадежность и неудавшаяся попытка, сказал:
– Ну, что?
Нью-Йорк прошел, лейтенант Мэгон спал под своей военной броней.
«А я бы спал, – думал курсант Лоу, – если б у меня были крылья; летные сапоги, разве я бы спал?».
Плавный изгиб серебряных крыльев шел книзу, к ленточке над карманом, над сердцем (наверно, там сердце). Лоу разобрал зубцы короны, три буквы, и его взгляд поднялся на изуродованное лицо.
– Ну, что? – повторил он.
– Изменит она ему, вот что.
– Брось! Никогда в жизни не изменит.
– Нет, изменит. Ты женщин не знаешь. Пройдет первое время, и появится какой-нибудь тип, что сидел дома и делал деньги; или парень, из тех, кто носил начищенные башмаки, а сам и не показывался там, где его могло бы пришибить, не то, что мы с тобой.
Проводник подошел, наклонился над спящим.
– Ему дурно не было? – шепотом спросил он. Они успокоили его, негр поправил спящему подушку.
– Вы, джентльмены, покараульте его и обязательно кликните меня, ежели ему что понадобится. Он человек больной.
Гиллиген и Лоу посмотрели на офицера, согласились с негром, и тот опустил штору.
– Принести еще джинджер-эля?
– Да, – сказал Гиллиген тоже шепотом, и негр вышел.
Оба сидели, связанные молчаливой дружбой, дружбой тех, чья жизнь оказалась бесцельной по неожиданному стечению обстоятельств, по воле жалкой распутницы – Случайности. Проводник принес джинджер-эль. Они молча пили, пока штат Нью-Йорк переходил в Огайо.
Гиллиген, болтливый, несерьезный, и то ушел в какую-то свою думу, а курсант Лоу, молодой и глубоко разочарованный, переживал горести издревле терзавшие всех воинов, чьи корабли пошли ко дну, не покидав гавани… Офицер спал, склонив лоб со шрамом над маскарадным парадом крыльев, ремней и металла, и какая-то неприятная старая дама остановилась и спросила:
– Он ранен? Гиллиген очнулся от дум.
– А вы взгляните на его лицо, – сказал он раздраженно, – и сразу поймете, что он просто сидел на стуле, разговаривал вот с такой старушкой, вдруг упал и ушибся об нее.
– Какая наглость! – сказала дама, меряя Гиллигена взглядом. – Но разве нельзя ему помочь? Мне кажется, он болен.
– Конечно, сударыня, ему можно помочь. По-нашему «помочь» – значит: оставить его в покое.
Они с Гиллигеном сердито посмотрели друг на друга. Потом она перевела взгляд на Лоу – молодого, задиристого, разочарованного – и. снова посмотрела на Гиллигена. И с беспощадной гуманностью толстой мошны сказала:
– Я пожалуюсь на вас главному кондуктору. Этот человек болен, ему нужно помочь.
– Прекрасно, мэм. Но заодно скажите кондуктору, что если он его потревожит, я ему голову оторву.
Дама покосилась на Гиллигена из-под изящной модной шляпки, но тут послышался другой женский голос:
– Оставьте их, миссис Гендерсон. Они сами присмотрят за ним.
Молодая, темноволосая. Если бы Гиллиген и Лоу когда-нибудь видели рисунки Обри Бердслея, они поняли бы, что по ней тосковал художник: он так часто писал ее в платьях цвета павлиньих перьев, бледную, тонкую, порочную, среди изысканных деревьев и странных мраморных фонтанов. Гиллиген встал.
– Вы правы, мисс. Ему тут хорошо, пусть спит около нас. Проводник за ним смотрит. – Он сам не понимал, что его заставляет объясняться с ней. – А мы его доставим домой. Пусть сидит спокойно. И спасибо вам за внимание.
– Нет, надо что-то сделать! – упрямо твердила старая дама.
Но спутница увела ее, и поезд помчался дальше, в предвечернем свете. (Конечно, дело идет к вечеру, говорили наручные часы курсанта Лоу. Какой там штат – неизвестно, но день на исходе. День ли, вечер, утро или ночь – офицеру было безразлично. Он спал.)
– Вот старая сука! – сказал Гиллиген шепотом, стараясь не разбудить его.
– Смотрите, как у него лежит рука, – сказала молодая женщина, возвращаясь. Она сняла его высохшую руку с колена. («И рука – тоже», – подумал Лоу, увидев искривленные кости под сморщенной кожей.) – Бедный, какое страшное лицо! – сказала она, поправляя подушку.
– Тише, мэм! – сказал Гиллиген.
Она не обратила на него внимания. Гиллиген, боясь, что лейтенант сейчас проснется, все же сдался, замолчал, и она продолжала:
– Далеко он едет?
– Он из Джорджии, – сказал Гиллиген. Понимая, что она не случайно зашла к ним в купе, он и курсант Лоу встали. Глядя на ее изысканную бледность, на черные волосы, на алый рубец рта и гладкое темное платье, Лоу чувствовал юношескую зависть к спящему. Она скользнула по Лоу беглым взглядом. Какая отчужденность, какая сдержанность. Совсем не обращает внимания.
– Один он домой не доедет, – убежденно сказала она. – Вы оба с ним поедете, да?
– Конечно, – заверил ее Гиллиген.
Лоу очень хотел что-нибудь сказать, что-нибудь такое, чтоб она запомнила его, такое, чтобы покрасоваться перед ней. Но она смотрела на стаканы, на бутылку, которую Лоу, как дурак, прижимал к себе.
– А вы тут неплохо живете, – сказала она.
– Лекарство от змеиных укусов, мисс. Угодно с нами?
Завидуя смелости Гиллигена, его находчивости, Лоу смотрел на ее губы. Она поглядела в глубь вагона.
– Пожалуй, можно, если у вас найдется чистый стакан.
– Конечно, найдется. Генерал, позвоните.
Она присела рядом с лейтенантом Мэгоном. Гиллиген и Лоу тоже сели. Она казалась… нет, она была молодая: наверно, любит танцевать, и в то же время она казалась немолодой – словно все уже испытала. «Замужем, и лет ей двадцать пять», – подумал Гиллиген. «Ей лет девятнадцать, она ни в кого не влюблена», – решил Лоу. Она взглянула на Лоу.
– Где служите, солдат?
– Курсант летной школы, – покровительственно процедил Лоу. – Военно-воздушные силы. («Нет, она девчонка, только вид у нее взрослый».)
– А-а. Ну, тогда, конечно, вы с ним. Он ведь тоже летчик, правда?
– Видите – крылья, – ответил Лоу. – Британские Королевские воздушные силы. Неплохие ребята.
– Что за черт, – сказал Гиллиген. – Да он же не иностранец.
– Вовсе не надо быть иностранцем, чтобы служить в британских или французских войсках. Вспомните Лафбери. Он был у французов, пока мы не вступили в войну.
Девушка посмотрела на него, и Гиллиген, никогда не слыхавший о Лафбери, сказал:
– Кто он там ни есть, он молодец, Для нас, во всяком случае. А там пусть будет кем хочет.
Девушка подтвердила:
– Да, конечно. Появился проводник.
– Как тут кэп? – спросил он ее шепотом, скрывая удивление, как принято у людей его расы.
– Ничего, – сказала она. – Все в порядке.
Курсант Лоу подумал: «Наверное, она здорово танцует».
Она добавила:
– Он в хороших руках, эти джентльмены очень заботливы.
«Какая смелая! – подумал Гиллиген. – Видно, тоже хлебнула горя».
– Скажите, можно мне выпить у вас в вагоне? – спросила она.
Проводник внимательно изучал ее лицо, потом сказал:
– Конечно, мэм. Я принесу свежего эля. Вы за ним присмотрите?
– Да, пока я тут. Он наклонился к ней:
– Я сам из Джорджии. Только давно там не был.
– Правда? А я из Алабамы.
– Вот и прекрасно. Землякам надо друг за друга стоять, верно ведь? Сию минуту принесу вам стакан.
Офицер не просыпался, встревоженный проводник старался не шуметь, и они сидели, пили и разговаривали приглушенными голосами. Нью-Йорк перешел в Огайо, Огайо стало бесконечной вереницей одинаковых бедных домишек, откуда одинаковые мужчины выходили и входили в одинаковые калитки, покуривая и сплевывая. Уже промелькнуло Цинциннати, и от прикосновения ее белеющей в полумраке руки, он легко проснулся.
– Приехали? – спросил он.
На ее руке – гладкое золотое кольцо. Другого кольца нет. «Наверное, заложила, – подумал Гиллиген. – Но с виду она не бедная».
– Генерал, достаньте фуражку лейтенанта.
Лоу перелез через колени Гиллигена, а Гиллиген сказал:
– Наша старая знакомая, лейтенант. Познакомьтесь с миссис Пауэрс.
Она взяла руку офицера, помогая ему встать. Появился проводник.
– Дональд Мэгон, – заученным тоном сказал офицер.
Курсант Лоу вернулся вместе с проводником, они несли фуражку, палку, куртку и два походных мешка. Проводник помог офицеру надеть куртку.
– Я принесу ваше пальто, мэм, – сказал Гиллиген, но проводник опередил его.
Ее пальто было мохнатое, плотное, светлого цвета. Она небрежно накинула его. Гиллиген и Лоу собрали свое «вещевое довольствие». Проводник подал – А где же мои чемоданы?
– Сейчас, мэм! – крикнул ей проводник через головы и плечи пассажиров.
– Несу ваши вещи, мэм!
Он принес вещи и ласковой темной рукой помог офицеру спуститься на перрон.
– Помогите-ка лейтенанту! – начальнически приказал кондуктор, но офицер уже стоял на перроне.
– Вы его не оставите, мэм?
– Нет, я его не оставлю.
Они пошли вдоль платформы, и курсант Лоу оглянулся. Но негр-проводник уже ловко и споро помогал другим пассажирам. Как видно, он совсем позабыл о них. Курсант Лоу отвел взгляд от проводника, занятого чемоданами и собиранием чаевых, и, взглянув на офицера, в куртке, с палкой, увидел, как безвольно сдвинулась фуражка с изуродованного лба, и невольно с удивлением подумал, что такое человек.
Но все скоро позабылось в мягком умирании вечера, на улице среди каменных домов, под фонарями, в чьем отсвете силуэтом выступали фигуры Гиллигена в мешковатой форме и девушки в мохнатом пальто, когда они входили в высокие двери отеля, держа под руки Дональда Мэгона.
3
Миссис Пауэрс лежала в постели, ощущая свое вытянутое тело под чужими одеялами, слыша ночные звуки отеля, приглушенные шаги в немых, устланных коврами коридорах, сдержанный звук открывающихся и закрывающихся дверей, пульсирующий где-то двигатель – звуки, которые обладают везде странным свойством усыплять и успокаивать, но мешают спать, когда слышишь их ночью в гостинице. Голова и тело, согреваясь от привычной близости сна, как-то пустели, а когда она свернулась калачиком, прилаживаясь ко сну, все вдруг наполнилось знакомой, тревожной тоской.
Она думала о своем муже, погибшем таким молодым во Франции, и в ней снова подымалась досада и обида на бессмысленную выходку пустельги судьбы: как можно было выкинуть такую глупейшую шутку? Именно тогда, когда она спокойно решила, что они только воспользовались всеобщей истерикой, чтобы дать друг другу мимолетную радость, именно тогда, когда она спокойно решила, что лучше им разойтись, пока еще осталась незапятнанной память о тех трех днях, что они провели вместе, и написала ему об этом, – надо же ей было именно тут получить обычное, равнодушное сообщение, что он убит в бою. Такое обычное, такое равнодушное, словно тот Ричард Пауэрс, с которым она прожила три дня, был один человек, а Ричард Пауэрс, командир роты энского полка, – совсем другой.
И ей, такой молодой, снова узнать весь ужас разлуки, всю жгучесть желания – прилепиться в этой темной жизни к кому-то определенному, вопреки всем военным департаментам. А он даже не получил ее письмо! Это казалось самой большой изменой: то, что он умер, веря в нее, хотя они оба уже наскучили друг другу.
Она заворочалась, и простыни, согретые теплом ее тела, словно вода, обволокли ноги.
«К черту, к черту… Какую злую шутку со мной сыграли». Она вспомнила те ночи, когда они вдвоем пытались вычеркнуть завтрашний день из жизни. «Все это злые шутки, – подумала она. – Хорошо, что я теперь знаю, на что истратить пенсию за него… Интересно, что сказал бы об этом он, Дик, если только он все видит, если ему теперь все равно».
Она вытянулась, повернулась, крутое плечо выступило из-под одеяла, резко обрисовалось все тело: лежа так, она вглядывалась в комнату, как в туннель, следя за смутными силуэтами мебели, чувствуя, как сквозь самодовольные, самоуверенные гладкие стены проникают весенние шумы. Колодец двора наполнен предчувствием апреля, снова пришедшего в мир. Ворвался без оглядки, как сумасшедший, в этот мир, забывший весну. На белой двери, соединявшей комнаты, робко проступила филенка и застыла немой и светлой линией. Повинуясь безотчетному порыву, женщина встала и надела халат.
Дверь бесшумно подалась под ее рукой. И в этой комнате, как и у нее, смутно виднелись какие-то вещи. Она услышала дыхание Мэгона и нащупала выключатель на стене. Он спал, запрокинув изуродованный лоб, и свет, резко и прямо упавший на веки, не разбудил его. И вдруг она чутьем поняла, что с ним произошло, почему его движения так неуверенны, так беспомощны.
«Да он же слепнет!» – подумала она, склонившись к нему. Он спал.
За дверью послышался шум. Она быстро выпрямилась, и шум прекратился. Ключ никак не попадал в замок, но потом дверь отворилась и вошел Гиллиген, держа на весу курсанта Лоу, совершенно пьяного, с остекленевшим взглядом.
Гиллиген поставил своего шатающегося спутника на ноги и сказал:
– Добрый день, мэм!
Лоу что-то пробормотал, пуская пузыри, и Гиллиген продолжал:
– Вот он, одинокий моряк, вот кого я подобрал! Плыви, мой гордый, одинокий! – воззвал он к своему бесчувственному, безвольному грузу. Но курсант Лоу только пробормотал что-то невнятное. Глаза у него походили на устриц. – Чего? – переспросил Гиллиген. – Ну, будь мужчиной! Поговори с этой милой леди!
Курсант Лоу снова издал нечленораздельный звук, и она шепнула:
– Тсс! Не шумите!
– Что? – удивленно сказал Гиллиген. – Лейтенант спит? Зачем спать в такую рань?
С неистребимым оптимизмом Лоу снова попытался что-то пробормотать, и Гиллиген сочувственно повторил:
– А-а, вот что тебе нужно! Так бы и говорил, откровенно, по-мужски. Он почему-то хочет спать! – объяснил он миссис Пауэрс.
– Правильно, так и надо! – сказала она. Гиллиген, с пьяной заботливостью, подвел Лоу ко второй постели и с преувеличенной осторожностью, свойственной пьяным, уложил его. Тот свернулся в клубок, вздохнул и повернулся к ним спиной, но Гиллиген стянул с него башмаки и обмотки, и, осторожно подымая каждый башмак, обеими руками поставил их на стол. Она стояла, прислонясь к изножью кровати Мэгона, опираясь длинным бедром о жесткую спинку кровати, пока Гиллиген раздевал Лоу.
Наконец Лоу, освободившись от обуви, со вздохом повернулся к стенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31