Подошли к берегу Нарвы. Чуть левее — Чудское озеро, а справа, на том берегу,— город Нарва.
Опять встретил Арто Хачикяна на давешнем его белом коне. С ним еще седок, неподвижно вдавленный в седло.
— Что, Арто, конь все еще мучает тебя?
— Нет! — весело крикнул он.— Привык я уже.
— Что нового?
— Ищем удобное место для переправы через реку.
— Ну и как, нашли?
— Найдем. А это мой товарищ. Он — эстонец, военный инженер из восьмого эстонского корпуса. Помогает мне. Знакомьтесь... Мы измерили толщину льда. Хорош. И танки пройдут.
Эстонец—капитан, сапер, худощавый, блондинистый. Знакомимся. Он показывает на правый берег Нарвы:
— Там моя родина.
Угощает меня трофейными немецкими сигаретами. Арто сует мне в карман бутылку водки: это его недельный паек. Я отпиваю прямо из горлышка и передаю бутылку эстонцу. Он делает всего несколько глотков.
— Больше не могу...
Я допиваю все до дна и бросаю пустую бутылку в снег.
— Ваша земля мне очень дорога,— говорю я эстонцу,
— Понимаю вас,— кивает он головой.
— Нет, не совсем понимаете. Я не из вежливости говорю это. Нас сроднил с вашим народом великий армянский просветитель писатель Хачатур Абовян. Он учился в Тарту, в университете.
— А! — радостно улыбается эстонец.— Я как раз родом из-под Тарту.
Осмотреть наши расположения приехал и сам командир дивизии. Сначала мы шли, проваливаясь в. снег, потом ползли, пока наконец не показалась ледовая гладь замерзшей реки, укутанная туманом. С того берега фрицы то и дело постреливают из пушек.
Мы залегли. Голова моя на снегу. Внимательно прислушиваюсь к голосу генерала. Он расстелил карту и объясняет командирам полков боевую задачу.
Хочется спать. В полушубке мне тепло, а снег такой мягкий...
Арто тряхнул меня за плечо:
— Не спи, замерзнешь. Я протер глаза.
— Скоро ли весна, Арто?
— У нас в Араратской долине миндаль уже зацвел... Во мне не пробуждается тоска. Забылись уже и краски весны, и аромат цветущего миндаля.
Также ползком вернулись мы к нашим лошадям и саням. Командир дивизии подозвал меня и еще трех офицеров.
— Вы — старший лейтенант. Поздравляю. Сонливости моей как не бывало. Я вытянулся, как
положено. Генерал прикрепил к моим погонам еще по одной звездочке, по сверкающей белой снежинке.
— Глядишь, и до генерала дослужишься, сынок. Молодец!
Я подбежал к своему коню, вскочил в седло.
— Эй, браток,— шепчу ему в ухо,— а у меня на родине сейчас миндаль цветет. И я уже старший лейтенант. Что скажешь?
Конь пустился в галоп. Как это здорово — мчаться по белому снегу. Вспомнилось, что цветы миндаля тоже белые как снег и мягкие-мягкие. Только они теплые...
Сегодня восемнадцатое февраля. Месяц и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих дух братства.
НАПОЛЗАЮТ ТУМАНЫ
Сегодня мы будем форсировать реку.
На наше счастье, туман заволок всю землю. В атакующую группу я беру с собой одного связиста. Двух других оставляю на этом берегу. К чему и их подвергать риску, вполне обойдусь одним.
Шура идет со штабистами, на боку у нее, как всегда, санитарная сумка. Я посоветовал было ей остаться с двумя моими связистами на этом берегу. На что она сказала:
— Только с одним условием: тогда и ты останешься со мной.
— Я или кто-то другой, разве это так важно!
— Зачем ты меня мучаешь! — с раздражением прошептала она.
Мне стало жаль ее. Ведь она мне родная, она дорога мне.
Я оставил ее плачущей и побежал к командиру полка.
«А до смерти четыре шага...»
Мы у берега реки.
Зимний день, морозный и туманный. С нашего берега несколько сотен орудий, минометов и «катюш» ведут артобстрел, прощупывают огневые точки противника, заодно и спеси ему поубавят.
Командир полка устроился с телефоном и рацией в воронке от снаряда. Он спросил меня, готова ли моя батарея форсировать реку.
— Так точно, готова! — доложил я.— Как только выступит пехота, мои минометы последуют за нею.
Мы из воронки ведем наблюдение за противником. Над рекой стелется туман, и потому почти ничего не видно. Я осмеливаюсь сказать командиру полка, что неплохо бы под прикрытием тумана вывести полк к тому берегу.
— Я тоже об этом думаю,— ответил он мне и тут же вызвал командиров батальонов и приказал им немедленно начинать переправу.
— Бесшумно по льду подведите роты к берегу. Как только мы перенесем огонь артиллерии в глубь немецких позиций — начинайте атаковать.
Сказал и как-то вдруг сник. Сам себе, что ли, удивился, испугался? В огонь ведь людей посылает...
«А до смерти четыре шага...»
Командиры батальонов ушли.
Туман, как бы обнюхивая снег, ползет прямо по земле. Командир полка молча курит.
В санях лежат мой и Сахнова вещмешки и ватник. В нем Сахнов прячет картошку. Не знаю, где он ее берет. И не знаю, где и как умудряется сварить и мне еще принести несколько дымящихся паром картофелин.
— Это последние, ешьте.
Он всякий раз так говорит, а картошка у него, однако, не переводится...
Мой конь стоит возле саней. Голова у него большая, круп тяжелый. Я сижу на санях, курю и смотрю на своего друга. Сколько уж мы с ним не расстаемся? И конь
мне как брат. Я жалею его, берегу. Сахнов каждый вечер расседлывает, а раз в неделю моет его. Вообще-то коняга ничего, не худосочный. Сахнов и ему достает пропитание. Овес есть почти всегда. А когда овса нет, сеном подкармливает— оно всегда у нас в санях про запас имеется.
Стоит мой конь понурый. Глаза у него влажные и не по-лошадиному осмысленные. В них светится что-то человечье. Морда у него черная в крапинку, ноздри нервно вздрагивают, когда дышит.
— Здравствуй, брат.
Конь, будто понял, кивнул в ответ. Я оторопел: выходит, и впрямь понял?!
— Как звать тебя, брат?
«Известное дело, конем меня называют. Не знаешь
разве?»
— Знаю, конечно. Просто хочу анкету на тебя заполнить. Откуда ты родом, друг мой?
«А это так важно?»
— Конечно, важно. Надо же где-то родиться, чтобы быть всегда связанным с этим местом.
Я почти уверен, что мой конь сын степей.
— Не так ли? — спрашиваю.
«Так,— отвечает он и вздыхает.— Родился я в степях Калмыкии. Там такая бескрайняя ширь. И войны нет».
— Тоскуешь?
«Не знаю. Просто не идут из ума наши края. Хочу позабыть их — не получается. Хочу все позабыть».
— Ну зачем же?
«А что пользы от воспоминаний?..»
Я глажу ему морду. В кармане у меня кусочек сахара. Протягиваю коню. Он отворачивается.
«Не хочу,— говорит,— съешь сам. Я обойдусь овсом да сеном».
— Сколько лет тебе, конь?
«Шесть».
— И подружки у тебя нет, бедняга.
«Нет. Да и не надо... Кто сейчас о подругах думает...»
Я снова поглаживаю ему морду, снова пытаюсь полакомить его сахаром. Он не берет. И начинает вдруг рассказывать:
«А вообще-то подруга у меня была. Кобылой ее звали. На соседней батарее служила. Три дня назад ее ранило в ногу. Солдаты прирезали и съели...»
Я вздрагиваю. Конь вздыхает:
«Вот вы какие, люди. Что поделать... Небось и меня ждет такая участь...»
— Нет! — вскрикиваю я.— Такому не бывать!..
Он смеется:
«А меня это вовсе не пугает. Понятное дело, мясо надо есть. Что же тут такого?»
Я плачу. И он тоже плачет. Слезы у него крупные. Катятся из уголков глаз. Медленно стекают к губам, оставляя темные борозды на мягкой шерсти.
— Ты напрасно такое думаешь, мой конь,— говорю я, целуя его влажную морду.— Все будет хорошо, ты будешь жить,..
Но он уже опять меня не понимает и больше не разговаривает. Иллюзия кончилась. Бог отнял у него то человеческое, что недавно ниспослал ему. И конь теперь опять всего лишь обыкновенное животное с понуро свешенной головой.
Пехота легкой рысцой спустилась к берегу и бегом по льду. Вскоре скрылась в тумане. С пехотинцами двинулись четыре танка и шесть бронемашин. Я зажмурил глаза, чудится, что лед не выдержит их тяжести и вот-вот треснет, начнет ломаться... Если лед не выдержит, Арто Хачикяна привлекут к ответу. Но лед держит. Ай да Арто, молодец, не ошибся.
Я снял свои минометы с позиций и направил вперед.
Волнующий момент. Никак не могу усидеть на месте. Мои минометчики продвигаются вперед, не оглядываясь.
На какой-то миг они выныривают из тумана: идут по льду смело, не согнувшись. Во весь рост. Потом вдруг увеличиваются в размерах, входят в полосу тумана и исчезают. Так орлы врезаются в тучу.
С этого берега наша тяжелая артиллерия бьет по позициям противника. В тумане весь этот грохот наводит ужас. Гитлеровцы тоже открыли ответный огонь. Они, видно, разгадали наши действия и теперь отчаянно разбивают снарядами лед, прошивают пулеметными очередями все пространство над рекой.
Лед трещит. Кое-где уже появились полыньи с ледяной крошкой на поверхности. Чего еще ждать? Надо бежать туда, к туману... Я доложил командиру полка, что хочу перенести свой НП на другой берег. Он не возразил. Я велел моему связисту отсюда держать со мной связь. Сахнов закинул вещмешок за спину.
— Ты останешься здесь! — сказал я ему.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Как закрепимся на том берегу, вот тогда и придешь. А пока поищи Шуру и удержи ее здесь.
Сахнов попытался уговорить меня взять его с собой, но я вскочил в сани и погнал коня в туман. Вот так-то, с ходу, легче перейти реку. И перейду непременно. Нет, со мной ничего не случится.
Сани съехали к самому берегу и остановились. Это, оказывается, командир полка схватил за узду моего коня.
— Я тоже с тобой.
Вместе с ним в сани ввалились два его связиста и адъютант.
— И что там сейчас делается? — задумчиво проговорил командир полка.
— Да вроде бы наши уже бьются в их окопах.
Я хлестнул коня, и он понес нас вихрем.
Фрицы лупят по льду. Взлетают в воздух льдины и льдинки, фонтаны воды холодным душем обливают нас.
Впереди я приметил большую полынью. Не дай господь в нее угодить — вмиг концы отдадим, вода-то ведь ледяная. Конь чудом пронесся мимо.
Я крылатый мальчик из сказки. Оседлал волшебного коня и мчусь синей бездной сквозь белые облака...
На льду тут и там лежат трупы.
Мой конь чуть не сбил медсестру с сумкой через плечо. Я схватил девушку за плечи и втащил ее в сани. Из запорошенных инеем ресниц на меня смотрят счастливые глаза. Шура! Командир полка проворчал:
— Черт, дорогу перешла!
Шура уцепилась за бортики саней, чтоб не вылететь па ходу.
Эх, было б время, зацеловал.бы ее. Молодчина ты, Шурочка! Груз мой повысился в цене. А ну, мой конь, мой брат, несись вперед! Вперед!..
Вот и желанный берег. Гладкий и не высокий, почти на уровне льда, он вдруг круто возносится вверх. А там, и кустах, деревьях, наши.
Конь вынес сани на берег, промчал по суше еще метров пятьдесят и упал, сраженный пулей. Мы посыпались из саней. Я залег за спиной своего все еще вздрагивающего коня и застрочил из автомата.
Залег и командир полка. А куда девалась Шура? Убита? Где она? Не вижу ее! Туман. Да и оглядеться-то толком некогда. Конь греет меня. Бедняга в агонии, его бьет дрожь. Он поднимает голову, косит на меня глазом, словно прощается, и голова бессильно опускается на снег. Я ловлю его последнее дыхание, вырвавшееся из окровавленных ноздрей...
Впереди, слышу, стрекочет наш пулемет. Это недалеко, шагах в сорока. Ползу к пулемету. Не смотрю на убитых. Не дай бог, увижу среди них Шуру!..
Наши уже завладели двумя передними линиями укреплений противника. Теперь пытаемся продвинуться еще дальше.
С большим трудом я все же разыскал своих минометчиков. Они заняли удобные позиции и ведут огонь на ближнем расстоянии — противник совсем у нас под носом.
Чуть впереди стоит наша подбитая самоходка. Своим корпусом она служит нам прикрытием. Из распахнутого люка самоходки свешивается тело убитого водителя, под головой на снегу большое красное пятно...
Вокруг меня густой лес. Со скрипом рушатся деревья от нашего и вражеского артиллерийского огня. И от этого обнажается небо, и света становится все больше и больше.
Особенно беспокоит нас огонь шестиствольных минометов противника. Рев у проклятых, как у ишаков: и-а, и-а... Даже обозные лошади теряются. Вжавшись в снег, я прислушиваюсь к вою мин, пытаюсь определить местоположение минометов. Гроза «ишаков» — наши бомбардировщики. Но сегодня они не появляются. Погода нелетная.
Я подвел свою роту вплотную к немецким позициям, открыл огонь прямой наводкой. И это выход: «ишаки» больше не бьют в нас, боятся задеть своих.
Сегодня девятнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать два дня, как мне исполнилось двадцать. Записи мои окутаны туманом.
Ночь. И когда только успело стемнеть? Да и был ли день, был ли свет?..
Мы гранатами и штыковой атакой выбили наконец противника и из третьей линии его укреплений.
Плацдарм на этом берегу Нарвы мы уже расширили кое-где и до трех километров вглубь. Это победа, и немалая.
Поступил приказ окопаться как можно глубже.
И мы зарылись в щели мерзлой земли. Земля — спасительница, защитница. К тому же в ней и теплее.
Не верьте, если кто-то скажет, что есть для солдата нечто более значимое, чем победа над врагом.
Счастливый и гордый собой, я разлегся в отбитой у противника траншее и с удовольствием грызу сухари. Классную мы одержали победу!
С того берега пришли два связиста и мой заботливый друг Сахнов.
— Где наш коняга? — спросил он.
Я показал в сторону. Сахнов вздохнул. И мне показалось, что я слышу тот последний вздох коня...
Я лежу в немецкой траншее. Стены ее, чтоб земля не осыпалась, укреплены прутьями и досками. Рядом блиндаж с бетонным покрытием, с тяжелой дубовой дверью. Его занял кто-то из офицеров. В нем горит свет. Белый, ясный, бездымный.
Где Шура? Пришла бы — я посмотрел бы ей в глаза при этом ярком свете.
Где Шура?
В блиндаж ко мне зашли близнецы наши — Буткевичи.
— Здравствуйте,— сказал Витя.— Разрешите проверить ваши телефоны. Посмотрим, в порядке ли они.
— Заходите,— поднимаясь им навстречу, предложил я.— Проверьте, как положено.
Витя снял ушанку. Голова у него перебинтована.
— Что случилось, товарищ ефрейтор? Вы ранены?
— Да! — не без гордости в голосе ответил он.— Третьего дня меня ранило при исполнении боевого задания.
Я приметил, что Федя поглядывает на брата с завистью. Каково ему, брат ранен, а он нет.
— А как это произошло? И почему вы не в госпитале, товарищ ефрейтор?
— Э, пустячная рана. Пуля только слегка царапнула кожу,— сказал мальчик.— Кость не затронута. Крови, правда, потерял много, потому и хожу пока забинтованный.
— Сейчас беспокоит?
— Да как сказать, вроде бы и нет.
Я попытался было угостить ребят сахаром и маслом, другого у меня ничего не было, но они наотрез отказались и даже не притронулись к еде.
— Здесь каждый получает свою долю,— сказал Федя.— Значит, ни у кого нет ничего лишнего. А потому не надо нас угощать. Вы сами должны есть.
Они повозились с моим телефоном, прочистили, продули его.
— Как слышите меня, «Дон»? Я — «Волга»...
Витя опустил трубку на рычаг и сказал по-взрослому:
— Телефон ваш в полном порядке. Разрешите идти?
— Ну что ж... Только, может, вы бы немного погрелись...
— У нас мало времени. Надо еще у пулеметчиков проверить телефоны. До свидания.
В голосе мальчика было столько гордости. А почему бы и нет? Он ведь уже и кровь свою пролил за Родину. У него есть право на гордость.
Туман рассеялся. Наши самолеты бомбят укрепления противника. И фрицы тоже не молчат: они в свою очередь с воздуха и с земли крушат лед на Нарве. Он уже весь разбит, перейти сейчас реку невозможно. Несколько грузовиков и фургонов с продуктами ушли ночью под лед.
Итак, мы отрезаны от мира. Остались теперь только на нашем узком плацдарме. Верховное командование приказало выдать нам удвоенные пайки хлеба, водки и табака. Только как все это нам доставить?
Тридцать три градуса мороза. Это вычисляет Сахнов. Высунет язык, ощутит кончиком холод и вычисляет.
— Тридцать три градуса. Давайте градусник. Коли ошибаюсь — рубите мне голову.
Арто Хачикян вместе с эстонцем, капитаном инженерных войск, зашли ко мне в землянку погреться.
— Табак у вас есть? — спросил я.
— Нету.
Эстонец размял в ладони оттаявший в тепле рыжеватый комок земли, понюхал его.
— Прекрасно как пахнет!..
Узок наш плацдарм — кусочек Эстонии. Эстонец вынул из кармана горсть мелких красных ягод. Диво-то какое: в эдакой холодине — ягоды...
— Они не портятся от мороза, ешьте.
С берега вернулся Сахнов. Сбросил с плеч мешок, промасленный, закопченный, дымящийся паром, выложил на стол куски дышащего жаром мяса.
— Конина... Попробуйте.
— С удовольствием,— сказали мои гости.— Где раздобыл-то?
Сахнов опустил голову. Я вспомнил своего убитого коня.
Гости плотно поели и ушли, довольные. Мой конь, и убитый, послужил мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30