лицо его пылает от гнева. Ратману снова вежливо уступают дорогу; громкие одобрительные восклицания несутся ему вслед.
Но вот храбрый купец останавливается. Взгляд его падает на стоящего поодаль коменданта города, барона Зальца. По приказу этого человека — так думает Ротер-ман — шестьсот — восемьсот солдат Красноярского полка избивают здесь несколько десятков помещичьих рабов; показывая на красную подкладку баронской шинели, Ро-терман восклицает со злым сарказмом:
— Выверни свою шинель наизнанку, палач!
Эта фраза еще долго жила в памяти таллинских горожан, ее повторяли и через много лет после того, как барон фон Зальца в наказание за неосмотрительный шаг был по приказу царя куда-то переведен из Таллина.
Послал ли Ротермаи жалобу в Петербург — неизвестно; можно предположить, что он действительно так и сделал. Но сейчас он вынужден был отступить — ему не удалось положить конец кровавому зрелищу.
И все же оно вскоре прекратилось благодаря вмешательству другого лица.
К судьям подошел маленький, сухонький человечек в синем мундире, смуглолицый и седоголовый, и, глядя грустным, почти умоляющим взглядом, тихо сказал в защиту несчастных несколько искренних слов. За «бунтовщиков» вступился не кто иной, как представитель политической полиции самодержавной Российской империи, начальник Таллинского жандармского управления! Чиновник, который обязан преследовать малейшее движение, малейшее стремление, малейшую мысль, направленные против существующего строя и законов! Этому человеку было ясно как день, что крестьяне ни в чем не виноваты; но помещики, слепые и жестокие, помышляющие лишь о своих материальных выгодах, не хотели ничего ни видеть, ни понимать. Одни дворяне обвиняли крестьян в мятеже, а другие дворяне, стоявшие у власти, поддерживали первых.
Итак, начальник жандармского управления Грессер (сын которого был впоследствии петербургским градоначальником) подошел к устроителям кровавого спектакля и попросил, чюбы последнее действие пьесы было сокращено. Поводом послужило для пего то, что двое из крестьян, подвергшихся наказанию, были еле живы: Антс Кадакас и Юри Кург потеряли сознание, и теперь в них еле теплилась жизнь.
Но высокородные чиновники и так уже были крайне рассержены вмешательством Ротермана. А тут еще один умник выискался! Да как они смеют беспокоить господ рыцарей, в чьих руках власть над этой страной и народом? Как смеют мешать столь полезной деятельности и запрещать ее? Ясно, что требование или, вернее, просьба лолконника Грессера была встречена в штыки.
— И должен обратить ваше внимание на следующее обстоятельство,— резко возразил ему барон Штакель-берг.— То, что здесь происходит, не подлежит вашей компетенции. За все это отвечаем только мы, господин полковник!
— Я сейчас выступаю не как должностное лицо, меня побуждает лишь чисто человеческое сострадание, а также чувство отвращения,— ответил жандармский полковник, и его голос вдруг тоже зазвучал уверенно и властно.— Но вы ошибаетесь, полагая, что это событие вне моей служебной компетенции. Я имею право сообщить о нем своему высшему начальству и обязательно воспользуюсь этим правом, если вы сейчас же не прекратите избиение... вон два человека и так уже лежат без сознания.
Эта угроза все же возымела действие. Порка была прекращена. По приказу полковника Грессера двух крестьян, засеченных до полусмерти, положили на телегу и увезли в больницу.
Но экзекуция и без того уже подходила к концу. Возможно, последние несколько человек и получили меньше ударов, чем им было присуждено: избежал розог один лишь Ян Агураюя — он, говоря словами народной поговорки, «порку надуть умудрился». Этот хитрец разделся и, улучив минутку, когда внимание солдат было чем-то отвлечено, скользнул в толпу уже избитых крестьян. Избавились от порки также Сийм из Мазикамяэ, Микк Ал-лик и Ян Мяэ, все трое из волости Ания. Первый был освобожден от розог по слабости здоровья и вместо того посажен на две недели в тюрьму. Второй хотя и приехал в город вместе с другими мужиками, но не пошел на Выш-город и, таким образом, избежал жестокого наказания. Третьего спасла его почетная должность: он был церковным старостой. Но, как ни странно, не избежал общей участи и волостной старшина Мятлик, верный помещичий слуга, который по приказанию барина сам погнал крестьян в город. Он тоже получил свои сто ударов и мог после этого сколько угодно размышлять о людской неблагодарности. Более легким наказанием отделался, как говорили, Як Мугамяэ. Лежа, он кое-как прикрыл свое обнаженное тело одеждой, а солдаты, поровшие его, случайно оказались милосерднее других или, может быть, за ними так тщательно следили, поэтому удары попадали не на голое тело 1.
1 Вот список крестьян из Ания (Ханийыэ)), участвовавших в этой дикой трагедии в роли потерпевших; фамилии крестьян, пришедших из соседних семи или восьми волостей и также подверг-нугых наказанию, мне не все известны. В скобках я указываю возраст этих людей. Триста ударов получил Биллем Кянд из Куй-васитта (37 лет). По сю пятьдесят ударов получили: Юри Агу-раюя из Мынипалу (41 г.), Антс Рега из Пыльдмаа (39 л.), Микк Ялакас из Раудоя (39 л.), Антс Кентман из Руноя (21 г.). По сто ударов получили: Микк Куускман из Тийроя (? л.), Як Мугамяэ из Саэ (37 л.), Юри Куускман из Пурикапыллу (? л.), Михкель Мугамяэ из Википалу (42 г.), Юри Агураюя из Википалу (34 г.), Антс Тярк из Саупалу (34 г.), Юри Кург из Пэтка (35 л.), Хэрм Куускман из Пирга (48 л.), Март Кылу из Кукевялья (30 л.), Юри Агураюя из Лоо (44 г.), Микк Камп из Бай ну (29 л.), Антс Сукк из Кылухярма (32 г.), Сийм Маазикамяэ из Эллепи (27 л.), Антс Кадакас из Эллепиреге (35 л.), Юри Кана из Куке (30 л.), Ян Лепп из Вескихярма (24 г.), Ян Ильвес из Вескихюба (22 г.), Хиндрек Верло из Тэтси (19 л.), Юри Кянд из Марди-Яни, брат главного обвиняемого, Виллема Кянда (33 г.), Майт Кянд из Нопа, второй брат Виллема Кянда (30 л.), Антс Каск из Андрезе (59 л.), Петер Куускман из Лиймука (29 л.), Юри Куускман из Пикакаэла (33 г.), Ян Лепп из Вялья-Яни (36 л.), Юри Капа из Каллепыллу (34 г.), Ян Ялак из Вастику (27 л.), Мадис Куускман из Паль-гиару (34 г.), Карель Леман из Тампли (31 г.), Юри Муугамяэ из Арупере (35 л.), Юри Лепп из Куузику (37 л.), Микк Лооберг из Лилли (40 л.), Як Мятлик из Рейну, старшина (47 л.), Якоб Таннеберг из Кока (? л.), Ян Иней из Пней (22 г.), Микк Куузе из Аллика (37 л.), Тыну Ильвес из Видевику (31 г.), Микк Лоо-
Место экзекуции теперь походило на поле битвы, где недавно кипела жаркая рукопашная схватка. Всюду лужи крови, мокрая земля вся истоптана, кругом валяются обломки оружия: здесь — это палки и розги, а там, где чуть посуше, кучками лежат, сидят или стоят, пошатываясь, на ослабевших ногах, раненые. Бледные перекошенные болью лица, бескровные губы, тусклые глаза, в которых застыло отчаяние и немой крик о помощи...
Но этих раненых ищет участь более плачевная, чем бойцов, оставшихся на поле сражения. Тех не лишают врачебной помощи, им перевязывают рапы и отвозят их в лазарет. Л что делается здесь? Истекающим кровью, обессиленным людям подносят ко рту лишь зловонную сивуху; большинство с отвращением отталкивают ее. Потом лежащих на земле поднимают ударами прикладов: кто не в силах подняться, того ставят на ноги, и всю истерзанную толпу гонят по Нарвскому шоссе вон из города. Если кто-нибудь, окончательно ослабев, отстает, его подталкивают кулаками и прикладами. Менее пострадавшие ведут своих собратьев, еле передвигающих ноги, поддерживают тех, у кого колени вот-вот подкосятся... Никто и ио думает о том, что же станется с искромсанными телами несчастных жертв в эту июльскую жару, не воспалятся ли раны, не заведутся ли в них черви, как, впрочем, и случилось у многих. Никто не подумает о том — не останутся ли эти люди калеками на всю жизнь, не сойдут ли многие из них преждевременно в могилу.
Эти люди были приговорены к казни.
И за что?
За то, что они пришли к высшему начальству губернии с покорнейшей просьбой — разъяснить им новый закон. Они пришли с просьбой, просьбу их сочли преступлением, а самих жестоко покарали.
Медленно ползет скорбное шествие меж сверкающих штыков, тянется за пределы города. Как напомпнанпе о происшедшем остается на площади огромное кровавое пятно. Солнце окрашивает его в зловещий бурый цвет, чтобы оно еще резче бросалось в глаза горожанам, чтобы крепко им запомнилось, чтобы тот, у кого в груди бьется
берг из Терасемяэ (44 л.), Тоомас Куускман из Курнекерну (32 г.), Нигулас Лооберг из Эммапалу (48 л.), Сийм Маазикамяэ из Суу-рару (27 л.), Юри Лепп из Креэси (44 г.), Сийм Куускман из Лепику (? л.), Тыну Муракас из Китсесилъма, корчмарь (36 л.) и Тоомас Эварт из корчмы Авере (? л.). (Примеч. автора.)
человеческое сердце, до самой могилы не забыл этого пятна...
Когда крестьян погнали по Нарвскому шоссе, Матиас Лутц и Конрад Губер, не сговариваясь, двинулись за ними следом. Они хотели видеть, что же будет дальше, до чего может дойти в своей ярости и кровожадности человек-зверь, который сегодня, выпущенный на волю, праздновал здесь свою победу.
Матиас, кроме того, искал отца — к концу кровавого зрелища он потерял старика из виду.
Среди солдат, которые гнали, толкали и тащили раненых, многие успели изрядно отведать водки и были совсем пьяны. Но опьяняет не только вино — пьянит и кровь. Горячая, красная, струей текущая кровь пробуждает в человеке дикого зверя, как и алкоголь. Поэтому лишь у немногих звучал в душе голос, говоривший им: эти несчастные — тоже люди, они ощущают боль так же, как и ты, будь к ним милосерден. Те немногие, кому внутренний голос это говорил, поддерживали раненых под руки, шли с ними медленно и осторожно, часто останавливаясь, чтобы те могли отдохнуть, перевести дух, пожаловаться на боль, хотя бы свободно постонать и поохать... Другие же, одурманенные кровью и алкоголем, тешились тем, что били ногами упавших на землю, приумножали их мучения, до краев переполняя меру их страданий.
Не раз экспансивный немец, видя это, хотел наброситься на истязателей. Но Матиас Лутц благоразумно удерживал его. К чему еще одна жертва! У солдат за плечами ружья — стальной штык или свинцовая пуля беспощадно сразят всякого, кто нападет на конвоиров. Единственной целью Матиаса было найти отца. Но того, по-видимому, увели одним из первых: Матиас и Губер достигли уже конца Нарвской улицы, а старика так и не увидели.
По дороге крестьяне пытались объяснить солдатам, ни слова не понимавшим по-эстонски, что у всех, мол, остались в городе лошади, без них ведь и домой не добраться; крестьяне слезно молили — пусть им позволят забрать лошадей с постоялого двора. На их просьбы солдаты не обращали никакого внимания. По ту сторону Кадриорга, где море плещет у самой дороги, жестокие конвоиры остановились. Людей, которые двигались только потому, что их поддерживали или подталкивали, здесь просто бросили па шоссе. Пусть их подбирает кто хочет. Солдаты повернули обратно, к городу, погрозив кулаками отпущенным на свободу узникам, чтобы те не вздумали возвращаться.
Здесь у обочины шоссе возник целый лагерь раненых. Более слабые со стонами, как подкошенные, повалились на землю. У многих по щекам невольно катились слезы. Иные прислонились к ограде и апатично глядели себе под ноги. Два-три человека остались там, где их бросили,— посреди дороги в пыли. Никто не произносит ни слова. Разве только глянут друг па друга бессмысленным, мертвым взглядом.
Матиас ищет отца. II наконец находит. Як Лутс лежит у дороги, опершись грудью о больтгтой камень. Он ничего но видит и не сльпиит, только тихонько стонет. Невдалеке от него, обхватив голову руками, лежит еще какой-то крестьянин, глаза его словно вот-вот выскочат из орбит.
— Губер, беги в город за извозчиком!
— Ты хочешь его отвезти к себе?
— Да. Нельзя же его пускать такого в дальнюю дорогу.
Губер убегает.
— Отец...— говорит Матиас и кладет ему руку на плечо.
И к медленно, с трудом поднимает голову. Он долго смотрит на Матиаса; наконец узнает его. Как будто еле уловимый луч скользит по его лицу.
— Я отвезу тебя к себе, промою и перевяжу твои раны,— продолжает сын.
Як силится ответить, но с губ его срывается лишь неясный дрожащий стон. Вместо ответа старик увереннее смотрит на Матиаса, и его тусклые, безжизненные глаза наполняются слезами. Кажется, будто этот взгляд, и скорбный и счастливый, говорит: «Слава богу, нашелся все же человек, который не сделает мне зла!»
Губер вскоре возвращается с пароконным извозчиком.
Матиас своими сильными руками помогает отцу встать на ноги и ведет его к экипажу; в эту минуту взгляд Яка падает на человека, лежащего на земле.
— Майт,— говорит он,— забери Микка тоже! Его били больше, чем меня... и мы пришли вместе...
Конрад Губер, хоть и не знает по-эстопски ни слова, понимает, что говорит Матиасу отец.
— Верный товарищ твой старик! — восклицает Губер, обхватывает обеими руками лежащего ничком крестьянина, поднимает его и усаживает в экипаж, а Матиас помогает отцу.
Чтобы не доставлять раненым новых страданий, они едут шагом; Матиас не докучает отцу расспросами. Его спутника Матиас узнает. Это хозяин усадьбы Раудоя — Микк Ялакас из волости Ания. Матиас помнит его лицо и заметил его еще на Вышгороде.
Остальные мужики лежат и стонут у обочины шоссе. Потом начинают понемногу двигаться к городу. Собственно движением это назвать трудно. Они ковыляют, тащатся, ползут. И вдруг они не вместе, даже не кучками,— они боятся, а поодиночке: один — и далеко — позади — другой. Они не рискуют идти за своими лошадьми по более широким, оживленным улицам, а пробираются к постоялому двору, как воры, глухими переулками, прячась за углами и заборами. И эти люди с кровоточащими спинами в тот же день пускаются в дальнюю дорогу.
Проехать тридцать пять верст с такими ранами, терпеть мучительную тряску, лежать всю дорогу в телеге ничком... они переносят и это испытание.
Лошадь должна сама довезти домой — править сегодня некому.
И когда наконец телега поздно ночью подъезжает к хутору, некому открыть ворота. За дорогу раны затянулись твердой коркой, руки-ноги точно отнялись. Чуть шевельнешься — адская боль. Ворота так и стоят закрытые, а хозяин хрипит и стонет в телеге, пока с восходом солнца из дому не выйдет жена или дочь, сын или батрак.
— Господи помилуй, что такое с отцом, что такое с хозяином? Уж не попал ли он в руки к разбойникам?
— Нет,— отвечает отец и хозяин,-— в руках у господ побывал.
И вскоре в доме под всхлипывание жены и детей начинается скорбный обряд: из искромсанной спины отца вытаскивают щепки, обломки прутьев...
11 КАКОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ОНИ СОВЕРШИЛИ?
Когда Як и Микк, опираясь на своих спутников, вошли в дом Виттельбаха, в передней им встретилась Лена Паю, хозяйкина швея. Она остановилась, глядя на них с изумлением. Сперва девушка не могла понять, что такое с этими людьми, но потом увидела их помертвевшие лица, шаткую поступь, пропитанную кровью одежду и вскрикнула.
— Да, да, Лена, вы и не знаете, что творится в городе,— сказал Матиас, горько усмехнувшись.— Мы вынесли с поля боя двух раненых. Один из них мой отец.
Испуганная девушка взглянула на Лутца с немым вопросом.
— Рассказывать сейчас некогда,— продолжал он.— Скажу только, что этих людей час тому назад избили — один получил сто, другой сто пятьдесят ударов палкой по голому телу. Мы хотим, прежде чем они уедут домой, хоть немножко подлечить им спины.
С этими словами Матиас открыл дверь в мастерскую и, увидев там одного из учеников, крикнул:
— Вильгельм, шапку да сбегай в аптеку! Спроси лекарство, которым Промывают раны. Я не знаю, годится ли наша политура для таких глубоких ран. На вот тебе деньги!
Затем все четверо вошли в мастерскую и закрыли за собой дверь.
Лена Паю, как видно, собиралась идти в город — она была уже совсем одета. Постояв с минуту в передней, девушка опять поднялась в комнату служанок.
В мастерской Лутц и Губер стали лечить избитых мужиков. Они острожно сняли с них куртки и рубашки. Грубые посконные рубахи были насквозь пропитаны кровью, и теперь, когда она засохла, местами задубели, как высушенные шкуры. Отдирая их от тела, причинили несчастным немало мук. Больных уложили на постель — одного на Матиасову койку, другого на кровать Губера. На искромсанные тела страдальцев было так страшно глядеть, что мальчонка-ученик Эрнст, которому велели снять с них постолы, побелел как стена и убежал.
Маленький Вильгельм между тем вернулся из аптеки Фика и принес карболовый раствор. Подмастерья, закатывая рукава и готовясь приступить к промыванию ран, толковали о том, где бы достать чистого полотна и бинтов, и вдруг у них за спиной послышался робкий, мягкий голосок:
— Может быть, и я чем-нибудь смогу вам помочь? Лутц и Губер обернулись. Они и не слышали, как в
комнату вошла швея Лена. Девушка стояла у двери, держа под мышкой какой-то сверток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Но вот храбрый купец останавливается. Взгляд его падает на стоящего поодаль коменданта города, барона Зальца. По приказу этого человека — так думает Ротер-ман — шестьсот — восемьсот солдат Красноярского полка избивают здесь несколько десятков помещичьих рабов; показывая на красную подкладку баронской шинели, Ро-терман восклицает со злым сарказмом:
— Выверни свою шинель наизнанку, палач!
Эта фраза еще долго жила в памяти таллинских горожан, ее повторяли и через много лет после того, как барон фон Зальца в наказание за неосмотрительный шаг был по приказу царя куда-то переведен из Таллина.
Послал ли Ротермаи жалобу в Петербург — неизвестно; можно предположить, что он действительно так и сделал. Но сейчас он вынужден был отступить — ему не удалось положить конец кровавому зрелищу.
И все же оно вскоре прекратилось благодаря вмешательству другого лица.
К судьям подошел маленький, сухонький человечек в синем мундире, смуглолицый и седоголовый, и, глядя грустным, почти умоляющим взглядом, тихо сказал в защиту несчастных несколько искренних слов. За «бунтовщиков» вступился не кто иной, как представитель политической полиции самодержавной Российской империи, начальник Таллинского жандармского управления! Чиновник, который обязан преследовать малейшее движение, малейшее стремление, малейшую мысль, направленные против существующего строя и законов! Этому человеку было ясно как день, что крестьяне ни в чем не виноваты; но помещики, слепые и жестокие, помышляющие лишь о своих материальных выгодах, не хотели ничего ни видеть, ни понимать. Одни дворяне обвиняли крестьян в мятеже, а другие дворяне, стоявшие у власти, поддерживали первых.
Итак, начальник жандармского управления Грессер (сын которого был впоследствии петербургским градоначальником) подошел к устроителям кровавого спектакля и попросил, чюбы последнее действие пьесы было сокращено. Поводом послужило для пего то, что двое из крестьян, подвергшихся наказанию, были еле живы: Антс Кадакас и Юри Кург потеряли сознание, и теперь в них еле теплилась жизнь.
Но высокородные чиновники и так уже были крайне рассержены вмешательством Ротермана. А тут еще один умник выискался! Да как они смеют беспокоить господ рыцарей, в чьих руках власть над этой страной и народом? Как смеют мешать столь полезной деятельности и запрещать ее? Ясно, что требование или, вернее, просьба лолконника Грессера была встречена в штыки.
— И должен обратить ваше внимание на следующее обстоятельство,— резко возразил ему барон Штакель-берг.— То, что здесь происходит, не подлежит вашей компетенции. За все это отвечаем только мы, господин полковник!
— Я сейчас выступаю не как должностное лицо, меня побуждает лишь чисто человеческое сострадание, а также чувство отвращения,— ответил жандармский полковник, и его голос вдруг тоже зазвучал уверенно и властно.— Но вы ошибаетесь, полагая, что это событие вне моей служебной компетенции. Я имею право сообщить о нем своему высшему начальству и обязательно воспользуюсь этим правом, если вы сейчас же не прекратите избиение... вон два человека и так уже лежат без сознания.
Эта угроза все же возымела действие. Порка была прекращена. По приказу полковника Грессера двух крестьян, засеченных до полусмерти, положили на телегу и увезли в больницу.
Но экзекуция и без того уже подходила к концу. Возможно, последние несколько человек и получили меньше ударов, чем им было присуждено: избежал розог один лишь Ян Агураюя — он, говоря словами народной поговорки, «порку надуть умудрился». Этот хитрец разделся и, улучив минутку, когда внимание солдат было чем-то отвлечено, скользнул в толпу уже избитых крестьян. Избавились от порки также Сийм из Мазикамяэ, Микк Ал-лик и Ян Мяэ, все трое из волости Ания. Первый был освобожден от розог по слабости здоровья и вместо того посажен на две недели в тюрьму. Второй хотя и приехал в город вместе с другими мужиками, но не пошел на Выш-город и, таким образом, избежал жестокого наказания. Третьего спасла его почетная должность: он был церковным старостой. Но, как ни странно, не избежал общей участи и волостной старшина Мятлик, верный помещичий слуга, который по приказанию барина сам погнал крестьян в город. Он тоже получил свои сто ударов и мог после этого сколько угодно размышлять о людской неблагодарности. Более легким наказанием отделался, как говорили, Як Мугамяэ. Лежа, он кое-как прикрыл свое обнаженное тело одеждой, а солдаты, поровшие его, случайно оказались милосерднее других или, может быть, за ними так тщательно следили, поэтому удары попадали не на голое тело 1.
1 Вот список крестьян из Ания (Ханийыэ)), участвовавших в этой дикой трагедии в роли потерпевших; фамилии крестьян, пришедших из соседних семи или восьми волостей и также подверг-нугых наказанию, мне не все известны. В скобках я указываю возраст этих людей. Триста ударов получил Биллем Кянд из Куй-васитта (37 лет). По сю пятьдесят ударов получили: Юри Агу-раюя из Мынипалу (41 г.), Антс Рега из Пыльдмаа (39 л.), Микк Ялакас из Раудоя (39 л.), Антс Кентман из Руноя (21 г.). По сто ударов получили: Микк Куускман из Тийроя (? л.), Як Мугамяэ из Саэ (37 л.), Юри Куускман из Пурикапыллу (? л.), Михкель Мугамяэ из Википалу (42 г.), Юри Агураюя из Википалу (34 г.), Антс Тярк из Саупалу (34 г.), Юри Кург из Пэтка (35 л.), Хэрм Куускман из Пирга (48 л.), Март Кылу из Кукевялья (30 л.), Юри Агураюя из Лоо (44 г.), Микк Камп из Бай ну (29 л.), Антс Сукк из Кылухярма (32 г.), Сийм Маазикамяэ из Эллепи (27 л.), Антс Кадакас из Эллепиреге (35 л.), Юри Кана из Куке (30 л.), Ян Лепп из Вескихярма (24 г.), Ян Ильвес из Вескихюба (22 г.), Хиндрек Верло из Тэтси (19 л.), Юри Кянд из Марди-Яни, брат главного обвиняемого, Виллема Кянда (33 г.), Майт Кянд из Нопа, второй брат Виллема Кянда (30 л.), Антс Каск из Андрезе (59 л.), Петер Куускман из Лиймука (29 л.), Юри Куускман из Пикакаэла (33 г.), Ян Лепп из Вялья-Яни (36 л.), Юри Капа из Каллепыллу (34 г.), Ян Ялак из Вастику (27 л.), Мадис Куускман из Паль-гиару (34 г.), Карель Леман из Тампли (31 г.), Юри Муугамяэ из Арупере (35 л.), Юри Лепп из Куузику (37 л.), Микк Лооберг из Лилли (40 л.), Як Мятлик из Рейну, старшина (47 л.), Якоб Таннеберг из Кока (? л.), Ян Иней из Пней (22 г.), Микк Куузе из Аллика (37 л.), Тыну Ильвес из Видевику (31 г.), Микк Лоо-
Место экзекуции теперь походило на поле битвы, где недавно кипела жаркая рукопашная схватка. Всюду лужи крови, мокрая земля вся истоптана, кругом валяются обломки оружия: здесь — это палки и розги, а там, где чуть посуше, кучками лежат, сидят или стоят, пошатываясь, на ослабевших ногах, раненые. Бледные перекошенные болью лица, бескровные губы, тусклые глаза, в которых застыло отчаяние и немой крик о помощи...
Но этих раненых ищет участь более плачевная, чем бойцов, оставшихся на поле сражения. Тех не лишают врачебной помощи, им перевязывают рапы и отвозят их в лазарет. Л что делается здесь? Истекающим кровью, обессиленным людям подносят ко рту лишь зловонную сивуху; большинство с отвращением отталкивают ее. Потом лежащих на земле поднимают ударами прикладов: кто не в силах подняться, того ставят на ноги, и всю истерзанную толпу гонят по Нарвскому шоссе вон из города. Если кто-нибудь, окончательно ослабев, отстает, его подталкивают кулаками и прикладами. Менее пострадавшие ведут своих собратьев, еле передвигающих ноги, поддерживают тех, у кого колени вот-вот подкосятся... Никто и ио думает о том, что же станется с искромсанными телами несчастных жертв в эту июльскую жару, не воспалятся ли раны, не заведутся ли в них черви, как, впрочем, и случилось у многих. Никто не подумает о том — не останутся ли эти люди калеками на всю жизнь, не сойдут ли многие из них преждевременно в могилу.
Эти люди были приговорены к казни.
И за что?
За то, что они пришли к высшему начальству губернии с покорнейшей просьбой — разъяснить им новый закон. Они пришли с просьбой, просьбу их сочли преступлением, а самих жестоко покарали.
Медленно ползет скорбное шествие меж сверкающих штыков, тянется за пределы города. Как напомпнанпе о происшедшем остается на площади огромное кровавое пятно. Солнце окрашивает его в зловещий бурый цвет, чтобы оно еще резче бросалось в глаза горожанам, чтобы крепко им запомнилось, чтобы тот, у кого в груди бьется
берг из Терасемяэ (44 л.), Тоомас Куускман из Курнекерну (32 г.), Нигулас Лооберг из Эммапалу (48 л.), Сийм Маазикамяэ из Суу-рару (27 л.), Юри Лепп из Креэси (44 г.), Сийм Куускман из Лепику (? л.), Тыну Муракас из Китсесилъма, корчмарь (36 л.) и Тоомас Эварт из корчмы Авере (? л.). (Примеч. автора.)
человеческое сердце, до самой могилы не забыл этого пятна...
Когда крестьян погнали по Нарвскому шоссе, Матиас Лутц и Конрад Губер, не сговариваясь, двинулись за ними следом. Они хотели видеть, что же будет дальше, до чего может дойти в своей ярости и кровожадности человек-зверь, который сегодня, выпущенный на волю, праздновал здесь свою победу.
Матиас, кроме того, искал отца — к концу кровавого зрелища он потерял старика из виду.
Среди солдат, которые гнали, толкали и тащили раненых, многие успели изрядно отведать водки и были совсем пьяны. Но опьяняет не только вино — пьянит и кровь. Горячая, красная, струей текущая кровь пробуждает в человеке дикого зверя, как и алкоголь. Поэтому лишь у немногих звучал в душе голос, говоривший им: эти несчастные — тоже люди, они ощущают боль так же, как и ты, будь к ним милосерден. Те немногие, кому внутренний голос это говорил, поддерживали раненых под руки, шли с ними медленно и осторожно, часто останавливаясь, чтобы те могли отдохнуть, перевести дух, пожаловаться на боль, хотя бы свободно постонать и поохать... Другие же, одурманенные кровью и алкоголем, тешились тем, что били ногами упавших на землю, приумножали их мучения, до краев переполняя меру их страданий.
Не раз экспансивный немец, видя это, хотел наброситься на истязателей. Но Матиас Лутц благоразумно удерживал его. К чему еще одна жертва! У солдат за плечами ружья — стальной штык или свинцовая пуля беспощадно сразят всякого, кто нападет на конвоиров. Единственной целью Матиаса было найти отца. Но того, по-видимому, увели одним из первых: Матиас и Губер достигли уже конца Нарвской улицы, а старика так и не увидели.
По дороге крестьяне пытались объяснить солдатам, ни слова не понимавшим по-эстонски, что у всех, мол, остались в городе лошади, без них ведь и домой не добраться; крестьяне слезно молили — пусть им позволят забрать лошадей с постоялого двора. На их просьбы солдаты не обращали никакого внимания. По ту сторону Кадриорга, где море плещет у самой дороги, жестокие конвоиры остановились. Людей, которые двигались только потому, что их поддерживали или подталкивали, здесь просто бросили па шоссе. Пусть их подбирает кто хочет. Солдаты повернули обратно, к городу, погрозив кулаками отпущенным на свободу узникам, чтобы те не вздумали возвращаться.
Здесь у обочины шоссе возник целый лагерь раненых. Более слабые со стонами, как подкошенные, повалились на землю. У многих по щекам невольно катились слезы. Иные прислонились к ограде и апатично глядели себе под ноги. Два-три человека остались там, где их бросили,— посреди дороги в пыли. Никто не произносит ни слова. Разве только глянут друг па друга бессмысленным, мертвым взглядом.
Матиас ищет отца. II наконец находит. Як Лутс лежит у дороги, опершись грудью о больтгтой камень. Он ничего но видит и не сльпиит, только тихонько стонет. Невдалеке от него, обхватив голову руками, лежит еще какой-то крестьянин, глаза его словно вот-вот выскочат из орбит.
— Губер, беги в город за извозчиком!
— Ты хочешь его отвезти к себе?
— Да. Нельзя же его пускать такого в дальнюю дорогу.
Губер убегает.
— Отец...— говорит Матиас и кладет ему руку на плечо.
И к медленно, с трудом поднимает голову. Он долго смотрит на Матиаса; наконец узнает его. Как будто еле уловимый луч скользит по его лицу.
— Я отвезу тебя к себе, промою и перевяжу твои раны,— продолжает сын.
Як силится ответить, но с губ его срывается лишь неясный дрожащий стон. Вместо ответа старик увереннее смотрит на Матиаса, и его тусклые, безжизненные глаза наполняются слезами. Кажется, будто этот взгляд, и скорбный и счастливый, говорит: «Слава богу, нашелся все же человек, который не сделает мне зла!»
Губер вскоре возвращается с пароконным извозчиком.
Матиас своими сильными руками помогает отцу встать на ноги и ведет его к экипажу; в эту минуту взгляд Яка падает на человека, лежащего на земле.
— Майт,— говорит он,— забери Микка тоже! Его били больше, чем меня... и мы пришли вместе...
Конрад Губер, хоть и не знает по-эстопски ни слова, понимает, что говорит Матиасу отец.
— Верный товарищ твой старик! — восклицает Губер, обхватывает обеими руками лежащего ничком крестьянина, поднимает его и усаживает в экипаж, а Матиас помогает отцу.
Чтобы не доставлять раненым новых страданий, они едут шагом; Матиас не докучает отцу расспросами. Его спутника Матиас узнает. Это хозяин усадьбы Раудоя — Микк Ялакас из волости Ания. Матиас помнит его лицо и заметил его еще на Вышгороде.
Остальные мужики лежат и стонут у обочины шоссе. Потом начинают понемногу двигаться к городу. Собственно движением это назвать трудно. Они ковыляют, тащатся, ползут. И вдруг они не вместе, даже не кучками,— они боятся, а поодиночке: один — и далеко — позади — другой. Они не рискуют идти за своими лошадьми по более широким, оживленным улицам, а пробираются к постоялому двору, как воры, глухими переулками, прячась за углами и заборами. И эти люди с кровоточащими спинами в тот же день пускаются в дальнюю дорогу.
Проехать тридцать пять верст с такими ранами, терпеть мучительную тряску, лежать всю дорогу в телеге ничком... они переносят и это испытание.
Лошадь должна сама довезти домой — править сегодня некому.
И когда наконец телега поздно ночью подъезжает к хутору, некому открыть ворота. За дорогу раны затянулись твердой коркой, руки-ноги точно отнялись. Чуть шевельнешься — адская боль. Ворота так и стоят закрытые, а хозяин хрипит и стонет в телеге, пока с восходом солнца из дому не выйдет жена или дочь, сын или батрак.
— Господи помилуй, что такое с отцом, что такое с хозяином? Уж не попал ли он в руки к разбойникам?
— Нет,— отвечает отец и хозяин,-— в руках у господ побывал.
И вскоре в доме под всхлипывание жены и детей начинается скорбный обряд: из искромсанной спины отца вытаскивают щепки, обломки прутьев...
11 КАКОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ОНИ СОВЕРШИЛИ?
Когда Як и Микк, опираясь на своих спутников, вошли в дом Виттельбаха, в передней им встретилась Лена Паю, хозяйкина швея. Она остановилась, глядя на них с изумлением. Сперва девушка не могла понять, что такое с этими людьми, но потом увидела их помертвевшие лица, шаткую поступь, пропитанную кровью одежду и вскрикнула.
— Да, да, Лена, вы и не знаете, что творится в городе,— сказал Матиас, горько усмехнувшись.— Мы вынесли с поля боя двух раненых. Один из них мой отец.
Испуганная девушка взглянула на Лутца с немым вопросом.
— Рассказывать сейчас некогда,— продолжал он.— Скажу только, что этих людей час тому назад избили — один получил сто, другой сто пятьдесят ударов палкой по голому телу. Мы хотим, прежде чем они уедут домой, хоть немножко подлечить им спины.
С этими словами Матиас открыл дверь в мастерскую и, увидев там одного из учеников, крикнул:
— Вильгельм, шапку да сбегай в аптеку! Спроси лекарство, которым Промывают раны. Я не знаю, годится ли наша политура для таких глубоких ран. На вот тебе деньги!
Затем все четверо вошли в мастерскую и закрыли за собой дверь.
Лена Паю, как видно, собиралась идти в город — она была уже совсем одета. Постояв с минуту в передней, девушка опять поднялась в комнату служанок.
В мастерской Лутц и Губер стали лечить избитых мужиков. Они острожно сняли с них куртки и рубашки. Грубые посконные рубахи были насквозь пропитаны кровью, и теперь, когда она засохла, местами задубели, как высушенные шкуры. Отдирая их от тела, причинили несчастным немало мук. Больных уложили на постель — одного на Матиасову койку, другого на кровать Губера. На искромсанные тела страдальцев было так страшно глядеть, что мальчонка-ученик Эрнст, которому велели снять с них постолы, побелел как стена и убежал.
Маленький Вильгельм между тем вернулся из аптеки Фика и принес карболовый раствор. Подмастерья, закатывая рукава и готовясь приступить к промыванию ран, толковали о том, где бы достать чистого полотна и бинтов, и вдруг у них за спиной послышался робкий, мягкий голосок:
— Может быть, и я чем-нибудь смогу вам помочь? Лутц и Губер обернулись. Они и не слышали, как в
комнату вошла швея Лена. Девушка стояла у двери, держа под мышкой какой-то сверток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37