А мои «старички» попросили меня познакомить их с минометом.
— Ты был в боях, у тебя есть опыт. Поделись с нами...
Я приказал отрыть неподалеку от землянок специальные углубления для минометов и начал учить «стариков». И надо сказать, они с большим рвением принялись изучать военное дело, как школьники. А ведь какие люди, есть даже секретарь райкома, директор МТС, преподаватель института и даже артист один — тот самый, лысый.
По вечерам я выстраиваю своих «старичков» и веду на кухню на очередную раздачу варева. «Старички» стараются идти как можно стройнее и, если даю команду, начинают петь:
Ты лети, лети, мой конь, Пока не поймаю...
Они покорно протягивают свои котелки вольнонаемным девушкам-поварихам, достают из карманов с утра припасенные ломтики хлеба и запивают горячей похлебкой. Потом, не ожидая команды, выстраиваются и продолжают петь, будто и не прерывались.
Как поймаю, зануздаю Шелковой уздой...
Рядом с этими добрыми, умными «старичками» я чувствую себя как бы очищенным.
Вечер. Мы снова тянем котелки за нашим «ужином». И вдруг одна из девушек говорит:
— А тетерев твой был очень даже вкусным.
Я вздрогнул. Да это же Шура! В белом халате, в белой шапочке. Она взяла у меня котелок:
— Сегодня мое дежурство по кухне.
Сказала и вошла в столовую. Вышла оттуда с полным котелком дымящейся картошки, политой жиром, кажется — растопленным маргарином.
— Шура, а что ты вообще здесь делаешь?
— Майор назначен сюда начальником санчасти. Привязал он меня к себе...
— И ты крепко держишься за эту веревочку? — с деланным равнодушием спросил я.
Она неопределенно пожала плечами:
— Трудно сказать, кто за что держится. Ты очень наивный. Все не так, как тебе кажется...
Я решил было поделиться добычей с Багратом, но не заметил, как по дороге все съел. Может, и к лучшему. Баграт стал бы расспрашивать, где взял да кто дал. Очень уж он щепетильный человек.
На следующий вечер Шура снова накормила меня «начальническим» обедом.
— Специально из-за тебя сегодня пришла на кухню. Подкормить малость... Моя землянка третья слева. В одиннадцать придешь ко мне.
— А как же твой майор?
Она нахмурилась, сунула мне в карман два куска сахару.
— При чем тут майор? Я сама себе хозяйка. Только сама. С ним меня связывает служба. Больше ничего.
Девять часов. До одиннадцати мы с Багратом и двумя другими ребятами играли в домино. Ровно в одиннадцать я пожелал им спокойной ночи и вышел.
Зимняя звездная ночь. Мороз. Я дошел до Шуриной землянки и... прошел мимо.
До утра спал спокойно в своей землянке.
Утро. Шура учинила на кухне санитарный контроль — всех переполошила. Моего котелка на этот раз она не взяла.
— Твою долю съел другой!.. Дурак ты!..
На обратном пути мои «старички» опять пели. И почему я, собственно, называю их «старичками»? Ведь старшему из них всего сорок пять. Может, это я стар? Они поют, а мне кажется, что кричат хором: «Ду-рак! Ду-рак!»
Но я ни о чем не жалею.
В этот вечер у меня были гости: Баграт и его лысый друг. Мы курили и разговаривали. Здесь же все мои «старички».
Вдруг в землянку вошел генерал-лейтенант, командующий армией. Я сорвался с места, вытянулся и заорал:
— Смир-но!..
Доложил, как положено, генералу. С ним еще четверо. Генерал поздоровался с нами и присел на нары.
— Ну, товарищи, как вы тут живете, что вас заботит?
Вперед вышел полковник, который за торфом ходил.
Он, конечно, попросил поскорее направить его на передовую. Генерал кивнул:
— Добро, подумаем.
Майор-адъютант записал фамилию полковника. Еще десять человек обратились с той же просьбой. Четверо других заговорили об орденах, которых не получили, хотя указ о награждении имеется. Генерал все кивал головой и повторял:
— Добро, добро...— Потом вдруг обернулся ко мне.
— А вы, юноша, тоже спешите на фронт?
— Так точно, товарищ генерал! — ответил я.— Очень мне надо к своим!..
— А если направим в военную академию?..
— Зачем?.. Я и без того умею воевать. Я же с фронта...
— А...— улыбнулся генерал.— Армянин? По акценту чувствуется.— Он повернулся к Баграту: — У вас какая просьба, товарищ капитан?
— Мне тоже хотелось бы поскорее попасть на фронт.
Генерал направился к выходу.
Через три дня нас отправили на фронт. Мы с Багра- том договорились переписываться.
Неужели наступил Новый год? Как же я не заметил? Встретится ли мне снова моя Шура? Если встретится, я больше ни за что с ней не расстанусь.
Сегодня седьмое января. Уже десять дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих новогодние надежды.
ГОД ЖЕЛТЫЙ— 1943-й
А ДО СМЕРТИ ЧЕТЫРЕ ШАГА
фронт близок. Волхов я перешел около Селищевской крепости по понтонному мосту. Все тут знакомо. Вон развалины Мясного Бора, а дальше поле, где я был ранен в первый раз. Весной здесь еще местами дымились печные трубы. Сейчас и их уже нет.
Поле это картофельное, то самое, на котором мы таскали из грязи гнилые клубни. Ими чуть Колю Максимова не отправили в расход.
Снег. Снег под ногами. Скрипучий, стонущий, плачущий, как дитя, снег...
На узком прибрежном плацдарме вместе с другими сражается вторая стрелковая дивизия, куда меня прикомандировали для. продолжения службы.
В штабе спросили:
— Давно младшим лейтенантом?
— Месяцев шест
— Значит, самое время присвоить вам звание лейтенанта.
Я, понятно, не возражал. Дивизия, где я служил раньше, снята с места и направлена на север. Теперь я нахожусь в составе 59-й армии Волховского фронта, в 261-м стрелковом полку 2-й стрелковой дивизии. И опять назначен командиром минометного взвода. Адрес у меня Новый: полевая почта 165, в/ч 211.
В штабе полка мне вручили мою первую награду— орден Красной Звезды.
— Это вам за Званку. Фотокарточка у вас есть?
— Нету.
На месте фотокарточки в моей орденской книжке написали: «Действительно без фотокарточки».
Только как же это «за Зваику»? Мы же не отбили ее у врага? За что же награда? Но, видно, зря я ломаю над этим голову. Начальство знает, что делает.
Наш 261-й стрелковый полк занимает позиции в левом крыле Волховского плацдарма.
Все офицеры в штабе полка мне незнакомы. И оттого мне стало тоскливо. Начальник штаба даже не взглянул на меня.
— Совсем здоровы?
— Совсем.
— Гм-м...
— Что вызывает у вас сомнение?
Тут он поднял голову и с недовольством посмотрел мне в лицо.
— Бывает, возвращаясь из госпиталя, говорят, что недолечились. Плацдарм здесь узкий, бои беспрерывные, смерть на каждом шагу...
— Это мне знакомо.
— Ну что ж, романтик, значит, будем воевать.
Отправился по назначению в свою новую роту.
Наши оборонительные линии метров на триста вынесены от берега по направлению противника. Дальше сто метров нейтральной полосы, а за ней — гитлеровцы. Они время от времени обстреливают нас из орудий и пулеметов. Весь этот грохот никак не вяжется с девственной белизной снега. Многие снаряды разрываются на ледяном покрове реки и вздымают к небу фонтаны.
Где-то каркает ворона, тяжело, сыто. Я затрудняюсь определить, откуда доносится ее карканье: слышу все еще плоховато.
Из ближней землянки вышла девушка с тазиком, плеснула мыльной водой на снежный пригорок и убежала. На двери алел красный крест. Меня вдруг осенило: это, наверно, Шура. И сюда успела приехать! Интересно, все со своим врачом-стариканом или сбежала от него? Ну, да бог с ней. Хорошо, что она меня не заметила. А может, и заметила, да виду не подала. Кто знает? Однако здорово, что Шура здесь!..
Наша рота расположена прямо на берегу реки.
Офицеров нас четверо: командир роты Петр Путкарадзе, его заместитель по политчасти Кравцов, комвзвода Иван Овечкин и я.
Совсем неожиданно я вдруг встретил здесь Сахнова:
— Как так вышло, что ты здесь, батько?
— Судьба, видать,— сказал он.— Дивизию нашу с передовой сняли, на север отправили, на пополнение. А нас в эту часть передали, вот я и здесь.
Сахнов теперь ординарцем у Путкарадзе. Он крепко пожал мне руку:
— Слава богу, что мы пока живы. Ведь сколько раз были в лапах у смерти...
Позиции минометной роты метрах в пятидесяти от нашей землянки. От командного пункта к роте ведут глубокие траншеи. В нашей роте всего два взвода.
Все время ведем довольно активные позиционные бои.
Кравцов выглядит каким-то неопрятным. И матерщинник ужасный. По вечерам собирает нас в землянке на политзанятия. Говорит о том, что нам и без него давно известно. Заученными, штампованными фразами. Овечкин дремлет. Сахнов делает вид, что слушает. Я и правда слушаю, но только потому, что стараюсь запомнить правильное произношение русских слов.
Сахнов вдруг подымается:
— Время ужинать, пойду-ка снесу ребятам на позиции поесть.
Кравцов словно этого и ждал. Закрывает свой блокнот с конспектом, сует в карман и поворачивается ко мне:
— Давай в шахматы сыграем, пока Сахнов вернется...
После ужина я отправляюсь на позицию.
Все время стреляем из пистолетов крыс. Зажрали нас, проклятые! Ночью обгрызли гимнастерку Кравцова, съели у Овечкина подкладку на фуражке.
По утрам деревянными ведерками (Сахнов их смастерил) выносим из землянки натаявшую за ночь воду. Тоже беда.
На позициях мои ребята только и знают, что очищают траншеи от снега.
Сахнов согрел воды и сейчас правит бритву на моем кожаном ремне. Его ремень из брезента.
— Комроты будет бриться, завшивел, бедняга,— говорит озабоченно Сахнов.— Наголо придется обрить.
— Зачем же? — удивляюсь я.— Разве у нас в полку нет дезкамеры?
— Все есть. Только старшему лейтенанту это не поможет. На нем и вошь особенная поселилась, сплошь женского роду.
Я не понимаю его. Вошь есть вошь, какая еще там особенная? Но Сахнов для меня авторитет: говорит — значит, знает. Он человек удивительный, все знает, хотя и был беспризорником, вором. В последний раз из тюрьмы вышел всего за месяц до войны. Искал работу, но тут его вызвали в военкомат и отправили в стройбат.
Мне вспомнилось, как я перевязывал ему рану в Мясном Бору.
— Рана зажила? — спрашиваю.
Он усмехается:
— Да вроде бы.
— Не мог после госпиталя в тылу остаться? Рана-то ведь серьезная...
— Мог, но куда бы я делся? Ни родителей у меня, ни жены... Толком не знаю, где и родился.— Он вздыхает, хмуро смотрит на меня.— Все, сынок, завязал я!..
— Что завязал? — не понимаю я.
— С прежним своим. Будет куролесить. Если выживу, после войны уеду на юг и стану виноград выращивать. Или парикмахером сделаюсь. Только виноград — оно лучше. Послаще...
Сахнов нашел общий язык с поваром и иногда приносит нам «добавки». Но больше, чем о других, он заботится о Путкарадзе. Избавил его от вшей, тех, что женского роду. Путкарадзе тоже очень хороший человек, мягкий, добрый, заботливый.
Иван Овечкин сетует на свое обмундирование:
— Тыловики с иголочки одеваются, а нас в опорки да обноски обряжают.
У Овечкина золотые руки. Из ничего конфетку может сделать. Сшил нам фуражки, набил всем подковки на сапоги. По его проекту мы построили оборонительные сооружения, соединили их подземными ходами.
— Хватит, сколько отступали,— заявил он.— Сейчас надо зарыться поглубже в землю, чтобы потом успешно наступать.
Одно удручало Овечкина: в топографических картах бедняга ничего не смыслил.
— Видеть их не хочу. Что за чертовщина?! — жаловался он.— Кто только их придумал? Никак в них не разберусь.
Сегодня семнадцатое января. Уже двадцать дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи свои делаю химическим карандашом.
КОНИНА
Рядом с нами располагается батарея гаубиц капитана Гопина. Нас с ним сдружили шахматы. Весь он немного необычный. Нос большой и с горбинкой, галифе на нем натянуты, как трико. И голос какой-то узкий, тоненький. И вообще очень он напоминает мне гусара, такого, каких я в кино видел. Стоит ему выиграть партию, тут же вскрикивает своим тоненьким голоском:
— Хи-хи, не опрокинуть ли нам по маленькой?
Одному только дьяволу ведомо, откуда он достает
водку.
Я как-то сказал Гопину, что ему и его батарее очень спокойно живется. Он обозлился:
— То есть в каком это смысле?
— Не часто что-то мы слышим голос твоих гаубиц. Уж не боишься ли, что немцы засекут?
Гопин вскочил с места и, кусая губы, скомандовал своим людям:
— Пятьдесят снарядов по врагу! Огонь!
Берег загрохотал. Девять гаубиц выпустили по пятьдесят снарядов за две минуты. Гопин, стоя во весь рост, истошно орал:
— Огонь! Так иху мать, этих вшивых фрицев!
Заткнув уши, я отбежал от него подальше.
У немцев, понятно, есть свой Гопин. И он тоже начал обстреливать наши позиции. Ужасный день. Все вокруг ходуном ходит. Даже Сахнов как-то весь сжался. Тога и гляди, в нашу землянку тоже снаряд угодит.
Гопин буйствовал часа четыре.
— От батареи Гопина теперь уж и косточек не соберешь,— сказал Кравцов.
Меня бросило в дрожь. Ведь это же я толкнул его на поединок. Я выскочил из землянки и кинулся бегом к батарее Гопина.
Бегом-то, положим, это сильно сказано. Вся земля взрыта воронками. Попробуй побеги. Кое-как добрался до места и ахнул, увидев, что Гопин как ни в чем не бывало гоголем стоит у гаубицы.
— Что тут у вас?! — заорал я.— Потери большие?
— Ерунда,— махнул он рукой.— Лошаденку только одну убило. И пушку царапнуло. Ничего, поедим кони!
Я спросил, что же он теперь будет делать. Противник ведь засек. Он усмехнулся:
— Дня три помолчу. Немец подумает, что уничтожил меня. Потом опять жахну изо всех сил, мать его так, этого Гитлера!..
И он предложил мне сыграть партию в шахматы. Я отказался.
— Дай,— говорю,— лучше кусок конины. Или сам хочешь все съесть?
— Вон оно что?! — нахохлился Гопин.— Выходит, ты всю эту кашу затем и заварил, чтобы разжиться кониной на армянский шашлычок?..
Мы оба рассмеялись и сели за шахматы.
Гопин выиграл. За это он подарил мне килограммов десять конины.
Вот и прекрасно. Поделюсь с ребятами.
Проходя по берегу реки, я увидел на взрезанном немецкими снарядами льду несметное множество выброшенной из воды рыбы. Кликнул своих:
— Идите, ребята, соберем рыбку!..
И собрали пудов этак двадцать. Мой взвод долго будет сыт. И не только один мой взвод.
Утро. К нам на позиции пришел подполковник, наш комполка. Я доложил о положении дел на нашем участке. Он поздоровался за руку не только со мной, но и со всеми солдатами моего взвода. Высокого роста, чернявый, с хорошей выправкой кадровика, в прекрасно подогнанной и опрятной форме, он производит впечатление воина, не ведающего горечи и страха поражения.
— Вчера нам из тыла прислали приемник,— сказал он.— Прекрасная вещь. И пластинки можно проигрывать.
— В подарок получили? — поинтересовался я.
— В подарок,— ответил он.— Хочу передать какому-нибудь взводу. На фронте это особо редкая штука. Что скажете по этому поводу?
— Очень будет здорово, товарищ подполковник.
Он внимательно и долго осматривал наши позиции, минометы, беседовал с солдатами и вдруг, повернувшись ко мне, сказал:
— Давненько мы не брали «языка». Наш полк не брал. Вот я и подумал, кто первым добудет «языка», тому взводу я и передам радиолу.
Сахнов, вытянувшись в струнку, слушал подполковника и незаметно подмигнул мне: «Понимаете, мол, это нам комполка поручает раздобыть «языка»? Соглашайтесь». Я кивнул Сахнову и повернулся к командиру:
— Разрешите, товарищ подполковник, мне с моим взводом отправиться за «языком»?
Командир полка засмеялся:
— Конечно. Потому я и зашел к вам.
Тут же мы решили, что за «языком» отправятся трое: я, Сахнов и ефрейтор Сорокин. Командир полка повел нас к себе в штаб. Это недалеко, за холмом.
Три дня мы готовились, как брать «языка». А «язык» этот, вон он, в двухстах метрах от нас за линией укреплений. Туда нам и следует пробраться, взять в плен одного из немцев, который станет «языком», расскажет о расположении позиций противника, о вооружении, обо всем, что требуется.
— Что, если мы приведем его, а он, сукин сын, ничего не скажет? — засомневался Сахнов.— Бывают же, наверное, такие...
— Это нас не касается,— сказал я.— Наша задача взять его. А заговорить пусть заставят другие.
— Да,— вздохнул Сахнов,— было дело, приходилось красть, а вот людей уворовывать не доводилось, практики нету...
— Никак, жалеешь, что взялся за это?
— Головы не пожалею.
К операции мы подготовились как следует. Иван Сорокин сильный, как буйвол. Он скрутит «языка». Сахнов человек что надо: ловок и ночью видит как днем. Ну, а я... У меня такое чувство, будто развлекаться иду.
С тридцатого на тридцать первое января, в двенадцать ночи, мы ступили на нейтральную полосу. Холод, непроглядная тьма. С трудом различаю белые маскхалаты Сорокина и Сахнова, хотя оба они совсем рядом со мной. Впереди идет Сахнов, потом Иван, я — замыкающий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Ты был в боях, у тебя есть опыт. Поделись с нами...
Я приказал отрыть неподалеку от землянок специальные углубления для минометов и начал учить «стариков». И надо сказать, они с большим рвением принялись изучать военное дело, как школьники. А ведь какие люди, есть даже секретарь райкома, директор МТС, преподаватель института и даже артист один — тот самый, лысый.
По вечерам я выстраиваю своих «старичков» и веду на кухню на очередную раздачу варева. «Старички» стараются идти как можно стройнее и, если даю команду, начинают петь:
Ты лети, лети, мой конь, Пока не поймаю...
Они покорно протягивают свои котелки вольнонаемным девушкам-поварихам, достают из карманов с утра припасенные ломтики хлеба и запивают горячей похлебкой. Потом, не ожидая команды, выстраиваются и продолжают петь, будто и не прерывались.
Как поймаю, зануздаю Шелковой уздой...
Рядом с этими добрыми, умными «старичками» я чувствую себя как бы очищенным.
Вечер. Мы снова тянем котелки за нашим «ужином». И вдруг одна из девушек говорит:
— А тетерев твой был очень даже вкусным.
Я вздрогнул. Да это же Шура! В белом халате, в белой шапочке. Она взяла у меня котелок:
— Сегодня мое дежурство по кухне.
Сказала и вошла в столовую. Вышла оттуда с полным котелком дымящейся картошки, политой жиром, кажется — растопленным маргарином.
— Шура, а что ты вообще здесь делаешь?
— Майор назначен сюда начальником санчасти. Привязал он меня к себе...
— И ты крепко держишься за эту веревочку? — с деланным равнодушием спросил я.
Она неопределенно пожала плечами:
— Трудно сказать, кто за что держится. Ты очень наивный. Все не так, как тебе кажется...
Я решил было поделиться добычей с Багратом, но не заметил, как по дороге все съел. Может, и к лучшему. Баграт стал бы расспрашивать, где взял да кто дал. Очень уж он щепетильный человек.
На следующий вечер Шура снова накормила меня «начальническим» обедом.
— Специально из-за тебя сегодня пришла на кухню. Подкормить малость... Моя землянка третья слева. В одиннадцать придешь ко мне.
— А как же твой майор?
Она нахмурилась, сунула мне в карман два куска сахару.
— При чем тут майор? Я сама себе хозяйка. Только сама. С ним меня связывает служба. Больше ничего.
Девять часов. До одиннадцати мы с Багратом и двумя другими ребятами играли в домино. Ровно в одиннадцать я пожелал им спокойной ночи и вышел.
Зимняя звездная ночь. Мороз. Я дошел до Шуриной землянки и... прошел мимо.
До утра спал спокойно в своей землянке.
Утро. Шура учинила на кухне санитарный контроль — всех переполошила. Моего котелка на этот раз она не взяла.
— Твою долю съел другой!.. Дурак ты!..
На обратном пути мои «старички» опять пели. И почему я, собственно, называю их «старичками»? Ведь старшему из них всего сорок пять. Может, это я стар? Они поют, а мне кажется, что кричат хором: «Ду-рак! Ду-рак!»
Но я ни о чем не жалею.
В этот вечер у меня были гости: Баграт и его лысый друг. Мы курили и разговаривали. Здесь же все мои «старички».
Вдруг в землянку вошел генерал-лейтенант, командующий армией. Я сорвался с места, вытянулся и заорал:
— Смир-но!..
Доложил, как положено, генералу. С ним еще четверо. Генерал поздоровался с нами и присел на нары.
— Ну, товарищи, как вы тут живете, что вас заботит?
Вперед вышел полковник, который за торфом ходил.
Он, конечно, попросил поскорее направить его на передовую. Генерал кивнул:
— Добро, подумаем.
Майор-адъютант записал фамилию полковника. Еще десять человек обратились с той же просьбой. Четверо других заговорили об орденах, которых не получили, хотя указ о награждении имеется. Генерал все кивал головой и повторял:
— Добро, добро...— Потом вдруг обернулся ко мне.
— А вы, юноша, тоже спешите на фронт?
— Так точно, товарищ генерал! — ответил я.— Очень мне надо к своим!..
— А если направим в военную академию?..
— Зачем?.. Я и без того умею воевать. Я же с фронта...
— А...— улыбнулся генерал.— Армянин? По акценту чувствуется.— Он повернулся к Баграту: — У вас какая просьба, товарищ капитан?
— Мне тоже хотелось бы поскорее попасть на фронт.
Генерал направился к выходу.
Через три дня нас отправили на фронт. Мы с Багра- том договорились переписываться.
Неужели наступил Новый год? Как же я не заметил? Встретится ли мне снова моя Шура? Если встретится, я больше ни за что с ней не расстанусь.
Сегодня седьмое января. Уже десять дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих новогодние надежды.
ГОД ЖЕЛТЫЙ— 1943-й
А ДО СМЕРТИ ЧЕТЫРЕ ШАГА
фронт близок. Волхов я перешел около Селищевской крепости по понтонному мосту. Все тут знакомо. Вон развалины Мясного Бора, а дальше поле, где я был ранен в первый раз. Весной здесь еще местами дымились печные трубы. Сейчас и их уже нет.
Поле это картофельное, то самое, на котором мы таскали из грязи гнилые клубни. Ими чуть Колю Максимова не отправили в расход.
Снег. Снег под ногами. Скрипучий, стонущий, плачущий, как дитя, снег...
На узком прибрежном плацдарме вместе с другими сражается вторая стрелковая дивизия, куда меня прикомандировали для. продолжения службы.
В штабе спросили:
— Давно младшим лейтенантом?
— Месяцев шест
— Значит, самое время присвоить вам звание лейтенанта.
Я, понятно, не возражал. Дивизия, где я служил раньше, снята с места и направлена на север. Теперь я нахожусь в составе 59-й армии Волховского фронта, в 261-м стрелковом полку 2-й стрелковой дивизии. И опять назначен командиром минометного взвода. Адрес у меня Новый: полевая почта 165, в/ч 211.
В штабе полка мне вручили мою первую награду— орден Красной Звезды.
— Это вам за Званку. Фотокарточка у вас есть?
— Нету.
На месте фотокарточки в моей орденской книжке написали: «Действительно без фотокарточки».
Только как же это «за Зваику»? Мы же не отбили ее у врага? За что же награда? Но, видно, зря я ломаю над этим голову. Начальство знает, что делает.
Наш 261-й стрелковый полк занимает позиции в левом крыле Волховского плацдарма.
Все офицеры в штабе полка мне незнакомы. И оттого мне стало тоскливо. Начальник штаба даже не взглянул на меня.
— Совсем здоровы?
— Совсем.
— Гм-м...
— Что вызывает у вас сомнение?
Тут он поднял голову и с недовольством посмотрел мне в лицо.
— Бывает, возвращаясь из госпиталя, говорят, что недолечились. Плацдарм здесь узкий, бои беспрерывные, смерть на каждом шагу...
— Это мне знакомо.
— Ну что ж, романтик, значит, будем воевать.
Отправился по назначению в свою новую роту.
Наши оборонительные линии метров на триста вынесены от берега по направлению противника. Дальше сто метров нейтральной полосы, а за ней — гитлеровцы. Они время от времени обстреливают нас из орудий и пулеметов. Весь этот грохот никак не вяжется с девственной белизной снега. Многие снаряды разрываются на ледяном покрове реки и вздымают к небу фонтаны.
Где-то каркает ворона, тяжело, сыто. Я затрудняюсь определить, откуда доносится ее карканье: слышу все еще плоховато.
Из ближней землянки вышла девушка с тазиком, плеснула мыльной водой на снежный пригорок и убежала. На двери алел красный крест. Меня вдруг осенило: это, наверно, Шура. И сюда успела приехать! Интересно, все со своим врачом-стариканом или сбежала от него? Ну, да бог с ней. Хорошо, что она меня не заметила. А может, и заметила, да виду не подала. Кто знает? Однако здорово, что Шура здесь!..
Наша рота расположена прямо на берегу реки.
Офицеров нас четверо: командир роты Петр Путкарадзе, его заместитель по политчасти Кравцов, комвзвода Иван Овечкин и я.
Совсем неожиданно я вдруг встретил здесь Сахнова:
— Как так вышло, что ты здесь, батько?
— Судьба, видать,— сказал он.— Дивизию нашу с передовой сняли, на север отправили, на пополнение. А нас в эту часть передали, вот я и здесь.
Сахнов теперь ординарцем у Путкарадзе. Он крепко пожал мне руку:
— Слава богу, что мы пока живы. Ведь сколько раз были в лапах у смерти...
Позиции минометной роты метрах в пятидесяти от нашей землянки. От командного пункта к роте ведут глубокие траншеи. В нашей роте всего два взвода.
Все время ведем довольно активные позиционные бои.
Кравцов выглядит каким-то неопрятным. И матерщинник ужасный. По вечерам собирает нас в землянке на политзанятия. Говорит о том, что нам и без него давно известно. Заученными, штампованными фразами. Овечкин дремлет. Сахнов делает вид, что слушает. Я и правда слушаю, но только потому, что стараюсь запомнить правильное произношение русских слов.
Сахнов вдруг подымается:
— Время ужинать, пойду-ка снесу ребятам на позиции поесть.
Кравцов словно этого и ждал. Закрывает свой блокнот с конспектом, сует в карман и поворачивается ко мне:
— Давай в шахматы сыграем, пока Сахнов вернется...
После ужина я отправляюсь на позицию.
Все время стреляем из пистолетов крыс. Зажрали нас, проклятые! Ночью обгрызли гимнастерку Кравцова, съели у Овечкина подкладку на фуражке.
По утрам деревянными ведерками (Сахнов их смастерил) выносим из землянки натаявшую за ночь воду. Тоже беда.
На позициях мои ребята только и знают, что очищают траншеи от снега.
Сахнов согрел воды и сейчас правит бритву на моем кожаном ремне. Его ремень из брезента.
— Комроты будет бриться, завшивел, бедняга,— говорит озабоченно Сахнов.— Наголо придется обрить.
— Зачем же? — удивляюсь я.— Разве у нас в полку нет дезкамеры?
— Все есть. Только старшему лейтенанту это не поможет. На нем и вошь особенная поселилась, сплошь женского роду.
Я не понимаю его. Вошь есть вошь, какая еще там особенная? Но Сахнов для меня авторитет: говорит — значит, знает. Он человек удивительный, все знает, хотя и был беспризорником, вором. В последний раз из тюрьмы вышел всего за месяц до войны. Искал работу, но тут его вызвали в военкомат и отправили в стройбат.
Мне вспомнилось, как я перевязывал ему рану в Мясном Бору.
— Рана зажила? — спрашиваю.
Он усмехается:
— Да вроде бы.
— Не мог после госпиталя в тылу остаться? Рана-то ведь серьезная...
— Мог, но куда бы я делся? Ни родителей у меня, ни жены... Толком не знаю, где и родился.— Он вздыхает, хмуро смотрит на меня.— Все, сынок, завязал я!..
— Что завязал? — не понимаю я.
— С прежним своим. Будет куролесить. Если выживу, после войны уеду на юг и стану виноград выращивать. Или парикмахером сделаюсь. Только виноград — оно лучше. Послаще...
Сахнов нашел общий язык с поваром и иногда приносит нам «добавки». Но больше, чем о других, он заботится о Путкарадзе. Избавил его от вшей, тех, что женского роду. Путкарадзе тоже очень хороший человек, мягкий, добрый, заботливый.
Иван Овечкин сетует на свое обмундирование:
— Тыловики с иголочки одеваются, а нас в опорки да обноски обряжают.
У Овечкина золотые руки. Из ничего конфетку может сделать. Сшил нам фуражки, набил всем подковки на сапоги. По его проекту мы построили оборонительные сооружения, соединили их подземными ходами.
— Хватит, сколько отступали,— заявил он.— Сейчас надо зарыться поглубже в землю, чтобы потом успешно наступать.
Одно удручало Овечкина: в топографических картах бедняга ничего не смыслил.
— Видеть их не хочу. Что за чертовщина?! — жаловался он.— Кто только их придумал? Никак в них не разберусь.
Сегодня семнадцатое января. Уже двадцать дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи свои делаю химическим карандашом.
КОНИНА
Рядом с нами располагается батарея гаубиц капитана Гопина. Нас с ним сдружили шахматы. Весь он немного необычный. Нос большой и с горбинкой, галифе на нем натянуты, как трико. И голос какой-то узкий, тоненький. И вообще очень он напоминает мне гусара, такого, каких я в кино видел. Стоит ему выиграть партию, тут же вскрикивает своим тоненьким голоском:
— Хи-хи, не опрокинуть ли нам по маленькой?
Одному только дьяволу ведомо, откуда он достает
водку.
Я как-то сказал Гопину, что ему и его батарее очень спокойно живется. Он обозлился:
— То есть в каком это смысле?
— Не часто что-то мы слышим голос твоих гаубиц. Уж не боишься ли, что немцы засекут?
Гопин вскочил с места и, кусая губы, скомандовал своим людям:
— Пятьдесят снарядов по врагу! Огонь!
Берег загрохотал. Девять гаубиц выпустили по пятьдесят снарядов за две минуты. Гопин, стоя во весь рост, истошно орал:
— Огонь! Так иху мать, этих вшивых фрицев!
Заткнув уши, я отбежал от него подальше.
У немцев, понятно, есть свой Гопин. И он тоже начал обстреливать наши позиции. Ужасный день. Все вокруг ходуном ходит. Даже Сахнов как-то весь сжался. Тога и гляди, в нашу землянку тоже снаряд угодит.
Гопин буйствовал часа четыре.
— От батареи Гопина теперь уж и косточек не соберешь,— сказал Кравцов.
Меня бросило в дрожь. Ведь это же я толкнул его на поединок. Я выскочил из землянки и кинулся бегом к батарее Гопина.
Бегом-то, положим, это сильно сказано. Вся земля взрыта воронками. Попробуй побеги. Кое-как добрался до места и ахнул, увидев, что Гопин как ни в чем не бывало гоголем стоит у гаубицы.
— Что тут у вас?! — заорал я.— Потери большие?
— Ерунда,— махнул он рукой.— Лошаденку только одну убило. И пушку царапнуло. Ничего, поедим кони!
Я спросил, что же он теперь будет делать. Противник ведь засек. Он усмехнулся:
— Дня три помолчу. Немец подумает, что уничтожил меня. Потом опять жахну изо всех сил, мать его так, этого Гитлера!..
И он предложил мне сыграть партию в шахматы. Я отказался.
— Дай,— говорю,— лучше кусок конины. Или сам хочешь все съесть?
— Вон оно что?! — нахохлился Гопин.— Выходит, ты всю эту кашу затем и заварил, чтобы разжиться кониной на армянский шашлычок?..
Мы оба рассмеялись и сели за шахматы.
Гопин выиграл. За это он подарил мне килограммов десять конины.
Вот и прекрасно. Поделюсь с ребятами.
Проходя по берегу реки, я увидел на взрезанном немецкими снарядами льду несметное множество выброшенной из воды рыбы. Кликнул своих:
— Идите, ребята, соберем рыбку!..
И собрали пудов этак двадцать. Мой взвод долго будет сыт. И не только один мой взвод.
Утро. К нам на позиции пришел подполковник, наш комполка. Я доложил о положении дел на нашем участке. Он поздоровался за руку не только со мной, но и со всеми солдатами моего взвода. Высокого роста, чернявый, с хорошей выправкой кадровика, в прекрасно подогнанной и опрятной форме, он производит впечатление воина, не ведающего горечи и страха поражения.
— Вчера нам из тыла прислали приемник,— сказал он.— Прекрасная вещь. И пластинки можно проигрывать.
— В подарок получили? — поинтересовался я.
— В подарок,— ответил он.— Хочу передать какому-нибудь взводу. На фронте это особо редкая штука. Что скажете по этому поводу?
— Очень будет здорово, товарищ подполковник.
Он внимательно и долго осматривал наши позиции, минометы, беседовал с солдатами и вдруг, повернувшись ко мне, сказал:
— Давненько мы не брали «языка». Наш полк не брал. Вот я и подумал, кто первым добудет «языка», тому взводу я и передам радиолу.
Сахнов, вытянувшись в струнку, слушал подполковника и незаметно подмигнул мне: «Понимаете, мол, это нам комполка поручает раздобыть «языка»? Соглашайтесь». Я кивнул Сахнову и повернулся к командиру:
— Разрешите, товарищ подполковник, мне с моим взводом отправиться за «языком»?
Командир полка засмеялся:
— Конечно. Потому я и зашел к вам.
Тут же мы решили, что за «языком» отправятся трое: я, Сахнов и ефрейтор Сорокин. Командир полка повел нас к себе в штаб. Это недалеко, за холмом.
Три дня мы готовились, как брать «языка». А «язык» этот, вон он, в двухстах метрах от нас за линией укреплений. Туда нам и следует пробраться, взять в плен одного из немцев, который станет «языком», расскажет о расположении позиций противника, о вооружении, обо всем, что требуется.
— Что, если мы приведем его, а он, сукин сын, ничего не скажет? — засомневался Сахнов.— Бывают же, наверное, такие...
— Это нас не касается,— сказал я.— Наша задача взять его. А заговорить пусть заставят другие.
— Да,— вздохнул Сахнов,— было дело, приходилось красть, а вот людей уворовывать не доводилось, практики нету...
— Никак, жалеешь, что взялся за это?
— Головы не пожалею.
К операции мы подготовились как следует. Иван Сорокин сильный, как буйвол. Он скрутит «языка». Сахнов человек что надо: ловок и ночью видит как днем. Ну, а я... У меня такое чувство, будто развлекаться иду.
С тридцатого на тридцать первое января, в двенадцать ночи, мы ступили на нейтральную полосу. Холод, непроглядная тьма. С трудом различаю белые маскхалаты Сорокина и Сахнова, хотя оба они совсем рядом со мной. Впереди идет Сахнов, потом Иван, я — замыкающий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30