Хм, я очень сомневалась, что когда-либо попытаюсь открыть дверь Бобковицей-Набургов в отсутствие хозяев, однако Винета стояла на своем Вот здесь! Что «здесь»? Здесь ключ. Видите? Никакого ключа я не видела. Внизу! Где «внизу»? В крысиной норе! Но эта нора очень старая. Старая? Да, руку можно совать смело. И хотя нора очень старая и, значит, совершенно безопасная» совать в нее руку я не стала. Винета вытащила сама — видите?! — ив лестничном сумраке ключ блеснул золотисто в единственном луче света. Почему мне открыли эту тайну? Я располагаю к доверию, а чем? Или же детское сердце Винеты угадывает, что мне суждено войти в их жизнь (хотя никогда я не сделаю этого в их отсутствие)?..
Мы принимаемся печь блины. Печет, по правде сказать, она, я только ассистирую. Какого хотите с блинами варенья? Яблочного или... вишневого? При слове «вишневое» красный кончик ее языка блаженно трогает красную верхнюю губу. Все ясно! Она подпрыгивает от радости — вкусы у нас сходятся — и приносит банку. Варенье прекрасно сохранилось, ягоды напитались сиропом. Мы уплетаем его за обе щеки и успеваем ополовинить банку, когда хлопает входная дверь, Насторожившись, Винета закрывает банку и ловко сует за шкафчик. Я нечаянно проглатываю косточку...
Но Янина то ли не замечает наших проказ, то ли делает вид, что не замечает. «Добрый вечер!» — и начинает изливаться в сочувствии. И надо же, чтоб так не повезло, — Ирена сегодня — вы уж небось знаете —• в школе ведь... и так далее. А в бумаге что? Книга? Ваша книга? Ах, про писателей? Да что же вы сидите в кухне — проходите! Войдя в комнату, она вынула из сумки цветастое скроенное платье и повесила на плечики. Оно было частично сметано, частично сколото булавками. Красивая ткань, правда? Янина провела по ней рукой: с живыми такими маргаритками и почти не мнется, хорошо носиться будет, зато в работе сыпучая не приведи бог, все нервы испортишь, ну вот, ну вот, что делает (показывая, она обдергивает высыпавшиеся нитки), ну вот! А вы и чужим шьете? Как это понимать — чужим? Ну сшили бы, например, мне? А что вы хотите? Ну если тоже летнее платье? А материал есть? Сколько материи нужно? Какой фасон смотря, какая ширина. Ширина платье или ткали? «Иисусе!»—развеселилась она: покупая обычно готовые платья, я в портновском деле ничего не смыслю. Мы стали обсуждать, что сейчас модно. Янина была обходительна, разговорчива, однако мыслями была явно где-то не здесь. Неоднократно бросала она короткий взгляд на Винету. Наконец украдкой (по ее мнению) поманила девочку пальцем и вызвала в переднюю. До меля донеслись обрывки разговора:
Янина: ...и посмотри, Сипол еще там?
Винета: Сейчас?
Янина: Сейчас.
И возвратилась одна. Может быть, я мешаю? Может, нора и честь знать? Она стала отговаривать: куда вам бежать? Посмотрите журналы мод — и сгрузила передо мной целую стопку, авось какой фасон и приглянется, тогда можно снять мерку и сегодня же за одним разом купить ткани, пока магазин открыт. Я призналась, что у меня с собой нет денег. На что она воскликнула — Иисусе, велика ли беда! — и добавила, что как раз сегодня нашла деньги. Правда? Интересно узнать где? В своем зимнем пальто, в кармане, сказала Янина и засмеялась. Когда она смеялась, на щеках проступали ямочки. В ней есть еще кое-что от былой миловидности — лучистый взгляд Ирениных темных глаз, милые ямочки на щеках, доставшиеся Ундине, — только фигура никак больше не отвечает идеальным параметрам, да что там наводить тень на ясный день: она толстая и даже весьма, настоящий бочонок без талии, но (как там в библии?) — кто без греха, пусть первый бросит в нее камень... Пока я листала журналы, разглядывая модели, она раскрыла писательский справочник и перекидывала страницы, рассматривая снимки. Вполголоса — то ли мне, то ли себе самой — высказывала свое мнение, и время от времени слышались то одобрительное бормотание, то возгласы удивления: «... на-а-до же какая старушка, да, зато заслуженная... а бусы-то небось импортные... а эта ничего, симпатичная... ишь ты, какой откормленный кот, и такой пишет стихи? а этот... на профессора похож, в очках и плешь, как у мудреца... у того галстук набок съехал... а этот, о, прямо Ефасавчик, чистый француз, нос с горбинкой... а у того не нос, а огурец...» и так далее. Моих коллег она сортировала по носам, притом в буквальном смысле слова. С выбором фасона дело у меня не клеилось. И в противоположность Янине, которая уже выбрала по фотографии потенциальную жертву, воскликнув: «Ну за этого бы я вышла — хоть с закрытыми глазами!», я ни с места не сдвинулась к тому времени, когда вернулась Винета. Янина вполголоса спросила: «И как? Еще там?» Винета молча кивнула. «Пьет?» Она покачала головой. Янина почему-то вздохнула.
И в этот момент я вновь почувствовала тот самый запах. Откуда он? На кухне бросили в бумаги горящую спичку? На газу калится пустой чайник? Ни Янина, ни Винета ничего не замечали. Сказать? Но прошло пять минут, потом еще пять. Никакого дыма не было. Однако чад не развеивался. Я ощущала его совершенно явственно. Вонь щекотала ноздри так сильно, что я чихнула. «На здоровье!» — пожелала Янина. Я чихнула еще ш еще раз. У меня даже разболелась голова, настолько запах был сильным.
На самом деле пахнет или это моя фантазия? Действительно я что-то чувствую или то мое воображение? Более чем загадочно...
16 мая 1977 года
Опять он! И все становится еще туманнее... Сегодня в автобусе еду вместе с Ундиной. А поскольку автобус не ошупплсский, а румниекский, я спрашиваю, как она от поворота на Румниеки будет добираться в Ощупилс — не встретит ли ее на машине Гунтар. Гунтар?! Чтобы Гунтар встретил?! Он что — ушибленный! Она попробует на перекрестке голосовать, хотя весной, ха-ха-ха, опасно подсаживаться к чужим! Я не поняла — почему именно весной? Почему? Весной же «все самцы становятся бешеные — сперма ударяет в голову!!!» И опять — ха-ха-ха! У нее сегодня выходной? Ну да! По понедельникам и вторникам «Радуга» закрыта. Так что запомните! Но вы там и не показываетесь. В тот раз было невкусно? Боже ты мой, почему невкусно! Вкусно и даже очень! «Раковые шейки» и прочее. Есть какие-нибудь новые чудеса кулинарии? Ундина вздохнула, и довольно демонстративно: иногда чудеса творятся с прежними, старыми чудесами! В каком смысле? Ну, когда, например, «раковые шейки» приходится делать из свинины или когда на вторые блюда привозят «сплошное мыло», так что остается «плюнуть на ГОСТы и пихать в котлеты побольше хлеба, чтобы все на свете не вытекло жиром». Какой приготовишь «весенний салат» без зеленого лука, а когда пришлют лук, нету свежих яиц, «с яйцом лучок намного мягче, а когда он голый, то горький, ха-ха-ха, как поцелуй пьяницы!»
Необычайно живое у нее лицо! И уже с легким загаром. Где и когда успела она загореть — у плиты и котлов в своей «Радуге»? Сколько ей может быть лет? Ирена младше, значит Ундине, надо думать, около тридцати. Или чуть-чуть за тридцать. Она гипнотизировала меня как кролика. При словах «сплошное мыло» ее пухлые губы скривились в таком отвращении, что я и впрямь почувствовала на языке вкус грубого мыла. Когда она воскликнула «плюнуть на ГОСТы», мне тоже, право же, захотелось плюнуть. А конец фразы «с яйцом лучок намного мягче» она произнесла так смачно, что в рот мне набежала слюна.
Ее речь искрилась бенгальским огнем. Я узнала, что «раковые шейки» не ее призвание (смех!), так как в «столице района», где она работала сразу после техникума, ее коньком были кремы и муссы (смех!), и только в «Радуге» она перешла на вторые блюда. Не надо ли вам перца? Если вы совсем на мели, я могу немножко дать. С корицей дело дрянь. Булочки с корицей, как и вообще кондитерские изделия, в кафе возят из цеха. Если хочешь испечь дома по своему вкусу, надо ехать в цех, и «сколько там пекари стянут корицы, то и твое!». И поминутно: ха-ха-ха! Очень с ней было весело (ей-богу, только забурелый меланхолик может устоять против смеха Ундины!).
И вдруг я чуть не подскакиваю: он! Внос ударяет уже знакомый запах. Что это снова? Фантазия предчувствие? Не запах ли это грядущей беды? Но на сей раз вонь заметила не одна я. Кто-то крикнул: «Водитель, в заду что-то горит!» Тот сперва и ухом не повел, потом автобус все же остановил, выпрыгнул из кабины, чем-то снаружи погромыхал, что-то подергал, вернулся. И покатил дальше. Запах, однако, остался и гулял по салону в струях воздуха. Чуткие ноздри Ундины дрогнули. «Не то смолой воняет, ее то серой, —- сказала она, добавив: — Сгорим еще, как в аду, ясным огнем», и за столь зловещим предсказанием последовало неизменное ха-ха-ха! Такого уж грозного оборота события мы все же ие приняли и, хоть и смердя на всю округу, вперед мы все же двигались. Я просила Ундину передать привет Ирене. На что та ответила — «начинает уже помаленьку приходить в себя». Я только рот разинула: от чего?! «Вы разве ничего не знаете? У Ирены были неприятности». Из-за школьного драмкружка? Ундина смотрела удивленно. Нет, из-за статьи. Из-за какой статьи? Ну из-за той, которая в журнале. Я наконец сообразила, что речь о рассказе. Ирена, по словам сестры, «описала в нем свою, сказала «ну хорошо!», а если она говорит: «ну хорошо», то ничего хорошего ждать не приходится: «у этой бабы желчь во рту, а у кого желчь во рту, тому все горько». Боже мой, первый рассказ — и уже охота за ведьмами! А что Ирена? Ах, да что Ирена! Она из тех людей, кто принимает близко к сердцу всякую гадость! «Вот мракобесие, вот средневековье!» Совсем сна лишилась. Как-то ночью она, Ундина, вышла на кухню попить воды. Уже поздно было, часа два, наверное. Ирена стоит в ночной рубашке у окна и смотрит на луну. «Поцапалась с Гунтаром?» Нет, не поцапалась. «А что же ты тут делаешь?» Ничего не делаю. И правда ничего — «после того аборта прямо как лунатик стала». И Ундина прибавила, горько повторяя: «Ах какой подлец... какой мерзавец... какой подонок!» Кто?! Неудобно впрямую задать вопрос, тем более в автобусе, где у всех ушки на макушке. Гунтар?!
Когда я сошла на остановке, из кабины снова выпрыгнул шофер и в несколько шагов меня догнал В руке у него было ведро. Где тут ближайший колодец? Я ответила — мой. Что там такое горит? Он махнул рукой и только спросил — далеко? Да идите за мной. Однако он ушел вперед. Пробовала его догнать — куда там! Не добралась я еще, как слышу — скрипит ворот. Когда шофер тащил ведро назад, я свой вопрос повторила, но и на этот раз осталась ни с чем. Во дворе постояла: может, явится за водой еще? Нет. Мотор чихнул, всхрапнул, и автобус отбыл.
17 мая 1977 года
Льет, льет... льет без раскатов, без шума, без барабанной дроби, морось тихо растворяет ночной свет в ночной темноте, висит в окопном проеме мокрой марлей. Разве таким должен быть майский дождь? Разве может он быть в мае такой? Но дождю нет дела до того, каким он должен быть в мае и каким не должен — моросит себе, накрапывает, сеется, отделяет сеткой капель от белого света, усыпляет покоем, пропитывает бессонницей...
Многие не спят этой ночью?
Не спят роженицы. Не спят любовники. Не спят умирающие. Не спят те, чье тело терзает боль. Не спят те, чье сердце терзают сомнения. Не спят очень счастливые, не спят очень несчастные. Не спят всё получившие, и не спят всё потерявшие. Не сплю я... и не спит Ундина... Ирена не спит тоже...
Почему я думаю, что не спит Ундина? Но ее смех тихо плещется в моей комнате, черным порхает мотыльком, и я знаю: нет, не спит — не спит Ундина... Что он такое, ее смех? Что она за своим смехом прячет? За таким смехом не может ничего не скрываться...
Откуда у меня чувство, что не спит Ирена? Но ее бодрствование летает под моим потолком на неслышных крыльях козодоя, и я знаю: нет, не спит — не спит Ирена. Что она делает, раз не спит в этот поздний час? Может, читает, что-нибудь пишет? Или думает о своем нерожденном ребенке? Или открытыми глазами смотрит в ночь и, удивляясь спокойствию Гунтара, его согласию с самим собой, молча взирает на этот нудный дождь за окном, осенний этот майский дождь, заражающий унынием?
Есть ли у Ирены хотя бы мышь, с кем дружить в клетке отчуждения,— как была мышь у меня, и хотя мышь меня подло обманула и я ей так же подло отомстила, у меня была, по крайней мере, мышь.
Есть ли у Ирены хотя бы муха, с кем общаться в тюрьме одиночества,— как была муха у меня, большая черная муха, муха - алкоголик, которая пила коньяк и в устрашение мне однажды в коньяке утонула? Как хорошо быть бездумной мухой. Не встать ли и не выпить ли чего-нибудь?
Льет, льет... льет,
18 мая 1977 года
Солнце хлещет в раскрытые небесные шлюзы. Ну, устроила я себе Иванову ночь, нечего сказать — господи, без пяти десять! И все еще порхаю в ночной рубашке, и в мозгу порхают обрывки сновидений... Что я видела во сне? Ах да! Это было так красиво: шел снег, и яблоня за окном была Белая-белая. Но и в действительности — стоит только взглянуть, о! — яблоня за окном стоит белая-белая: я проспала (вот жалость!), когда она расцвела. М-да, проспала я и лучшие часы для работы. Чтобы наверстать упущенное, вычеркнем из репертуара обед... Бог ты мой, надо же сходить и за почтой! Не была почти целую неделю. У меня острое предчувствие, что среди почты должно быть письмо!..
Так, понапрасну убила еще полчаса! Вот тебе и острое предчувствие! В ящике целая пачка газет, и только.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Здравствуйте, милая Ирена!
Предчувствие говорило мне — правда, еще полтора месяца назад! — что Вы должны подать признаки жизни эпистолярным путем, и вчера смотрю: так и есть, наконец письмо! Но, признаться, оно не только доставила мне радость, но и загнало меня в тупик. Я обрадовалась, что Вы снова начали «копаться в своем маленьком литературном огороде» (буду за Вас болеть, но — хм! — насколько это в моих силах, постараюсь Вам, злой насмешнице, на язык не попадаться!)... да, и была несколько смущена. Сижу и в раздумье грызу карандаш. Письмо чертовски лестное, и все-таки... Неужто я и правда Вам кажусь ларцом безошибочных суждений, начиненной бесспорными истинами колбасой? Если бы вся мудрость, какую Вы мне приписываете, была к моим услугам, разве я бы так часто спотыкалась, так глупо ошибалась, так больно ушиблась? Да я бы безгрешно ходила по воде как посох! Так что ко всему, что я Вам пишу, относитесь критически. Никогда никому не подражайте! Обещайте мне это. Изучайте чужой опыт — и подвергайте сомнению! Постигайте — и поступайте по-своему! Технику творчества другого литератора надо знать, чтобы о ней забыть, так же как надо знать теорию секса, но в любовной практике о ней забыть. В творчестве нет ничего универсального и ничего неизменного. Что для одного целебно, то для другого яд. Что одного вырвет у смерти, то другого загонит в гроб. Не заимствуйте чужой опыт! Чужой опыт, как чужое платье, никогда не будет Вам впору. Не лепитесь ни к какой школе! Не копируйте ничей метод. Если Вы сова, пишите по ночам, по никогда не пишите по ночам только потому, что по ночам писал Вальзак. Если сиденье Вас расслабляет, пишите стоя, но не пишите стоя только потому, что так писал Хехмингуэй. Единственный ценный совет, который могу Вам дать: писать по возможности каждый день, ведь «когда пишешь каждый день — как заметил с иронией Вильям Сароян — невозможно хотя бы раз в год не сказать что-то значительное». Не ищите чудодейственного средства! Совершенно все равно, в какое время года и час суток, в каком помещении и в какой позе, чем и на чем Вы пишете, в голове ли у Вас план или на бумаге, много Вы правили рукопись или мало. Помните только одно — напечатанный рассказ должен пахнуть типографской краской, а не потом. Все равно, работаете ли Вы медленно или быстро, Вы должны создать иллюзию легкости. Вы не вправе публично воевать со словом как с трехпудовым мешком. Слово должно являться по Вашему мановению как кролик из цилиндра, вселяя уверенность, что кролики живут в этом элегантном головном уборе,— и пусть Вам одной будет ведомо, что в действительности они обитают в норах, из которых выманить их порой не так просто, или в зарешеченных клетках на сырой от мочи подстилке! Читатель не должен видеть, как трудно вздымается у Вас диафрагма и нервный тик дергает веко. Ему нет дела до того, что у Вас повышено кровяное давление и вяло действует желудок. Он не должен страдать оттого, что Вас бросил жених. Ему плевать на Ваши слезы. Ему важны не Ваши — его собственные слезы. Он эгоист — как эгоистичны и Вы, когда едете на «Лебединое озеро» и, нимало не печалясь, что балерина беременна, желаете насладиться — и всё тут! — ее воздушной легкостью.
И в нашем искусстве, Ирена, к ней каждый идет своим тернистым путем.
Признаться, и я в свое время пережила стадию, когда мне казалось очередь важным узнать, как кто из моих коллег пишет (чтобы тоже открыть Эльдорадо!), тем не менее чужой опыт не пригодился мне ни единого раза. Так, на определенном этапе развития мне загорелось дознаться, как тот или иной из моих пишущих современников ставит душу в фокус, прежде чем взяться за перо или карандаш, однако в большинстве случаев мне отвечали встречным вопросом — а что это значит «ставить душу в фокус»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19