Саньяси не стал
разубеждать ее и, как бы извиняясь, улыбнулся:
— Я же объяснял вам, сестра, почему я должен идти.
— Объяснял? — повторила Раджлакшми.— Ну что же, раз надо — иди.
И, чуть не плача, она бросилась в дом. Саньяси смутился. Некоторое время он стоял в нерешительности, не зная, как поступить. Потом взглянул на меня и сконфуженно заметил:
— Мне действительно очень нужно идти, брат. Я кивнул головой:
— Знаю.
Я многое повидал в жизни и понял — не время знакомства определяет глубину симпатии людей друг к другу. Я знал: этот вывод не просто красивая фраза, афоризм, придуманный поэтами,— он отражает реальную действительность, и потому нисколько не сомневался как в том, что одному из них действительно необходимо уходить, так и в том, что другой по-настоящему тяжело страдал из-за этого. Я предчувствовал, что Раджлакшми еще долго будет жалеть, что отпустила его.
— Я пошел,— решительно проговорил саньяси.— Если -управлюсь со своими делами, то, может быть, загляну к вам. Но пока говорить об этом не стоит...
— Да, конечно,— согласился я.
Он бросил прощальный взгляд на дом, хотел еще что-то сказать, но лишь глубоко вздохнул.
— Удивительная страна наша Бенгалия,— заметил он, помолчав.— Повсюду здесь встречаем мы матерей и сестер. От них не уйдешь.
И медленно направился к воротам.
Я тоже вздохнул. В самом деле, разве можно было надеяться, чтобы нежная привязанность одной сестры удержала подле нее человека, оставившего отчий дом для того, чтобы помогать всем матерям и сестрам! Тут не помогут даже рыбья голова и вершки от простокваши.
ГЛАВА V
Саиьяси ушел. Никто не интересовался тем, как подействовал его уход на Ротона, но, по-видимому, тот особенно не переживал, а что касается другого действующего лица, то оно скрыло свои чувства, удалившись в дом. Остался один я...
Мы и суток не провели вместе с этим человеком, и все же мне казалось, он пробил серьезную брешь в наших еще не сложившихся семейных отношениях. Неизвестно было, зарубцуется ли рана, нанесенная им, сама по себе, или ему придется снова явиться к нам вместе со своим ящиком, чтобы врачевать нас... Честно говоря, меня не особенно волновала эта проблема — главным образом из-за слабости и апатии, вызванных лихорадкой, которая долго не отпускала меня. Мне не хотелось даже думать о чем-нибудь долго. Ведь только поручив себя Раджлакшми и избавившись благодаря этому от бремени житейских забот, я вздохнул с некоторым облегчением. Однако ум человеческий не знает покоя... Под вечер я сидел один в общей комнате, откинувшись на подушку и целиком отдавшись своим бессвязным, беспорядочным мыслям. Смеркалось, свет все больше уступал место темноте. Приближающаяся ночь казалась мне особенной — таинственной и полной неожиданностей, словно женское лицо под покрывалом. Нужно было пережить ее и изведать ее тайну. Я не мог остановиться на полдороге. Однако тут ход моих мыслей нарушился, и в голове снова воцарился хаос.
Неожиданно открылась дверь, и в комнату вошла Раджлакшми. Глаза ее покраснели, а веки припухли. Она медленно подошла ко мне и села рядом.
— Я заснула,— виновато сказала она.
— Неудивительно,— отозвался я.— Ты так измучилась за последние дни. Я на твоем месте вообще не просыпался бы. Спал бы сном Кумбхакарны.
— Учти, он не болел малярией,— улыбнулась Раджлакшми.— Кстати, ты спал днем?
— Нет, зато теперь клонит ко сну. Пожалуй, вздремну немного. Между прочим, Вальмики нигде не упоминал о том, что у Кумбхакарны не было малярии.
— Ты хочешь поспать теперь? — заволновалась Раджлакшми.— Ни в коем случае не ложись. Тогда у тебя обязательно начнется приступ. Скажи лучше, говорил тебе что-нибудь Анондо?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, куда он собирается отправиться или...
— Куда он собирается отправиться, он, в общем-то, говорил, а вот в отношении твоего «или» ничего не сказал... По правде говоря, я не думаю, чтобы он навестил нас.
Она промолчала.
Я не мог побороть своего любопытства и спросил:
— Лакшми, скажи правду. Ты узнала этого человека? Он был знаком тебе когда-нибудь прежде, как и я?
Она внимательно посмотрела на меня:
— Нет.
— Ты никогда раньше не встречала его? — допытывался я.
— Точно сказать не могу,— улыбнулась она.— Я часто ошибаюсь. Нередко лица людей кажутся мне знакомыми, но я не могу вспомнить, где я их видела. Может быть, так будет, если я когда-нибудь снова встречусь с Анондо.
И, помолчав, она добавила тихо, но решительно:
— Если он когда-нибудь придет к нам, я обязательно заставлю его вернуться к родителям.
— Какое тебе до этого дело? — не без раздражения спросил я.
— Я не могу примириться с тем, чтобы такой юноша вечно скитался по свету без дома и семьи. Вот ты сам уходил из мира. Скажи, дает жизнь саньяси удовлетворение?
— Я никогда не был настоящим саньяси,— уточнил я.— А потому ничего не могу сказать тебе на этот счет. Спроси об этом самого Анондо, если он придет к нам...
— Но разве дома, в семье, человек не может приобщиться к истинной вере? — продолжала размышлять вслух Раджлакшми.
Я умоляюще сложил руки:
— Дорогая, не задавай мне, пожалуйста, таких сложных вопросов. А то меня опять начнет трясти лихорадка.
Она засмеялась и умолкла. Но через некоторое время заметила грустно:
— Мне кажется, дома у Анондо полный достаток. А он все-таки все бросил и ушел. Это в его-то годы! Ты смог бы так?
— Нет.
— Почему?
— Во-первых, потому, что у меня нет семьи, которую пришлось бы бросить, а во-вторых, я не испытываю никакой потребности в боге, ради которого следовало бы так поступить. До сих пор я вполне обходился без него, надеюсь, так будет и в будущем. Кстати, не думаю, чтобы твой Анондо, хоть он и носит одежду саньяси, покинул дом только для того, чтобы приблизиться к богу. Я немало повидал их на своем веку, но никогда не видел, чтобы они ходили по деревням с ящиком лекарств на плечах. Это какой-то новый способ познания бога. Да и аппетит у него отнюдь не как у аскета.
Раджлакшми задумалась.
— По-твоему, он напрасно ушел из дому и обрек себя на лишения?
— Нет, почему же? — возразил я.— Но видишь ли, он сделал это не ради бога, а ради тех, кто ему действительно близок и дорог,— ради своего народа. Он просто поменял маленькую семью на большую.
Раджлакшми, очевидно, не совсем поняла меня.
— Он говорил тебе что-нибудь? Я отрицательно покачал головой.
— Нет. Во всяком случае, ничего особенного.
Сам не знаю, почему я утаил от нее правду. Ведь слова, сказанные саньяси при прощании, все еще звучали у меня в ушах: «Удивительная страна наша Бенгалия. Повсюду здесь встречаем мы матерей и сестер. Их не проведешь».
Лакшми молчала. Я тоже погрузился в размышления. В памяти всплыли давно забытые события. «Да,— подумал я,— саньяси прав. Кем бы он ни был, он, несмотря на молодость, хорошо знает свою страну. Как точно — всего несколькими словами — сумел он определить самую суть. Конечно, многое у нас делалось неправильно, много совершалось ошибок. Последствия этого отравляют нам жизнь. Но как бесспорна истина, о которой он сказал!»
Мы молчали долго, минут десять. Наконец Раджлакшми проговорила:
— Анондо все равно придется вернуться домой. Он еще не знает, что значит у нас помогать ближним. А мне это хорошо известно. Ему ведь, как и мне когда-то, станут мешать на каждом шагу. О нем будут злословить, на него начнут клеветать... И наступит день, когда он не сможет больше терпеть это. Горечью переполнится его душа, и он рад будет сбежать куда угодно...
— Возможно, ты права,— согласился я.— Но он, наверное, знает, на что пошел.
— Нет, нет,— запротестовала она.— Если бы знал, он никогда не ступил бы на такой путь.
Я вспомнил рассказ Бонку о том, как встретили когда-то деревенские родственники по мужу ее заботы и благодеяния, какому осмеянию она там подверглась и как из-за этого страдала, но ничего не сказал, не желая бередить ее раны. «Почему же так происходит? — недоумевал я.— Отчего самые чистые намерения людей встречают такую враждебность? Почему им воздвигают преграды, платят самой черной неблагодарностью во вред себе же?»
Однако решение этих трудных вопросов я решил предоставить самому саньяси.
В тот день в деревне с утра пела флейта. Под вечер во двор усадьбы явилась делегация крестьян, возглавляемая Ротоном. Он подошел к Раджлакшми и сказал:
— Ма, они пришли к вам с большой просьбой. Иди-ка сюда, давай свой подарок,— обратился он к человеку средних лет, в яркой одежде, с новыми деревянными бусами на шее.
Тот смущенно приблизился к веранде и положил к ногам Раджлакшми лист дерева шал, на котором лежала одна рупия и орех бетеля, а потом склонился в таком низком пронаме, что коснулся головой земли.
— Госпожа,— почтительно произнес он,— сегодня свадьба моей дочери...
Раджлакшми встала и приняла приношение.
— Наверное, это мне следует поднести молодоженам?—весело спросила она.
— Нет, ма,— ответил Ротон.— Вы не так поняли. У них принято, чтобы родители невесты делали подарок заминдару. Но этот человек бедный, из низкой касты— дом. Он не может сделать вам более ценного подношения.
Раджлакшми тут же положила деньги и бетель на землю. Ведь они побывали в руках неприкасаемого!
— Нет, нет, не надо!..— торопливо заговорила она.— Мне ничего не надо... Выдавай свою дочь так... без подарка.
Ее отказ поставил в затруднительное положение и отца невесты, и самого Ротона, который, польщенный обращением «хузур», а вполне возможно, и более вещественным доказательством почтения, взялся выступить ходатаем в этом деле. Я не сомневался: он заверил крестьян в полном успехе своей миссии и решил выручить его из беды. Спустившись с веранды, я взял рупию и орех.
— Ваш подарок принят,— сказал я отцу невесты.— Можете спокойно идти домой и заниматься свадьбой.
Ротон торжествующе посмотрел на крестьян — он сдержал свое слово. Раджлакшми тоже вздохнула с облегчением, избавившись от необходимости притрагиваться к оскверненному предмету.
— Вот и хорошо,—улыбаясь, проговорила она.— Подарок принял достойный.
Однако отец невесты, неприкасаемый Модху, не спешил уходить. Он почтительно сложил руки и сказал, обращаясь ко мне:
— Хузур, через три часа начнется свадебное торжество. Если бы вы пришли к нам и осчастливили нас прахом с ваших ног...
Он умоляюще посмотрел на Раджлакшми. Я обещал прийти к нему.
— Так, значит, это у тебя играет музыка, Модху? — с улыбкой спросила Раджлакшми.— Я тоже приду к тебе, если выберусь. Пойди открой большой сундук,— приказала она Ротону,— там лежат мои новые сари. Принеси одно из них для невесты. Да, а здесь нельзя достать сладостей? — И, узнав, что можно, обрадовалась:— Ну и прекрасно. Ротон, позаботься об этом. А сколько лет твоей дочери, Модху? Где живет жених? Много гостей ты ждешь? Сколько у тебя здесь родственников?
Из почтительного и подробного ответа Модху на град этих вопросов мы узнали, что невесте около девяти лет, жених еще совсем молодой человек — не старше сорока— и живет в деревне, расположенной милях в десяти к северу: там у них большая община. Ремеслом, предписываемым кастой, никто из них не занимается, все живут земледелием. Девочка, несомненно, будет там счастлива. Единственное, что беспокоило Модху, так это свадьба — число гостей со стороны жениха должно было выявиться только к утру. Кто знает, сколько человек он приведет и как те себя поведут. Родня у него состоятельная, и Модху дрожал от страха, опасаясь, что не сумеет устроить все достойным образом.
Он уже позаботился и о рисе, и о патоке, и о варенце. В конце празднества даже намеревался подать баташа. И все-таки его волновало, как бы не нашлись недовольные. Тогда поднимется шум, позора не оберешься...
— Ничего, Модху,— успокоила его Раджлакшми.— Все будет хорошо. Раз я благословила твою дочь, свадьба пройдет благополучно. Твои новые родственники останутся довольны угощением. Ведь подумать, сколько ты всего приготовил!
Модху снова поклонился до земли и ушел вместе со своими сопровождающими, хотя выражение его лица отнюдь не свидетельствовало о том, что заверения госпожи его успокоили. Он продолжал нервничать.
Мы не собирались отправляться на свадьбу к Модху, хотя и обещали осчастливить ее своим присутствием. Вскоре после его ухода Лакшми устроилась возле лампы и занялась подсчетом своих хозяйственных расходов. Я лежал на топчане и рассеянно слушал ее, иногда погружаясь в собственные мысли. Вдруг до нас донесся шум. Он все усиливался. Раджлакшми подняла голову от бумаг и с улыбкой заметила:
— Драка, видимо, непременное условие свадьбы неприкасаемых.
— Если они подражают нам, то это, конечно, так,— ответил я.— Ты, наверное, помнишь?
— Да,— сказала она. Потом прислушалась и глубоко вздохнула:—Судьба всех женщин в нашей несчастной стране одинакова. Мне сказали, что завтра эту девятилетнюю девочку отправят в чужую семью и, возможно, никогда потом ей не разрешат навестить родных. Такой у них закон. Подумать только — отец продает дочь за несколько горстей монет! Сколько же слез придется пролить этой бедняжке! Что она знает о замужестве?
У меня, однако, это событие не вызвало никакого возмущения — я с детства пригляделся к таким вещам. Поэтому я промолчал.
— Но, с другой стороны, выходить замуж необходимо,— продолжала она, заметив мое молчание.— Религия обязывает нас вступать в брак. Так что это наш долг. А иначе...
Теперь мне вообще расхотелось говорить. Зачем? Оказывается, все, над чем следовало бы задуматься, давным-давно продумано и решено нашими всеведущими предками раз и навсегда. От Раджлакшми я впервые слышал такие речи, но от других приходилось выслушивать их довольно часто. Если я им не возражал, то единственно из опасения, как бы разговор не принял слишком горячий характер и не перешел в плоскость личных нападок и оскорблений. Я отнюдь не презирал древних мудрецов. Напротив, почитал их, пожалуй, не меньше, чем Раджлакшми. Только всегда недоумевал, почему они, такие всезнающие и всемогушие, не предупредили нас о появлении англичан? Знай мы заранее о такой перспективе, возможно, все сложилось бы инрче: и пришельцам не пришлось бы беспокоиться, и мы не имели бы к ним никаких претензий. Жили бы в свое удовольствие.
Я уже упоминал о способности Раджлакшми читать мои мысли. Догадалась она о них и на этот раз, хотя не знаю, как это ей удалось,— она даже не взглянула на меня.
— Ты думаешь, нельзя предсказать будущее? — спросила она.— А я верю: некоторые обладают даром предвидения. Мне говорил об этом мой гуру. Иначе мантры не могли бы принимать тот или иной образ. Ты сам веришь, что в каждой мантре живет душа?
— Да,— согласился я.
— Впрочем, веришь ты или нет, но это так. Иначе наши браки не были бы самыми прочными в мире. Такими их делает сила одушевленных мантр. И всем этим мы обязаны древним мудрецам. Конечно, где не случается ошибок и греха! Но разве найдутся в мире другие такие верные жены, как индуски?
Я не стал спорить, ибо знал: в ней теперь говорила ее вера, а против веры не поспоришь. Иначе я легко доказал бы ей, что у других народов, не имеющих мантр, женская верность и добродетель ничуть не меньше, чем у нас. Я мог бы также привести пример Обхойи и спросить у Раджлакшми, почему действие мантр распространяется только на женщин и никак не затрагивает мужчин, хотя понимал, что подобный разговор ни к чему бы не привел. Ведь мне было известно, куда с некоторых пор устремились все мысли Раджлакшми.
Она хорошо знала, как тяжело приходится людям расплачиваться за свои грехи, и не представляла себе, как могла бы обрести в этой жизни любимого человека, не опозорив его в глазах окружающих. Она не видела средства, способного соединить воедино две мощных противоположных силы: желания своего сердца и голос веры, повелевающий ей следовать требованиям религии. Я знал это средство, но знал я и то, каким презрением клеймит общество человека, прибегнувшего к нему, даже если он всем пожертвует потом для других. Я видел, как постепенно утихли бурные чувства, будоражившие Раджлакшми, улеглись страсти, словно для того, чтобы дать ей возможность произвести подсчет ее приобретений. Однако результат этих подсчетов оставался мне неизвестен. Что, если в итоге их оказался ноль? Я не представлял себе, как смогу тогда залечить раны своей жизни, хотя твердо был уверен, что никогда не стану никого обременять своей персоной. Я просто вернулся бы на тот путь, которым шел всю жизнь.
Занятые рассуждениями о сущности мантр, мы и не подозревали о битве, разыгравшейся из-за них неподалеку от нас — в доме, где шла свадьба.
Неожиданно к нам во двор с криком вбежало несколько человек.
— Хузур! — раздались взволнованные голоса.— Господин !
Я поспешил выйти к ним. Удивленная Раджлакшми последовала за мной. Люди кричали все разом, на них не подействовали даже грозные окрики Ротона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
разубеждать ее и, как бы извиняясь, улыбнулся:
— Я же объяснял вам, сестра, почему я должен идти.
— Объяснял? — повторила Раджлакшми.— Ну что же, раз надо — иди.
И, чуть не плача, она бросилась в дом. Саньяси смутился. Некоторое время он стоял в нерешительности, не зная, как поступить. Потом взглянул на меня и сконфуженно заметил:
— Мне действительно очень нужно идти, брат. Я кивнул головой:
— Знаю.
Я многое повидал в жизни и понял — не время знакомства определяет глубину симпатии людей друг к другу. Я знал: этот вывод не просто красивая фраза, афоризм, придуманный поэтами,— он отражает реальную действительность, и потому нисколько не сомневался как в том, что одному из них действительно необходимо уходить, так и в том, что другой по-настоящему тяжело страдал из-за этого. Я предчувствовал, что Раджлакшми еще долго будет жалеть, что отпустила его.
— Я пошел,— решительно проговорил саньяси.— Если -управлюсь со своими делами, то, может быть, загляну к вам. Но пока говорить об этом не стоит...
— Да, конечно,— согласился я.
Он бросил прощальный взгляд на дом, хотел еще что-то сказать, но лишь глубоко вздохнул.
— Удивительная страна наша Бенгалия,— заметил он, помолчав.— Повсюду здесь встречаем мы матерей и сестер. От них не уйдешь.
И медленно направился к воротам.
Я тоже вздохнул. В самом деле, разве можно было надеяться, чтобы нежная привязанность одной сестры удержала подле нее человека, оставившего отчий дом для того, чтобы помогать всем матерям и сестрам! Тут не помогут даже рыбья голова и вершки от простокваши.
ГЛАВА V
Саиьяси ушел. Никто не интересовался тем, как подействовал его уход на Ротона, но, по-видимому, тот особенно не переживал, а что касается другого действующего лица, то оно скрыло свои чувства, удалившись в дом. Остался один я...
Мы и суток не провели вместе с этим человеком, и все же мне казалось, он пробил серьезную брешь в наших еще не сложившихся семейных отношениях. Неизвестно было, зарубцуется ли рана, нанесенная им, сама по себе, или ему придется снова явиться к нам вместе со своим ящиком, чтобы врачевать нас... Честно говоря, меня не особенно волновала эта проблема — главным образом из-за слабости и апатии, вызванных лихорадкой, которая долго не отпускала меня. Мне не хотелось даже думать о чем-нибудь долго. Ведь только поручив себя Раджлакшми и избавившись благодаря этому от бремени житейских забот, я вздохнул с некоторым облегчением. Однако ум человеческий не знает покоя... Под вечер я сидел один в общей комнате, откинувшись на подушку и целиком отдавшись своим бессвязным, беспорядочным мыслям. Смеркалось, свет все больше уступал место темноте. Приближающаяся ночь казалась мне особенной — таинственной и полной неожиданностей, словно женское лицо под покрывалом. Нужно было пережить ее и изведать ее тайну. Я не мог остановиться на полдороге. Однако тут ход моих мыслей нарушился, и в голове снова воцарился хаос.
Неожиданно открылась дверь, и в комнату вошла Раджлакшми. Глаза ее покраснели, а веки припухли. Она медленно подошла ко мне и села рядом.
— Я заснула,— виновато сказала она.
— Неудивительно,— отозвался я.— Ты так измучилась за последние дни. Я на твоем месте вообще не просыпался бы. Спал бы сном Кумбхакарны.
— Учти, он не болел малярией,— улыбнулась Раджлакшми.— Кстати, ты спал днем?
— Нет, зато теперь клонит ко сну. Пожалуй, вздремну немного. Между прочим, Вальмики нигде не упоминал о том, что у Кумбхакарны не было малярии.
— Ты хочешь поспать теперь? — заволновалась Раджлакшми.— Ни в коем случае не ложись. Тогда у тебя обязательно начнется приступ. Скажи лучше, говорил тебе что-нибудь Анондо?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, куда он собирается отправиться или...
— Куда он собирается отправиться, он, в общем-то, говорил, а вот в отношении твоего «или» ничего не сказал... По правде говоря, я не думаю, чтобы он навестил нас.
Она промолчала.
Я не мог побороть своего любопытства и спросил:
— Лакшми, скажи правду. Ты узнала этого человека? Он был знаком тебе когда-нибудь прежде, как и я?
Она внимательно посмотрела на меня:
— Нет.
— Ты никогда раньше не встречала его? — допытывался я.
— Точно сказать не могу,— улыбнулась она.— Я часто ошибаюсь. Нередко лица людей кажутся мне знакомыми, но я не могу вспомнить, где я их видела. Может быть, так будет, если я когда-нибудь снова встречусь с Анондо.
И, помолчав, она добавила тихо, но решительно:
— Если он когда-нибудь придет к нам, я обязательно заставлю его вернуться к родителям.
— Какое тебе до этого дело? — не без раздражения спросил я.
— Я не могу примириться с тем, чтобы такой юноша вечно скитался по свету без дома и семьи. Вот ты сам уходил из мира. Скажи, дает жизнь саньяси удовлетворение?
— Я никогда не был настоящим саньяси,— уточнил я.— А потому ничего не могу сказать тебе на этот счет. Спроси об этом самого Анондо, если он придет к нам...
— Но разве дома, в семье, человек не может приобщиться к истинной вере? — продолжала размышлять вслух Раджлакшми.
Я умоляюще сложил руки:
— Дорогая, не задавай мне, пожалуйста, таких сложных вопросов. А то меня опять начнет трясти лихорадка.
Она засмеялась и умолкла. Но через некоторое время заметила грустно:
— Мне кажется, дома у Анондо полный достаток. А он все-таки все бросил и ушел. Это в его-то годы! Ты смог бы так?
— Нет.
— Почему?
— Во-первых, потому, что у меня нет семьи, которую пришлось бы бросить, а во-вторых, я не испытываю никакой потребности в боге, ради которого следовало бы так поступить. До сих пор я вполне обходился без него, надеюсь, так будет и в будущем. Кстати, не думаю, чтобы твой Анондо, хоть он и носит одежду саньяси, покинул дом только для того, чтобы приблизиться к богу. Я немало повидал их на своем веку, но никогда не видел, чтобы они ходили по деревням с ящиком лекарств на плечах. Это какой-то новый способ познания бога. Да и аппетит у него отнюдь не как у аскета.
Раджлакшми задумалась.
— По-твоему, он напрасно ушел из дому и обрек себя на лишения?
— Нет, почему же? — возразил я.— Но видишь ли, он сделал это не ради бога, а ради тех, кто ему действительно близок и дорог,— ради своего народа. Он просто поменял маленькую семью на большую.
Раджлакшми, очевидно, не совсем поняла меня.
— Он говорил тебе что-нибудь? Я отрицательно покачал головой.
— Нет. Во всяком случае, ничего особенного.
Сам не знаю, почему я утаил от нее правду. Ведь слова, сказанные саньяси при прощании, все еще звучали у меня в ушах: «Удивительная страна наша Бенгалия. Повсюду здесь встречаем мы матерей и сестер. Их не проведешь».
Лакшми молчала. Я тоже погрузился в размышления. В памяти всплыли давно забытые события. «Да,— подумал я,— саньяси прав. Кем бы он ни был, он, несмотря на молодость, хорошо знает свою страну. Как точно — всего несколькими словами — сумел он определить самую суть. Конечно, многое у нас делалось неправильно, много совершалось ошибок. Последствия этого отравляют нам жизнь. Но как бесспорна истина, о которой он сказал!»
Мы молчали долго, минут десять. Наконец Раджлакшми проговорила:
— Анондо все равно придется вернуться домой. Он еще не знает, что значит у нас помогать ближним. А мне это хорошо известно. Ему ведь, как и мне когда-то, станут мешать на каждом шагу. О нем будут злословить, на него начнут клеветать... И наступит день, когда он не сможет больше терпеть это. Горечью переполнится его душа, и он рад будет сбежать куда угодно...
— Возможно, ты права,— согласился я.— Но он, наверное, знает, на что пошел.
— Нет, нет,— запротестовала она.— Если бы знал, он никогда не ступил бы на такой путь.
Я вспомнил рассказ Бонку о том, как встретили когда-то деревенские родственники по мужу ее заботы и благодеяния, какому осмеянию она там подверглась и как из-за этого страдала, но ничего не сказал, не желая бередить ее раны. «Почему же так происходит? — недоумевал я.— Отчего самые чистые намерения людей встречают такую враждебность? Почему им воздвигают преграды, платят самой черной неблагодарностью во вред себе же?»
Однако решение этих трудных вопросов я решил предоставить самому саньяси.
В тот день в деревне с утра пела флейта. Под вечер во двор усадьбы явилась делегация крестьян, возглавляемая Ротоном. Он подошел к Раджлакшми и сказал:
— Ма, они пришли к вам с большой просьбой. Иди-ка сюда, давай свой подарок,— обратился он к человеку средних лет, в яркой одежде, с новыми деревянными бусами на шее.
Тот смущенно приблизился к веранде и положил к ногам Раджлакшми лист дерева шал, на котором лежала одна рупия и орех бетеля, а потом склонился в таком низком пронаме, что коснулся головой земли.
— Госпожа,— почтительно произнес он,— сегодня свадьба моей дочери...
Раджлакшми встала и приняла приношение.
— Наверное, это мне следует поднести молодоженам?—весело спросила она.
— Нет, ма,— ответил Ротон.— Вы не так поняли. У них принято, чтобы родители невесты делали подарок заминдару. Но этот человек бедный, из низкой касты— дом. Он не может сделать вам более ценного подношения.
Раджлакшми тут же положила деньги и бетель на землю. Ведь они побывали в руках неприкасаемого!
— Нет, нет, не надо!..— торопливо заговорила она.— Мне ничего не надо... Выдавай свою дочь так... без подарка.
Ее отказ поставил в затруднительное положение и отца невесты, и самого Ротона, который, польщенный обращением «хузур», а вполне возможно, и более вещественным доказательством почтения, взялся выступить ходатаем в этом деле. Я не сомневался: он заверил крестьян в полном успехе своей миссии и решил выручить его из беды. Спустившись с веранды, я взял рупию и орех.
— Ваш подарок принят,— сказал я отцу невесты.— Можете спокойно идти домой и заниматься свадьбой.
Ротон торжествующе посмотрел на крестьян — он сдержал свое слово. Раджлакшми тоже вздохнула с облегчением, избавившись от необходимости притрагиваться к оскверненному предмету.
— Вот и хорошо,—улыбаясь, проговорила она.— Подарок принял достойный.
Однако отец невесты, неприкасаемый Модху, не спешил уходить. Он почтительно сложил руки и сказал, обращаясь ко мне:
— Хузур, через три часа начнется свадебное торжество. Если бы вы пришли к нам и осчастливили нас прахом с ваших ног...
Он умоляюще посмотрел на Раджлакшми. Я обещал прийти к нему.
— Так, значит, это у тебя играет музыка, Модху? — с улыбкой спросила Раджлакшми.— Я тоже приду к тебе, если выберусь. Пойди открой большой сундук,— приказала она Ротону,— там лежат мои новые сари. Принеси одно из них для невесты. Да, а здесь нельзя достать сладостей? — И, узнав, что можно, обрадовалась:— Ну и прекрасно. Ротон, позаботься об этом. А сколько лет твоей дочери, Модху? Где живет жених? Много гостей ты ждешь? Сколько у тебя здесь родственников?
Из почтительного и подробного ответа Модху на град этих вопросов мы узнали, что невесте около девяти лет, жених еще совсем молодой человек — не старше сорока— и живет в деревне, расположенной милях в десяти к северу: там у них большая община. Ремеслом, предписываемым кастой, никто из них не занимается, все живут земледелием. Девочка, несомненно, будет там счастлива. Единственное, что беспокоило Модху, так это свадьба — число гостей со стороны жениха должно было выявиться только к утру. Кто знает, сколько человек он приведет и как те себя поведут. Родня у него состоятельная, и Модху дрожал от страха, опасаясь, что не сумеет устроить все достойным образом.
Он уже позаботился и о рисе, и о патоке, и о варенце. В конце празднества даже намеревался подать баташа. И все-таки его волновало, как бы не нашлись недовольные. Тогда поднимется шум, позора не оберешься...
— Ничего, Модху,— успокоила его Раджлакшми.— Все будет хорошо. Раз я благословила твою дочь, свадьба пройдет благополучно. Твои новые родственники останутся довольны угощением. Ведь подумать, сколько ты всего приготовил!
Модху снова поклонился до земли и ушел вместе со своими сопровождающими, хотя выражение его лица отнюдь не свидетельствовало о том, что заверения госпожи его успокоили. Он продолжал нервничать.
Мы не собирались отправляться на свадьбу к Модху, хотя и обещали осчастливить ее своим присутствием. Вскоре после его ухода Лакшми устроилась возле лампы и занялась подсчетом своих хозяйственных расходов. Я лежал на топчане и рассеянно слушал ее, иногда погружаясь в собственные мысли. Вдруг до нас донесся шум. Он все усиливался. Раджлакшми подняла голову от бумаг и с улыбкой заметила:
— Драка, видимо, непременное условие свадьбы неприкасаемых.
— Если они подражают нам, то это, конечно, так,— ответил я.— Ты, наверное, помнишь?
— Да,— сказала она. Потом прислушалась и глубоко вздохнула:—Судьба всех женщин в нашей несчастной стране одинакова. Мне сказали, что завтра эту девятилетнюю девочку отправят в чужую семью и, возможно, никогда потом ей не разрешат навестить родных. Такой у них закон. Подумать только — отец продает дочь за несколько горстей монет! Сколько же слез придется пролить этой бедняжке! Что она знает о замужестве?
У меня, однако, это событие не вызвало никакого возмущения — я с детства пригляделся к таким вещам. Поэтому я промолчал.
— Но, с другой стороны, выходить замуж необходимо,— продолжала она, заметив мое молчание.— Религия обязывает нас вступать в брак. Так что это наш долг. А иначе...
Теперь мне вообще расхотелось говорить. Зачем? Оказывается, все, над чем следовало бы задуматься, давным-давно продумано и решено нашими всеведущими предками раз и навсегда. От Раджлакшми я впервые слышал такие речи, но от других приходилось выслушивать их довольно часто. Если я им не возражал, то единственно из опасения, как бы разговор не принял слишком горячий характер и не перешел в плоскость личных нападок и оскорблений. Я отнюдь не презирал древних мудрецов. Напротив, почитал их, пожалуй, не меньше, чем Раджлакшми. Только всегда недоумевал, почему они, такие всезнающие и всемогушие, не предупредили нас о появлении англичан? Знай мы заранее о такой перспективе, возможно, все сложилось бы инрче: и пришельцам не пришлось бы беспокоиться, и мы не имели бы к ним никаких претензий. Жили бы в свое удовольствие.
Я уже упоминал о способности Раджлакшми читать мои мысли. Догадалась она о них и на этот раз, хотя не знаю, как это ей удалось,— она даже не взглянула на меня.
— Ты думаешь, нельзя предсказать будущее? — спросила она.— А я верю: некоторые обладают даром предвидения. Мне говорил об этом мой гуру. Иначе мантры не могли бы принимать тот или иной образ. Ты сам веришь, что в каждой мантре живет душа?
— Да,— согласился я.
— Впрочем, веришь ты или нет, но это так. Иначе наши браки не были бы самыми прочными в мире. Такими их делает сила одушевленных мантр. И всем этим мы обязаны древним мудрецам. Конечно, где не случается ошибок и греха! Но разве найдутся в мире другие такие верные жены, как индуски?
Я не стал спорить, ибо знал: в ней теперь говорила ее вера, а против веры не поспоришь. Иначе я легко доказал бы ей, что у других народов, не имеющих мантр, женская верность и добродетель ничуть не меньше, чем у нас. Я мог бы также привести пример Обхойи и спросить у Раджлакшми, почему действие мантр распространяется только на женщин и никак не затрагивает мужчин, хотя понимал, что подобный разговор ни к чему бы не привел. Ведь мне было известно, куда с некоторых пор устремились все мысли Раджлакшми.
Она хорошо знала, как тяжело приходится людям расплачиваться за свои грехи, и не представляла себе, как могла бы обрести в этой жизни любимого человека, не опозорив его в глазах окружающих. Она не видела средства, способного соединить воедино две мощных противоположных силы: желания своего сердца и голос веры, повелевающий ей следовать требованиям религии. Я знал это средство, но знал я и то, каким презрением клеймит общество человека, прибегнувшего к нему, даже если он всем пожертвует потом для других. Я видел, как постепенно утихли бурные чувства, будоражившие Раджлакшми, улеглись страсти, словно для того, чтобы дать ей возможность произвести подсчет ее приобретений. Однако результат этих подсчетов оставался мне неизвестен. Что, если в итоге их оказался ноль? Я не представлял себе, как смогу тогда залечить раны своей жизни, хотя твердо был уверен, что никогда не стану никого обременять своей персоной. Я просто вернулся бы на тот путь, которым шел всю жизнь.
Занятые рассуждениями о сущности мантр, мы и не подозревали о битве, разыгравшейся из-за них неподалеку от нас — в доме, где шла свадьба.
Неожиданно к нам во двор с криком вбежало несколько человек.
— Хузур! — раздались взволнованные голоса.— Господин !
Я поспешил выйти к ним. Удивленная Раджлакшми последовала за мной. Люди кричали все разом, на них не подействовали даже грозные окрики Ротона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64