Далее
спустили по лесенке, держа под руки - как двое гуляк своего
перестаравшегося товарища. И в машине агента Пантелея отправили
не в багажник, а на заднее сидении, сунув ему в рубаху - для
подпорки головы - линейку.
- Куда сейчас, Холмс?
- На Чэйнсери-лэйн живет выходец из Азии, великий тюркский шаман
Володька. Из очень дикого племени, которое кушает даже
туристов сырыми. Благодаря своему сомнительному прошлому
Володька умеет говорить с покойниками.
- С трупами?
- Нет, он вызывает души предков. Но, я думаю, сейчас мы изрядно
облегчим ему задачу. Ничего вызывать не надо, все рядом.
Володька оказался мужчиной с изрядным брюшком и приятным смуглым
цветом лица.
- Гюн айдын, бай башкан,- приветствовал Холмса шаман, ударяя в
бубен. Не удивился он и двум другим вошедшим.- Маленьки женщын
по спине бегать надо? Чобан-кебабы кушать будем, а?
- Пусть маленькие женщины побегают где-нибудь в другом месте.
Мне люля-кебаб, только не приправляй его выделениями молодой
саранчи, мистеру Уотсону - плов. Надеюсь, такое твое блюдо не
нуждается в проверке жизнью и смертью. Товарищу Пантелею пока
ничего не надо, пусть полежит спокойно.
Надо отдать должное шаману, поскольку он не ел, а только хлебал
из пиалы, глядя на жующие лица джентльменов, и приговаривал:
"Кто чаю не пьет, того понос проберет". Между делом Володька
рассказывал как был изгнан из своего племени. Оказывается,
соплеменники избавились от него, потому что он слишком много
занимался колдовством и редко виделся с женой - как сказал
вождь: "Наш шаман любит ее левою ногой".
После сытного обеда Холмс поставил задачу Володьке - допросить
покойника с пристрастием. "Передай ему вначале, что им очень
интересуются на этом свете." Шаман кинулся исполнять. Первым
делом Володька с полчаса кипятил какое-то варево, источающее
запах несъедобных грибов. И принимал его мелкими глотками,
принимая все более осоловелый вид. Однако, когда склоненная
голова готова была ударить ковер, Володька взвился как куропатка
и, колотя босыми пятками по полу, да грязными ладошками в бубен,
пошел в какую-то странную присядку.
- Как называется этот танец?- решил уточнить Уотсон.
- Подлинный танцор танцует только свой собственный танец,-
с видом знатока отозвался Холмс.
- А кроме чистого искусства он чего-нибудь демонстрирует?-
засомневался Уотсон.
- Не помню, кто сказал и сказал ли вообще, что искусство -
зеркало жизни. В конце концов, почему нет? Володька смотрит в
одно зеркало, а мы с вами, Уотсон, в другое. И какое из них
кривее?.. Товарищ Пантелей был чрезвычайно зациклен на своей
борьбе, ведь он фанат. Борьба наверняка запечатлелась в
различных слоях его памяти: образной, мотивационной и прочих.
Так называемая эфирная аура, известная нам по убедительным
описаниям теософа Лидбитера, может, и есть слабое магнитное
поле, что источается памятью. Вернее, веществами, которые ее
образуют, и, очевидно, разлагаются у покойника не сразу,
помаленьку. Поле ничтожненькое, но вполне воспринимаемое
чувствительными натурами вроде Володьки.
Тем временем шаман закончил активную часть танца, напоминающую
фокстрот, и, поводя руками как балерина из "Лебединого озера",
стал вещать.
- Неживой человек просит не беспокоить его, угрожая местью
демонов Преддверья. Я держу его и не даю уйти. Но великий
багровый дух хочет заступиться за него.
И тут началась кутерьма. Ударяемый и удушаемый невидимыми руками
и ногами Володька стал кататься по полу, рычать, изрыгать
невыносимый русский мат. К тому же он несколько раз от напряжения
ухудшал качество воздуха. Но у Холмса не дрогнул ни один лицевой
мускул.
- Нельзя шаману помочь как-нибудь?- поинтересовался Уотсон.
- Не стоит, чтобы мы не делали, все равно только напортим.
И вдруг поединок закончился. Володька лежал на полу, слабо
икая.
- Ну, кто кого победил?- слегка взволновался Холмс.- Он?
Володька помотал изнуренной головой.
- Вничью?
- Я, бай башкан. Со счетом "два-один" однако... Каждый день,
перед восходом солнца на напорной станции в Ист-Энде в воду
Лондона выдавливается сок демона - великого черного демона с
собачьей головой."
После зачтения Владиславский почему-то спросил, в одной ли
квартире жили молодые Холмс с Уотсоном. Немного огорчился, узнав,
жилплощадь разменяли еще их родители. Но пакетик со полутора
тысячами амдолларов в мои ждущие руки перекочевал. Причем без
расписки, поскольку "взгляд у меня ласковый, доверительный." Вот
такую странную фразочку Антон и отпустил в оправдание своей
небрежности.
Правда, тридцать процентов навара он возжелал. Плюс,
пронаблюдал меня некий мускулистый бритоголовый юноша с
татуировками, прошедшийся от соседней комнаты до выхода. Затем
Владиславский с пожиманиями руки да пожеланиями дальнейших
успехов вывел меня за дверь. Вся плодотворная операция двадцать
минут заняла.
Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без всемогущего
сцеволина. Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг
позвонил Владиславский и намекнул, что деньги он все-таки не
просто так мне вручил. В общем, из намеков я понял, что сделался
он завзятым педиком. В то время, когда я имел отношение к
высшему образованию, был Антон таковым разве что внутри, в
желаниях и помыслах, проявляя свою вредную антинародную суть
лишь в обходительных манерах. А как ослаб нажим властей на
любителей однополой любви, так молодой человек столь
поголубел, что аж синим стал. Владиславский мне не только о
своих чувствах говорил, но и пообещал ряд крупных неприятностей,
если я не проникнусь ответным чувством. Мол, напишет он мне
любовные письма, а копии моим дружкам, подружкам и
издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и
недрузей. А я, как представил их оскорбительно скалящиеся лица и
язвительные слова, то взбесился куда больше, чем в предыдущие
разы. Невроз мой дополнился необычной яростью, и я понял, что
педиков, посягающих на меня, ненавижу несравненно сильнее, чем
пакостников вроде Гасан-Мамедова или отставных мясников вроде
Сухорукова.
Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк,
сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в
трубу будто бумажный. Далекие точки стали близкими,
Петропавловская игла чуть не наколола меня как бабочку. Все
нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали
на меня, то удалялись. Наконец, я разобрался с планировкой
местности и выискал ... строительный кран рядом с высотным
зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил
меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и
наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед
глазами и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями.
Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с
чужого плеча и узкие брюки с чуждой задницы.
Наконец, рябь улеглась - так и есть, сижу в кабине, а город уже
развернулся из трубочки обратно в плоскость и зажегся огоньками.
Поорудовал рычагами - надо же, чего я умею! - и без особого
шума вывернул стрелу вплотную к крыше интересующего меня дома.
Там голубела подмазанная светом занавеска мужеложца. Задача
была предельно ясной, вектор уничтожения уткнулся в жильца этого
дома - мягкоголосого педика Антона.
А потом начались альпинизм со скалолазанием. Несмотря на то,
что я к высоте обыкновенно отношусь с почтительным ужасом, стал
по трапу еще выше взбираться. Потом двинулся приставными шагами
по косым перекладинам стрелы навстречу крыше, наблюдая за нижней
бездной без особого уважения. И вот соскок без грохота с высоты
в пару метров на кровлю. В рюкзаке нашелся моток веревки и
термос, привязанный к ее концу. Я почему-то был уверен или
может вспомнил, что в емкости - сжиженный газ. Сейчас кислота
из ампулы разъедает затычку и очень скоро через образовавшуюся
щель пойдет незаметная, но опасная струя, которая неотразимо
подействует на дыхательный центр мозга.
Согласно давно продуманному плану разматываю веревку. Далее
крепится она морским узлом на вентиляционной трубе, один конец
(опорный), вместе с прицепленным термосом бросается вниз с
крыши, другой (страховочный) обвивается дружественной змеей
вокруг моей талии. И вот я шагаю вниз по стене. Зависнув над
голубым окном, заглядываю вначале башмаками, потом,
развернувшись, проницательными глазами. Владиславский, как и
полагается, балдеет: мурлычет ему из динамиков заморский
сладкоголосый педик, дым не "Беломора", а "Мора" прет в открытую
форточку. Пора, мой друг, пора, покоя попа просит... опорный
конец с термосом проталкивается в форточку, после чего она
закрывается до лучших времен.
Я же потянулся вверх, прочь от гиблого места. Добрался, не особо
замучившись, до крыши. А там подпрыгнул, чтобы вскарабкаться на
стрелу крана - она должна была опять послужить партизанской
тропой - и внезапно полегчал. Понесло мою легкость с крыши
вверх, в серединную точку города, опять скрутившегося вокруг меня
и закрывшего небо. Пока я воспарял, то все время съеживался как
проколотый шарик и, приблизившись к размерам точки, исчез...
Возник снова уже на своем лежаке. С полной уверенностью, что
милиция не предвидела неожиданного хода и не смогла уберечь
Владиславского.
В полночь заявился следователь Илья Фалалеев.
- Владиславский?- начал партию я.
- Ты удивительно догадлив,- голос, напоминающий о гудении
трансформатора, не предвещал ничего хорошего. Мне при всей
расслабухе стало не по себе. А лейтенант еще посмотрел
пронзительным взглядом снайпера.- Почему так, Лямин? когда тебе
хорошо, другим плохо.
- Я же вас предупреждал. Чего вы сплоховали?
- Мы не сплоховали. Просто ты парнишка пошустрее, чем кажешься
поначалу.
- Опять я?!
- Думал, проведешь нас своей игрой? Наигрался. На баллоне,
который отравил насмерть Владиславского - отпечатки твоих
пальцев! Скажешь, что ты случайно проходил мимо его квартиры и
кто-то дал тебе подержать термос? Все, мат тебе. Сейчас ты
поедешь со мной и во всем чистосердечно признаешься.
- Но...
- Никаких "но". Только "да".- красиво выразился Фалалеев.- Я
гарантирую тебе, что ты сознаешься. Тем более, ты же переживаешь.
Убил сгоряча, а теперь жалко.
- Эту жалость будут из меня, как пыль из коврика выбивать. Мои
же товарищи по камере ради вашего благосклонного взгляда. Я под
конец орать стану на каждом углу, как люблю и обожаю убийства.
Но, Фалалеев, вы же казались другим, совсем не эмвэдэшным
соковыжимателем. Нельзя вам, ВАМ! на основании одной улики так
прихватывать меня. Подумаешь, мои отпечатки. Где их только нет?
Значит, где я их оставил, можно спокойно людей мучить и убивать,
все равно мне виноватым быть?
Илья заморгал белесыми своими зенками и стало непонятно, весело
ему или горестно.
- Осталась у тебя только одна зацепка, мальчуган Боря. Ты лучше
вспомни, где еще мог повстречаться с этим баллоном. Время
на воспоминания у тебя вагон. А теперь поехали - вот ордер на
арест.
Тут из-за двери как из ларца выскочили трое. Эти бугаи и открыли
новый немаловажный эпизод моей биографии. Второй КПЗ-период.
Я думал, сразу начнется жесткий прессинг по всему полю, но
обошлось. Тогда я притворился укушенным мухой цеце и, изображая
нездоровый сон, напрягал кору с подкоркой до появления дыма и
искр в глазах. Попросту пошел на мозговый штурм, отъединившись
от соседей по заключению.
Итак, с одной стороны я насилию не предавался, а с другой, в нем
как-то участвовал и даже материальные следы оставил. Номер
получается еще тот. Я и сам до конца не уверен, чист ли перед
уголовным кодексом, брал ли грех на душу. Это, наверное,
уникальный случай в истории преступлений, настоящий рекорд, если
только не учитывать достижения откровенных дебилов.
Я вообще-то многих недолюбливаю, кое-кому желаю даже свалиться с
горшка и разбиться. Но чтоб самостоятельно приложить ручку и
застрелить, зарезать, отравить. Зачем? На месте одной падлы
сразу другая прорастет - это ведь сорняки, а не какие-нибудь
благородные растения. Мне же, в итоге, суждено будет
раствориться без остатка в советской пенис...пенитенциарной
системе, напоминающей серную кислоту. Тут ясно и клопу с его
капелькой мозгов - счет будет не в мою пользу, одно другого не
стоит.
И еще надо учесть фактор моей жалостливости или, допустим,
нервности. Вот помню в школе, катаются пацаны коньками по льду,
и вдруг один из них, неприятный мне грубиян, проваливается по
колено в полынью. Чуть ли не все регочут. Мне же не смешно и по
ноге моей, никуда не упавшей, ползет озноб. Это, кажется,
эмпатией называется. А уж резать ножом кого-то - кожу, мясо,
сало - тьфу...
Может, рассказать ментам про астральное тело? Очень ведь
непротиворечивая версия получается. Не обязан я отвечать за
проступки своего астрала - может, он специально меня под
монастырь подвести хочет, чтоб освободиться совсем от
ответственности и упорхнуть в неоглядные дали. Между прочим,
астральное тело, материализовавшись, имеет право как угодно
куролесить и даже использовать отпечатки моих пальцев - ведь
нет же у него моих слабых нервишек и моих гражданских чувств. А
юридически оно не более вменяемо, чем упавший на голову кирпич.
Нет, с помощью такого трепа даже под психа закосить не удастся.
Пожалуй, стоит работать совсем в другом направлении и взять за
аксиому, что мое рассопливленное физическое тело не способно было
совершить все вышеперечисленные гнусности.
Кстати, по ходу дела мои умственные усилия стимулировал один
мужичонка. Художник от слова "худо", который замочил рога, потому
что голый и раскрашенный пробежался, рекламируя свое абстрактное
искусство, по Невскому проспекту. Бежал он с дружками, но для них
все обошлось, а вот он, как самодвижущаяся порнография, влип, и
причем по весьма нехорошей статье "растления малолетних".
Поэтому двое до поры молчаливых уркаганов уже бросали на него
сомнительные взоры. Так вот, "голый беглец" и насоветовал мне
обращать внимание на самые мелкие детали и деталюшки. Надо
искать какое-то обстоятельство, которое кажется сначала таким
незначительным, убогим, что уползает совсем из поля умозрения, а
меж тем свидетельствует о виновности кого-то другого. (Сам
художник теперь доказывал, что его мертвецки спящего разрисовали
подлые дружки, а затем пробудили и выгнали на улицу криками
"война", "пожар".)
Ну-ка, дайся мне в руки маленькое незаметненькое сверхважненькое
обстоятельство.
Начнем с того, кому собранные мной "бабки" нужны? Вопрос
бестолковый - да кому ни попадя.
Кто еще мог идти по моим пятам, чтобы в нужный момент сбросить
инкогнито и выхватить все, накопленное непосильным
попрошайничеством, из леденеющих рук моего прекратившего дышать
тела?
Даже мои кореша-собутыльники не знали, кого из богатеньких я
выберу в своей записной книжке для атаки на его кошелек. Причем
трезвонил я всегда только из дома и прикрывал при разговоре рот
ладонью. Вряд ли кто-нибудь из трех свеженьких покойников особо
трепался о своих благодеяниях. Кто же еще появлялся в последнее
время на моем горизонте?
Доктор появился. Но он пришел и ушел. И опять никаких зацепок.
Только среди ночи, напоенной диким храпом двух жиганов, меня аж
подкинуло. Есть зацепка - та самая крохотная, тщедушная. Доктор
взял денежки - три "штуки" - за десять доз, а оставил
тринадцать ампул! Не может быть такого, чтобы этот айболит не
поинтересовался или вообще забыл о своем барахле. Для начала он
мог звякнуть. А я включил бы свой телефон, даже пребывая под
балдой. Аппарат у меня клевый, с режимом "hands free", то есть c
громкоговорителем (тысячу "хрустов" за него отстегнул еще до
либерализации). У меня рука до телефона бы дотянулась. Ведь не
лежал я неподвижным бревном во время своих видений, а вертелся
на диване. И наверняка бормотал, живо описывая голосом яркие
образы своих галлюцинаций.
Допустим, докторишка позвонил, когда я представлял, что
простреливаю насквозь Гасан-Мамедова. Вероятно, я даже способен был
на вопросы отвечать. Едва стадия губительных видений у меня
кончалась и наступал спокойный отруб, доктор, как бы получив от
меня все инcтрукции, принимался устраивать свои мокрые делишки.
А термос он мог мне подсунуть, когда я ранним утречком спускался
по темной лесенке и хватался за все, что ни попадя.
А разве доктору не надобятся деньжата? Возится же он со всякой
химией, которая бьет по мозгам. Сам нюхает, пробует, ищет, что
покайфовее.
Я в расследовательском порыве разбудил художника, он мне всю
правду и срезал: "Доктор твой - жалкий наркоман.
1 2 3 4 5 6 7 8
спустили по лесенке, держа под руки - как двое гуляк своего
перестаравшегося товарища. И в машине агента Пантелея отправили
не в багажник, а на заднее сидении, сунув ему в рубаху - для
подпорки головы - линейку.
- Куда сейчас, Холмс?
- На Чэйнсери-лэйн живет выходец из Азии, великий тюркский шаман
Володька. Из очень дикого племени, которое кушает даже
туристов сырыми. Благодаря своему сомнительному прошлому
Володька умеет говорить с покойниками.
- С трупами?
- Нет, он вызывает души предков. Но, я думаю, сейчас мы изрядно
облегчим ему задачу. Ничего вызывать не надо, все рядом.
Володька оказался мужчиной с изрядным брюшком и приятным смуглым
цветом лица.
- Гюн айдын, бай башкан,- приветствовал Холмса шаман, ударяя в
бубен. Не удивился он и двум другим вошедшим.- Маленьки женщын
по спине бегать надо? Чобан-кебабы кушать будем, а?
- Пусть маленькие женщины побегают где-нибудь в другом месте.
Мне люля-кебаб, только не приправляй его выделениями молодой
саранчи, мистеру Уотсону - плов. Надеюсь, такое твое блюдо не
нуждается в проверке жизнью и смертью. Товарищу Пантелею пока
ничего не надо, пусть полежит спокойно.
Надо отдать должное шаману, поскольку он не ел, а только хлебал
из пиалы, глядя на жующие лица джентльменов, и приговаривал:
"Кто чаю не пьет, того понос проберет". Между делом Володька
рассказывал как был изгнан из своего племени. Оказывается,
соплеменники избавились от него, потому что он слишком много
занимался колдовством и редко виделся с женой - как сказал
вождь: "Наш шаман любит ее левою ногой".
После сытного обеда Холмс поставил задачу Володьке - допросить
покойника с пристрастием. "Передай ему вначале, что им очень
интересуются на этом свете." Шаман кинулся исполнять. Первым
делом Володька с полчаса кипятил какое-то варево, источающее
запах несъедобных грибов. И принимал его мелкими глотками,
принимая все более осоловелый вид. Однако, когда склоненная
голова готова была ударить ковер, Володька взвился как куропатка
и, колотя босыми пятками по полу, да грязными ладошками в бубен,
пошел в какую-то странную присядку.
- Как называется этот танец?- решил уточнить Уотсон.
- Подлинный танцор танцует только свой собственный танец,-
с видом знатока отозвался Холмс.
- А кроме чистого искусства он чего-нибудь демонстрирует?-
засомневался Уотсон.
- Не помню, кто сказал и сказал ли вообще, что искусство -
зеркало жизни. В конце концов, почему нет? Володька смотрит в
одно зеркало, а мы с вами, Уотсон, в другое. И какое из них
кривее?.. Товарищ Пантелей был чрезвычайно зациклен на своей
борьбе, ведь он фанат. Борьба наверняка запечатлелась в
различных слоях его памяти: образной, мотивационной и прочих.
Так называемая эфирная аура, известная нам по убедительным
описаниям теософа Лидбитера, может, и есть слабое магнитное
поле, что источается памятью. Вернее, веществами, которые ее
образуют, и, очевидно, разлагаются у покойника не сразу,
помаленьку. Поле ничтожненькое, но вполне воспринимаемое
чувствительными натурами вроде Володьки.
Тем временем шаман закончил активную часть танца, напоминающую
фокстрот, и, поводя руками как балерина из "Лебединого озера",
стал вещать.
- Неживой человек просит не беспокоить его, угрожая местью
демонов Преддверья. Я держу его и не даю уйти. Но великий
багровый дух хочет заступиться за него.
И тут началась кутерьма. Ударяемый и удушаемый невидимыми руками
и ногами Володька стал кататься по полу, рычать, изрыгать
невыносимый русский мат. К тому же он несколько раз от напряжения
ухудшал качество воздуха. Но у Холмса не дрогнул ни один лицевой
мускул.
- Нельзя шаману помочь как-нибудь?- поинтересовался Уотсон.
- Не стоит, чтобы мы не делали, все равно только напортим.
И вдруг поединок закончился. Володька лежал на полу, слабо
икая.
- Ну, кто кого победил?- слегка взволновался Холмс.- Он?
Володька помотал изнуренной головой.
- Вничью?
- Я, бай башкан. Со счетом "два-один" однако... Каждый день,
перед восходом солнца на напорной станции в Ист-Энде в воду
Лондона выдавливается сок демона - великого черного демона с
собачьей головой."
После зачтения Владиславский почему-то спросил, в одной ли
квартире жили молодые Холмс с Уотсоном. Немного огорчился, узнав,
жилплощадь разменяли еще их родители. Но пакетик со полутора
тысячами амдолларов в мои ждущие руки перекочевал. Причем без
расписки, поскольку "взгляд у меня ласковый, доверительный." Вот
такую странную фразочку Антон и отпустил в оправдание своей
небрежности.
Правда, тридцать процентов навара он возжелал. Плюс,
пронаблюдал меня некий мускулистый бритоголовый юноша с
татуировками, прошедшийся от соседней комнаты до выхода. Затем
Владиславский с пожиманиями руки да пожеланиями дальнейших
успехов вывел меня за дверь. Вся плодотворная операция двадцать
минут заняла.
Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без всемогущего
сцеволина. Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг
позвонил Владиславский и намекнул, что деньги он все-таки не
просто так мне вручил. В общем, из намеков я понял, что сделался
он завзятым педиком. В то время, когда я имел отношение к
высшему образованию, был Антон таковым разве что внутри, в
желаниях и помыслах, проявляя свою вредную антинародную суть
лишь в обходительных манерах. А как ослаб нажим властей на
любителей однополой любви, так молодой человек столь
поголубел, что аж синим стал. Владиславский мне не только о
своих чувствах говорил, но и пообещал ряд крупных неприятностей,
если я не проникнусь ответным чувством. Мол, напишет он мне
любовные письма, а копии моим дружкам, подружкам и
издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и
недрузей. А я, как представил их оскорбительно скалящиеся лица и
язвительные слова, то взбесился куда больше, чем в предыдущие
разы. Невроз мой дополнился необычной яростью, и я понял, что
педиков, посягающих на меня, ненавижу несравненно сильнее, чем
пакостников вроде Гасан-Мамедова или отставных мясников вроде
Сухорукова.
Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк,
сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в
трубу будто бумажный. Далекие точки стали близкими,
Петропавловская игла чуть не наколола меня как бабочку. Все
нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали
на меня, то удалялись. Наконец, я разобрался с планировкой
местности и выискал ... строительный кран рядом с высотным
зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил
меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и
наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед
глазами и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями.
Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с
чужого плеча и узкие брюки с чуждой задницы.
Наконец, рябь улеглась - так и есть, сижу в кабине, а город уже
развернулся из трубочки обратно в плоскость и зажегся огоньками.
Поорудовал рычагами - надо же, чего я умею! - и без особого
шума вывернул стрелу вплотную к крыше интересующего меня дома.
Там голубела подмазанная светом занавеска мужеложца. Задача
была предельно ясной, вектор уничтожения уткнулся в жильца этого
дома - мягкоголосого педика Антона.
А потом начались альпинизм со скалолазанием. Несмотря на то,
что я к высоте обыкновенно отношусь с почтительным ужасом, стал
по трапу еще выше взбираться. Потом двинулся приставными шагами
по косым перекладинам стрелы навстречу крыше, наблюдая за нижней
бездной без особого уважения. И вот соскок без грохота с высоты
в пару метров на кровлю. В рюкзаке нашелся моток веревки и
термос, привязанный к ее концу. Я почему-то был уверен или
может вспомнил, что в емкости - сжиженный газ. Сейчас кислота
из ампулы разъедает затычку и очень скоро через образовавшуюся
щель пойдет незаметная, но опасная струя, которая неотразимо
подействует на дыхательный центр мозга.
Согласно давно продуманному плану разматываю веревку. Далее
крепится она морским узлом на вентиляционной трубе, один конец
(опорный), вместе с прицепленным термосом бросается вниз с
крыши, другой (страховочный) обвивается дружественной змеей
вокруг моей талии. И вот я шагаю вниз по стене. Зависнув над
голубым окном, заглядываю вначале башмаками, потом,
развернувшись, проницательными глазами. Владиславский, как и
полагается, балдеет: мурлычет ему из динамиков заморский
сладкоголосый педик, дым не "Беломора", а "Мора" прет в открытую
форточку. Пора, мой друг, пора, покоя попа просит... опорный
конец с термосом проталкивается в форточку, после чего она
закрывается до лучших времен.
Я же потянулся вверх, прочь от гиблого места. Добрался, не особо
замучившись, до крыши. А там подпрыгнул, чтобы вскарабкаться на
стрелу крана - она должна была опять послужить партизанской
тропой - и внезапно полегчал. Понесло мою легкость с крыши
вверх, в серединную точку города, опять скрутившегося вокруг меня
и закрывшего небо. Пока я воспарял, то все время съеживался как
проколотый шарик и, приблизившись к размерам точки, исчез...
Возник снова уже на своем лежаке. С полной уверенностью, что
милиция не предвидела неожиданного хода и не смогла уберечь
Владиславского.
В полночь заявился следователь Илья Фалалеев.
- Владиславский?- начал партию я.
- Ты удивительно догадлив,- голос, напоминающий о гудении
трансформатора, не предвещал ничего хорошего. Мне при всей
расслабухе стало не по себе. А лейтенант еще посмотрел
пронзительным взглядом снайпера.- Почему так, Лямин? когда тебе
хорошо, другим плохо.
- Я же вас предупреждал. Чего вы сплоховали?
- Мы не сплоховали. Просто ты парнишка пошустрее, чем кажешься
поначалу.
- Опять я?!
- Думал, проведешь нас своей игрой? Наигрался. На баллоне,
который отравил насмерть Владиславского - отпечатки твоих
пальцев! Скажешь, что ты случайно проходил мимо его квартиры и
кто-то дал тебе подержать термос? Все, мат тебе. Сейчас ты
поедешь со мной и во всем чистосердечно признаешься.
- Но...
- Никаких "но". Только "да".- красиво выразился Фалалеев.- Я
гарантирую тебе, что ты сознаешься. Тем более, ты же переживаешь.
Убил сгоряча, а теперь жалко.
- Эту жалость будут из меня, как пыль из коврика выбивать. Мои
же товарищи по камере ради вашего благосклонного взгляда. Я под
конец орать стану на каждом углу, как люблю и обожаю убийства.
Но, Фалалеев, вы же казались другим, совсем не эмвэдэшным
соковыжимателем. Нельзя вам, ВАМ! на основании одной улики так
прихватывать меня. Подумаешь, мои отпечатки. Где их только нет?
Значит, где я их оставил, можно спокойно людей мучить и убивать,
все равно мне виноватым быть?
Илья заморгал белесыми своими зенками и стало непонятно, весело
ему или горестно.
- Осталась у тебя только одна зацепка, мальчуган Боря. Ты лучше
вспомни, где еще мог повстречаться с этим баллоном. Время
на воспоминания у тебя вагон. А теперь поехали - вот ордер на
арест.
Тут из-за двери как из ларца выскочили трое. Эти бугаи и открыли
новый немаловажный эпизод моей биографии. Второй КПЗ-период.
Я думал, сразу начнется жесткий прессинг по всему полю, но
обошлось. Тогда я притворился укушенным мухой цеце и, изображая
нездоровый сон, напрягал кору с подкоркой до появления дыма и
искр в глазах. Попросту пошел на мозговый штурм, отъединившись
от соседей по заключению.
Итак, с одной стороны я насилию не предавался, а с другой, в нем
как-то участвовал и даже материальные следы оставил. Номер
получается еще тот. Я и сам до конца не уверен, чист ли перед
уголовным кодексом, брал ли грех на душу. Это, наверное,
уникальный случай в истории преступлений, настоящий рекорд, если
только не учитывать достижения откровенных дебилов.
Я вообще-то многих недолюбливаю, кое-кому желаю даже свалиться с
горшка и разбиться. Но чтоб самостоятельно приложить ручку и
застрелить, зарезать, отравить. Зачем? На месте одной падлы
сразу другая прорастет - это ведь сорняки, а не какие-нибудь
благородные растения. Мне же, в итоге, суждено будет
раствориться без остатка в советской пенис...пенитенциарной
системе, напоминающей серную кислоту. Тут ясно и клопу с его
капелькой мозгов - счет будет не в мою пользу, одно другого не
стоит.
И еще надо учесть фактор моей жалостливости или, допустим,
нервности. Вот помню в школе, катаются пацаны коньками по льду,
и вдруг один из них, неприятный мне грубиян, проваливается по
колено в полынью. Чуть ли не все регочут. Мне же не смешно и по
ноге моей, никуда не упавшей, ползет озноб. Это, кажется,
эмпатией называется. А уж резать ножом кого-то - кожу, мясо,
сало - тьфу...
Может, рассказать ментам про астральное тело? Очень ведь
непротиворечивая версия получается. Не обязан я отвечать за
проступки своего астрала - может, он специально меня под
монастырь подвести хочет, чтоб освободиться совсем от
ответственности и упорхнуть в неоглядные дали. Между прочим,
астральное тело, материализовавшись, имеет право как угодно
куролесить и даже использовать отпечатки моих пальцев - ведь
нет же у него моих слабых нервишек и моих гражданских чувств. А
юридически оно не более вменяемо, чем упавший на голову кирпич.
Нет, с помощью такого трепа даже под психа закосить не удастся.
Пожалуй, стоит работать совсем в другом направлении и взять за
аксиому, что мое рассопливленное физическое тело не способно было
совершить все вышеперечисленные гнусности.
Кстати, по ходу дела мои умственные усилия стимулировал один
мужичонка. Художник от слова "худо", который замочил рога, потому
что голый и раскрашенный пробежался, рекламируя свое абстрактное
искусство, по Невскому проспекту. Бежал он с дружками, но для них
все обошлось, а вот он, как самодвижущаяся порнография, влип, и
причем по весьма нехорошей статье "растления малолетних".
Поэтому двое до поры молчаливых уркаганов уже бросали на него
сомнительные взоры. Так вот, "голый беглец" и насоветовал мне
обращать внимание на самые мелкие детали и деталюшки. Надо
искать какое-то обстоятельство, которое кажется сначала таким
незначительным, убогим, что уползает совсем из поля умозрения, а
меж тем свидетельствует о виновности кого-то другого. (Сам
художник теперь доказывал, что его мертвецки спящего разрисовали
подлые дружки, а затем пробудили и выгнали на улицу криками
"война", "пожар".)
Ну-ка, дайся мне в руки маленькое незаметненькое сверхважненькое
обстоятельство.
Начнем с того, кому собранные мной "бабки" нужны? Вопрос
бестолковый - да кому ни попадя.
Кто еще мог идти по моим пятам, чтобы в нужный момент сбросить
инкогнито и выхватить все, накопленное непосильным
попрошайничеством, из леденеющих рук моего прекратившего дышать
тела?
Даже мои кореша-собутыльники не знали, кого из богатеньких я
выберу в своей записной книжке для атаки на его кошелек. Причем
трезвонил я всегда только из дома и прикрывал при разговоре рот
ладонью. Вряд ли кто-нибудь из трех свеженьких покойников особо
трепался о своих благодеяниях. Кто же еще появлялся в последнее
время на моем горизонте?
Доктор появился. Но он пришел и ушел. И опять никаких зацепок.
Только среди ночи, напоенной диким храпом двух жиганов, меня аж
подкинуло. Есть зацепка - та самая крохотная, тщедушная. Доктор
взял денежки - три "штуки" - за десять доз, а оставил
тринадцать ампул! Не может быть такого, чтобы этот айболит не
поинтересовался или вообще забыл о своем барахле. Для начала он
мог звякнуть. А я включил бы свой телефон, даже пребывая под
балдой. Аппарат у меня клевый, с режимом "hands free", то есть c
громкоговорителем (тысячу "хрустов" за него отстегнул еще до
либерализации). У меня рука до телефона бы дотянулась. Ведь не
лежал я неподвижным бревном во время своих видений, а вертелся
на диване. И наверняка бормотал, живо описывая голосом яркие
образы своих галлюцинаций.
Допустим, докторишка позвонил, когда я представлял, что
простреливаю насквозь Гасан-Мамедова. Вероятно, я даже способен был
на вопросы отвечать. Едва стадия губительных видений у меня
кончалась и наступал спокойный отруб, доктор, как бы получив от
меня все инcтрукции, принимался устраивать свои мокрые делишки.
А термос он мог мне подсунуть, когда я ранним утречком спускался
по темной лесенке и хватался за все, что ни попадя.
А разве доктору не надобятся деньжата? Возится же он со всякой
химией, которая бьет по мозгам. Сам нюхает, пробует, ищет, что
покайфовее.
Я в расследовательском порыве разбудил художника, он мне всю
правду и срезал: "Доктор твой - жалкий наркоман.
1 2 3 4 5 6 7 8