— Эх, сынок, сынок4. Поди попробуй — все у тебя отберут, не только зерно, все под метелку...
«Под метелку...»
Словно в воду глядел Асеин. Только подъехали ко двору, как навстречу им выбежала Кемпир.
— Где ты пропадаешь, где? — Она в ярости ударила палкой о твердую, утоптанную землю.— Гляди, с чем мы тут остались! Все у нас уволокли, ограбили дочиста.
Ошарашенный Асеин спрыгнул с седла. Из юрты тем временем вышла Мээркан. Левая щека у нее была в крови, первым это заметил Кутуйан.
— Мама! — закричал он, подбегая к матери.— Что с тобой? Ты упала?
Мээркан опустилась на колени, прижала к себе сына, заплакала в голос.
— Аке, дорогой,— захлебываясь слезами, обратилась она к Аееину.— За что такое насилие? Ни слова не говоря, ничего не слушая, вывернули наизнанку все мешки, вычистили закрома, да так, что чуть все не изломали...
У Асеина ходуном ходили скулы.
— Кто?
— Мисиралы.
— Один?
— Нет, с ним еще человек десять кокандских.
— Проклятые! — Асеин, не выпуская из рук согнутой вдвое камчи, зашагал ко двору.
Мээркан сказала правду: все три ямы-закрома возле глинобитной стены были вскрыты и опустошены. Ни зернышка, чисто. Кругом рассыпана солома, втоптанная в землю копытами коней.
Асеин стоял, смотрел и чувствовал, как все тело сотрясает неудержимая дрожь. Шакалы, настоящие шакалы... Он обернулся: рядом с ним стояли старуха и Мээркан, прижимавшая к груди голову Кутуйана. А где же Казат, почему его нет? Асеин встрепенулся.
— Где Казат?
— Он за этими кинулся,— виновато ответила Мээркан.— Мы просили, уговаривали, он не послушался.
— Что?! Когда он?..
— Да уж в полдень.
— О боже, чтоб мне ослепнуть! Они же его... О боже, беда какая, ай, какая беда! Куда, в какую сторону уехали эти проклятые?
— Вниз по дороге.
Асеин не прибавил больше ни слова. Кое-как ввалился в седло и погнал Чобура вниз. Дорога была одна — та, по которой он сам недавно ездил к Санджару. До Санджарова подворья недалеко, верст пять или даже меньше... Нет, пять будет. Правда, под уклон быстрей... Асеин нахлестывал Чобура и справа, и слева, невольно вымещая на коне сжигавший его гнев. Скрипя зубами, Асеин лихорадочно твердил про себя все то же: где Казат? Как смел Мисиралы не сдержать слова, забрать, вопреки уговору, прямо сейчас весь хлеб, забрать силой? Испугался «черных чапанов»?1 Пусть так, но за что он ударил камчой по лицу беззащитную женщину?
Если бы он сейчас неожиданно повстречал Мисиралы, то не отступил бы перед ним, не испугался бы силы его и власти, смело спросил бы за содеянное...
Но вот и жилье Санджара. У ворот несколько человек, они мечутся заполошенно и так же заполошенно, бестолково, шумно о чем-то переговариваются. На Асеина вначале никто не обратил внимания, и только когда он подъехал к самой коновязи, к нему подбежал Сары.
— Асаке! Ты вовремя...— быстро, задыхаясь говорил Сары.— Давай сходи с коня. Санджара нету.
Они вошли в дом. Казат лежал в переднем углу. Под головой две подушки. Глаза огромные, обведены темными кругами. Правая рука перевязана. Из уголка рта тянется по подбородку полоска засохшей крови.
Асеин не опустился — упал возле сына на колени.
— Каза-ат! Что с тобой, сынок?
Казат старался удержаться от слез. Ответил сурово, как взрослый:
— Ничего. Они меня избили.
— Кто?
— Усатый. Я их нагнал тут у ложбины. Отдайте, говорю, ухватился за пестрый чувал, а меня изо всех сил по руке. Потом начали бить по спине, по голове, потом швырнули на землю.
— Мисиралы был при этом?
— Был. Рядом.
— Он что-нибудь сказал? Удерживал их?
— Он смеялся.
— Пр-роклятый! — сквозь зубы простонал Асеин.
Все молча стояли вокруг них. Асеин потрогал перевязанную руку сына, потрогал осторожно, но парнишка не выдержал, вскрикнул, сморщился от боли.
— Ай-й! — Асеин, зажмурившись, затряс головой: только бы не перелом.— Сейчас, сейчас, родной. Потерпи немного, я должен посмотреть.
Асеин не только мастер на все руки, комузчи, певец, он и немного лекарь. Ловко приподняв сыну голову, он снял с него рубаху, начал ощупывать ключицу, потом плечо. Вроде бы ничего особенно страшного, локоть ободран, припух немного... погоди, куда это он торчит? А, понятно: вывих, надо вправить побыстрей.
— Ничего, ничего, сейчас все будет в порядке.— Опустившись на колени, он правой рукой взял Казата за кисть больной руки, левой уперся ему в подмышку и резким рывком вправил вышедшую из сустава кость.
Казат и ахнуть не успел, только слезы брызнули из глаз, но через минуту он сел и громко заревел.
— Ну теперь-то чего плакать, все уже прошло,— успокаивал сына старик.— Ты ляг, полежи.
Набившиеся в комнату люди один за другим выходили за дверь, с Асеином и Казатом осталась только Умсунай. Она поправила Казату постель, укрыла его поплотней и отошла к очагу — приготовить чай. Асеин посидел немного возле задремавшего Казата, потом вышел из дому следом за соседями. Уселись на траве в кружок. Молчали, опустив головы, только искоса поглядывали друг на друга, не зная с чего начать разговор. Нарушил молчание Асеин.
— Ладно,— сказал он, без чьих-либо объяснений поняв, что сборщики успели «осчастливить» своим посещением всех, кто сидел сейчас рядом с ним.— Что было, то было. Того, что они забрали, нам не вернуть. Надо искать выход. До осени еще много времени. Нужно о детях подумать, позаботиться. Никому ничего не оставили?
— Скажешь тоже! — первым ответил ему Сары, и сразу, словно плотину прорвало, посыпалось:
— Да, эти оставят!
— Ни одной юрты не пропустили, все ашканы обшарили, мало того, одеяла перещупали1.
— Забрали даже торбочки с толокном.
— Известно, ежели суждено, чтобы тебя обокрали, все складывается вору на руку,— продолжал Сары.— Ни тебя, ни
1 В каждой юрте (или в доме) хозяева складывают одеяла стопкой на самом видном месте.
Санджаке тут не было, они знали, что вы оба уехали разговоры разговаривать, делали что хотели. Это все Мисиралы подстроил, жулик проклятый.
— И верно, что проклятый.— Асеин вцепился побелевшими от напряжения пальцами в собственные колени.— Прикинулся порядочным человеком, обманул нас и воспользовался нашей простотой. Погоди, мы с ним завтра же поговорим начистоту.
— Да, вам с Санджаром больше ничего и не остается. Верно сказано, что у бессильного вся надежда на суд божий.— Сидевший напротив Асеина Койчуке подался к нему.— «Начистоту», понимаешь ли! Эх, напугали!
Асеин, сощурившись, некоторое время молча глядел на Койчуке.
— А в чем дело-то? — спросил он наконец.— Чем это мы с Санджаром провинились? Если ты такой сильный, берись за дело сам.
— Попробовал уже! Я ведь один как перст, бобылем живу. Не хотел отдавать последнее, противился и вот что заработал! — Койчуке рывком задрал себе на голову одежду и сколько мог нагнулся вперед.
Асеин отшатнулся. Вся спина у Койчуке была исполосована, живого места не осталось. Багровые рубцы вздулись буграми.
— Ну? — Койчуке поднялся.— Видал? И разве мне одному досталось? Всем! Сары, ну-ка, не стыдись, сними рубаху.
Сары молча скинул сначала безрукавку, потом рубашку, но мог бы этого и не делать: сквозь многочисленные дыры его ветхого рубища хорошо были видны синяки и кровоподтеки.
У Асеина внутри все оборвалось, дрожь прошла по спине.
— Господи, помоги...— с трудом выговорил он.
Койчуке взорвался:
— Хватит с меня божьей помощи! Сыт по горло! Нет у нас терпения дожидаться, когда он накажет насильников. И уговоры твои, Асеин, тоже нам не нужны больше. Лучше бы ты дал нам благословение...
Асеин перебил его:
— Во-первых, сын мой, не посягай на бога. Это ни к чему. Во-вторых... Какое благословение, на что?
— Отомстить!
— Кому?
— Мисиралы-голобородому и тем, кто обирал нас.
Асеин в раздумье поглаживал бороду.
— Ну, предположим, дам я такое благословение,— усмехнулся он.— А как вы отомстите? Биться с ними станете, что ли?
— Это уж наше дело, биться или колотиться.
— Ладно, а о семьях ваших вы подумали? О женах и детях?
— Кто хочет, пусть об этом думает. Про себя я уже сказал, что мне бояться не за кого. Бобыль-одиночка. Чем терпеть побои без всякой вины, сносить обиды, лучше умереть за свою честь.
— Он верно говорит!
— До каких пор будут нас попирать эти кокандцы!
— Благословите, Асаке!
Дело выходило нешуточное. Обида и ненависть переполняли сердца. Люди готовы были двинуться на Бишкек. А что из этого получится? Нет, их надо успокоить. Надо удержать.
Асеин, собравшись с мыслями, повел речь:
— Дети мои, я знаю, что вы не попусту говорите, понимаю, что накипело у вас на душе. Все понятно. Но ведь надо и вперед заглянуть, прежде чем за дело браться. Мне тоже досталось от этих обирал, сборщиков подати. Зерно забрали подчистую, опустошили закрома. Нанесли побои несчастной Кемпир, безвинной Мээркан. И сын мой, сами видите, в каком положении. Думаете, у меня не горит душа? Я ведь тоже человек. Но что поделаешь, надо перетерпеть тяжелое время. И разве мы мало терпели до сих пор? Много, очень много мы перенесли. Но разве нет справедливости в пословице: дно терпения — желтое золото. Оставьте свои намерения, бросьте, дорогие мои. Если уважаете мои седины, прошу вас, прислушайтесь к моему совету.
Койчуке хотел было возразить, даже рот открыл, но не произнес ни слова и как-то сразу пал духом. Молчали и остальные.
Асеин был доволен: стало быть, уважают его, верят его словам. Однако и доверие, и уважение надо оправдать, иначе нельзя. Опершись на рукоять плети, он тяжело, с трудом поднялся с места.
— Ладно, я теперь к себе поеду. Нужно Казата отвезти домой, сами понимаете. Как прибудет Санджар, дайте мне знать. Ведь все это лишь начало трудных для нас времен. Действовать мы должны обдуманно, посоветовавшись между собой, иначе плохо нам придется. Давайте так...
...Чобур шел медленно, еле перебирая ногами. Устал:
не отдыхал, почитай, с утренней зари. Травы пощипать толком не привелось. Но Асеину вялый ход коня был сейчас по сердцу: думать не мешал. Он отпустил поводья и погрузился в свои размышления. Казат молчал, понимая, что у отца на душе сейчас невесело и думы невеселые.
Невеселые думы...
Как не думать, нынче по-особому задумаешься — не только на твою голову, на весь аил пала беда... Ах, проклятые, проклятые! Бессовестное, наглое насилие! Зачем же хан держит войско, которое сам не в силах прокормить? Казна опустела? И какой прок от этого ханства?
А Саты-бий? Почему он на их стороне? За какие добрые дела хвалит он хана?.. У Асеина голова раскалывалась: ни на один вопрос он не находил ответа.
Только выехали из лощины, как впереди показался всадник. Асеин остановил коня, обернулся к сыну:
— Это не Санджар, глянь-ка?
— Не пойму.
— Вроде он.
Асеин пустил коня шагом навстречу всаднику. Это и в самом деле оказался Санджар. Съехались, поздоровались, спешились. Начались вежливые расспросы о самочувствии, потом Санджар заметил перевязанную руку Казата.
— Что с твоим сыном? — Не дожидаясь ответа Асеина, он весело обратился к мальчику: — Здравствуй, жених! С кем это ты подрался из-за девушки?
Казат с трудом выговорил:
— Здравствуйте...
— Тут, брат, дела такие.— Асеин покачал головой.— Давай присядем, надо потолковать.
Казат подошел и уселся возле них.
— Сначала ты расскажи, как съездил,— предложил Асеин.— Что у них там? Ждали тебя еще вчера, но подумали, что канаевские уговорили тебя ночевать.
Санджар усмехнулся.
— Ну, ясное дело, принимали не хуже, чем самого Байтика, без ночевки не отпустили.
— Что ж, значит, разговоры шли хорошие.
— Всякие, и хорошие, и плохие.— Санджар утер вспотевшее лицо концом пояса.— Хорошо, что налог на содержание войска тем платить не придется, говорят, батыр1 взял все на себя. Плохо, что на скот их налогом обложили нещадно —
1 Имеется в виду Байтик.
и на мелкий, и на крупный. Нынешней осенью Байтик, говорят, ждет в гости Ракматылду.
— Это вроде бы так и есть. Сатыке сообщил, что мы должны поставить гостевые юрты.
— Тебе, значит, их делать?
Асеин молча кивнул.
Санджар нахмурился, сердито пожевал губами.
— Нынче все они, наши великие люди, одинаковы. Тем, кто выше их, готовы пятки лизать, угощают, восхваляют до небес, руки к сердцу прижимают, кланяются до земли, а перед нами, простым народом, грудь выпячивают, смотрят на нас свысока. Ума не приложу, когда все это кончится.
— Кругом лесть да ложь. Они сыты, в чести, им ни до кого дела нет, — согласился Асеин.
Казат слушал их молча, но ему смешно было, как это два старика, сидя в чистом поле, наперебой честят богатых и знатных. Чудаки, почему они тем прямо в глаза не скажут? Или боятся?
— Бога они забыли, эти твои пустохвалы. Давеча меня Саты-бий к себе позвал будто самого уважаемого человека.
— Ну?
— Вот тебе и ну! Не думай, что он обо мне соскучился. Про юрты эти самые объявил.
— А еще что?
Асеин поглядел на Санджара как-то равнодушно, пустыми глазами, словно видел перед собой незнакомого человека.
— А еще велел он тебе и мне поговорить с народом, объяснить, что, мол, нынче кокандцы взяли верх, что надо собрать налог... Приехал я сюда, а они уже без нас распорядились, не стали наших уговоров дожидаться, всё покончили.
— Что ты болтаешь?
— То самое. Забрали все подчистую, ребятишкам на пропитание ни зернышка не оставили.
Санджар как-то сразу весь осунулся.
— Как же... наши-то допустили? Ведь они тут оставались...
— А что им делать было? И так все избиты. Налетчики эти, собачьи выродки, даже с детьми не стеснялись. Вон погляди...— Асеин повернулся к Казату.— Подыми-ка рукав.
Санджар взглянул на распухшую, покрасневшую руку мальчика и принялся ругать насильников.
— Вот такие дела.— Асеин произнес эти слова резко, со
злостью.— Они не одни разбойничали, с ними разъезжал голобородый Мисиралы.
— Ах он погань такая! Надо же, а? Необходимо сообщить Саты-бию, он мудрый человек, научит, как быть.
Асеин даже рассмеялся.
— Нашел кому жаловаться! Ты что, совсем ума решился? Я же тебе объяснял: он нам только и талдычил, что кокандцы теперь в силе, что надо собрать налог. Вчера, только вчера собрал к себе сарбанцев и людей из рода кулболду. Совет держал, понимаешь ли. Уговаривал встать на сторону кокандцев.
— Вот оно что! Все проведал, старая лиса. Но ведь дело-то не в нем одном, решается судьба всего племени кунту. Как бы то ни было, надо рассказать ему о том, что творил Мисиралы.
— Расскажем, ясное дело. Да только назад ничего не получим. Наши уж собирались идти походом на Бишкек, мстить. Насилу я их отговорил.
Асеин поднял с земли камчу.
— Ну, старик, что делать будем? Надо найти муку, зерно для толокна.
— Милый мой, и ты меня спрашиваешь? Кто тебе даст зерна в эдакое время? Все кругом перебиваются кое-как, откуда же взять?
— Выходит, ложись да с голоду помирай? Ну ладно, мы, старики, а дети-то? Ты это брось. Езжай-ка завтра же снова в горы. Ежели им налог на войско платить не надо, чего-нибудь наскребут для нас. Не задаром, осенью вернем долг. А я отправлюсь в Джоочалыш.
Санджар не стал спорить.
— Ладно,— сказал он.— Другого выхода нет.
13
Не пропали с голоду, до осени кое-как дотянули, а осенью поспел добрый урожай. Год выпал на редкость. Дожди прошли вовремя. В такое лето, как говорится, и на камне трава вырастет. В горах и на равнине хлеба вымахали по пояс человеку. И джатаки не знали как благодарить аллаха за милость. Особенно жарко молился Асеин, тем более что на его земле урожай оказался на отличку. Поле, которое он распахал на целине, радовало сердце густотой и высотой колосьев пшеницы. Каждый день Асеин, прихватив с собой Казата и Кутуйана, ходил любоваться делом рук своих. Он медленно шел по полю, то и дело бережно и ласково трогая
пальцами тяжелые колосья. Улыбался в бороду и повторял про себя благодарность богу: «Спасибо тебе за милость, даруй теперь только покой и мирную жизнь рабам твоим».
О мирной жизни он просил не случайно. Поговорка «рыба гниет с головы» была полностью приложима к раздираемой кровавыми междоусобицами верхушке Кокандского ханства. В апреле месяце заговорщики во главе с Алымбеком- датхой убили Малля-хана и возвели на престол Шамурата. Вначале об этих событиях дошли только неясные слухи, однако потом все подтвердилось. Алымбек стал визирем. Воспользовавшись раздорами, которые начались между Алымбеком и его соплеменником Алымкулом, рвущимся любой ценой к власти, и опираясь на помощь бухарского эмира Музаффара, в Коканд вернулся изгнанный Кудаяр-хан. Шамурату еле удалось бежать. Следом за ним направился и Алымкул — в Андижан, а дальше в Ош. Стало быть, нынче у Кудаяра дела наладились. Он, конечно, не забыл прежние обиды и постарается выместить накопившуюся за время изгнания злобу на своих врагах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31