Или ты и вправду решил остаться здесь оберегать джатаков? Кстати...— Он, вдруг спохватившись, окинул всех быстрым взглядом.— Из этих самых джатаков что-то никого не видать.
— Были где-то здесь.— Только теперь Бай поднял голову и повернулся к застывшему у входа в юрту Шишкаре.— Вроде в той юрте, а?
Это было равносильно приказанию позвать их, и Шишкара мгновенно вскочил и вышел.
Немного погодя появились Санджар и Кутуйан. Старик поздоровался и присел слева от хозяина, рядом с ним сел Кутуйан.
— Что, Асеина нет? — спросил у Санджара Саты-бий.
— Он дома. Нездоров,— сумрачно ответил тот.
— Простудился, должно быть.— Саты-бий ненадолго запнулся, но почти тотчас справился с собой и продолжал: — Нужно поберечься. В старости кожа у нас ссыхается, тоньчает, потому и болеем чаще. Да, надо беречься.
— У него к тому же нет жены, а без нее в старости трудно.— Санджар смахнул пальцем слезу.
— Ваша правда,— вступила в разговор Бегаим.— Хорошо еще, что Мээркан-джене ведет у старика все хозяйство, отлично ведет, за Кемпир тоже ухаживает. Это прямо счастье для них.
Саты-бий вздохнул:
— Все-таки сторонний человек. В семье молодуха нужна.
— Что верно, то верно.— Бегаим, высоко подняв брови, пошутила: — Если вы принимаете в их судьбе такое сердечное участие, вам бы и позаботиться о белом платке для этого дома1.
— Вместо белого платка он позаботился о плетке,— сказал Бай неожиданно для всех и, главное, для Саты-бия, который рассчитывал весь разговор провести обиняками да намеками, чтобы не слишком ему пришлось позориться перед голодранцами.
Саты-бий согнулся, словно от удара, но делать было нечего, приходилось терпеть.
1 Бегаим имеет в виду невестку (вводя молодуху в дом, ей покрывали голову белым платком).
— Да, Баке, это верно, но ведь конь о четырех ногах, да и то спотыкается. Я тогда почти сразу опомнился, собирался просить прощения у аксакалов Асеина и Санджара, но надо было ехать в Кесей, так уж вышло... Мы родичи, нам следует прощать друг другу.— Саты-бий повернулся к Санджару.— Санджаке, я погорячился, вы уж не держите зла...
Санджар не ответил ни слова, только наклонил голову медленно-медленно.
Саты-бий продолжал:
— Надо было вам еще немного потерпеть. Базаке очень уж огорчился. Между родичами такая малость не имеет значения, я сочтусь с ним за скот, который он передал вам, а за все прочее, чем вы поплатились... вот, возьмите.— И Саты-бий бросил перед Санджаром пачку денег, которую давеча вынула из сундучка жена.
Санджар молчал. Молчали и остальные.
Кутуйан обвел всех взглядом и повернулся к Саты-бию.
— И на этом все кончается? — спросил он, насупившись.— Деньги дали — и всему конец?
Саты-бий заметил, что Кутуйан заговорил с ним без уважительного обращения «Саты-бий-ата», заговорил резко и дерзко. Откуда он только взялся, этот смутьян, упрямый сирота, наглец?
— Не о деньгах речь,— сказал Саты-бий вслух.— Речь...
— Вы хотите сказать, что речь о побоях? — перебив его Кутуйан, глаза у мальчика горели.— Избить, не попросить прощения, а потом откупаться деньгами. На них не купишь тех, кто не хочет склонять голову перед вашим высокомерием. Каждый человек, большой или маленький, достоин уважения.
— А-а, вот оно что! — Саты-бий вздернул бороду, лицо у него побледнело.— Да кто ты такой, чтобы разговаривать со мной подобным образом?
— Я вам сказал тогда на джайлоо, что я сын Ормона. Не Ормона-хана... а пастуха из рода дандыбай. И еще я один из тех, кто встретился с вами на дороге.
— По-моему, я только что просил прощения у одного из тех, с кем встретился на дороге. Или как?
— Ошибаетесь. Вы сказали несколько слов и сразу кинули ему деньги. Вот они лежат перед Санджаром-ата.
— Ну и что же? Это возмещение родственнику за убыток. Все по закону, теперь есть такой закон.
— По-другому делается возмещение. А так поступают те, кто путает право и закон.
— Кто это путает?
— Вы!
— Кукен! — перепуганный Санджар ухватил Кутуйана за пуговицу.— Перестань, милый, не надо так. Имей терпение.
Саты-бий сидел, грозно нахмурив брови. Его трясло. Как неудачно все получается сегодня! Он не находит нужных слов... не приходят они ему на ум. Да и не стоит опускаться до разговора с мальчишкой.
Бай слушал равнодушно и головы не поднимал. А Бегаим останавливала взгляд то на Кутуйане, то на Саты-бие, но своего отношения ничем не показывала. Про себя она радовалась за Кутуйана: взрослеет, умнеет сирота, придет время, он еще покажет Саты-бию. Собственно говоря, ей лично Саты-бий ничего худого до сих пор не сделал, обращается к ней всегда любезно, называет «джене», с Баем почтителен... Но ей не нравилась его высокомерная самоуверенность, она терпеть не могла его хитросплетения и тайные козни. Хитрая лиса! И как умеет больно ранить человека — не в открытую, исподтишка.
Кутуйан мог бы еще многое сказать Саты-бию, но Санджар так упрашивал его... Нужно послушаться. И Кутуйан умолк.
Молчал и Саты-бий. В самом деле, не стоило пререкаться со щенком. Так или иначе он в свое время попадет Саты-бию в руки, этого не миновать. Но как бы там ни было, остался у старого хитреца кислый осадок после этого разговора.
5
Верно люди говорят, что с малыми детьми горе, а с большими вдвое. С каждым годом росло беспокойство Мээркан о Кутуйане. Он, правда, не был слишком озорным или дерзким на язык, как, случается, бывают мальчики, не был он и тихоней, который не смеет глаз поднять. Мальчик живой, отзывчивый. Беспокоило Мээркан другое — какая-то не по годам взрослая, уверенная житейская смелость. Что за характер? Ведь не в отца, о нет, ничуть не в отца пошел он характером. В кого же?.. Скорее всего, в деда... да-да, это именно так.
По слухам и воспоминаниям, дед был человек прямодушный, говорил людям правду в глаза, невзирая ни на
богатство, ни на положение. Конечно, родителям приятно, если их сын растет бойким, уверенным в себе, это очень хорошо, но ведь все до какого-то разумного предела. Нужно считаться с обстоятельствами, понимать свое положение и вести себя в соответствии с ним. Кутуйан одинок, молод, совсем еще мальчик. Если он станет поступать как ему заблагорассудится, а влиятельным и знатным это придется не по нутру, что тогда? Они захотят от него отделаться, а на кого ему положиться, кто его спасет от кары? Асеин и Казат? Санджар? Но что они могут? Когда Саты-бий ни за что ни про что избил стариков и ее мальчика, они не посмели противиться. Да, им вернули лошадей и вола, дали денег — и все кончилось.
С того злосчастного базарного дня Мээркан совершенно лишилась покоя. А теперь еще вчерашнее происшествие. Сам Кутуйан ничего о нем не рассказывал, просто отдал Асеину деньги со словами: «Их дал Сатыке, должно быть, совестно ему стало».
Но утром побывал здесь Санджар... И все рассказал.
Кутуйан с Казатом нынче были на покосе, собирались привести оттуда на волокуше сена. Вернулись они уже за полдень. Убрали сено и едва переступили порог, Мээркан, у которой глаза сделались большие и круглые от возмущения, напала на сына:
— Ты что вчера натворил?
— Где?
— У Бая.
— А-а.— Кутуйан ни одной жилочкой не дрогнул.— Да так, вышел разговор...
— Я об этом и спрашиваю. Что ты там наболтал?
— Ничего не наболтал, все высказал как положено...
— Кукента-а-ай! — Мээркан больше не могла слушать. Охватив ладонями лицо, она отступила назад, опустилась на землю у стенки юрты.— Господи, да что же это? Где он научился этой твердости... этому упрямству? Раньше ничего подобного не было. И что будет дальше?
Мээркан испытывала не просто беспокойство, а страх перед новым для нее поведением сына. Прежде, если мать сердилась на него за что-то, бранила его, он подбегал к ней со слезами на глазах и просил прощения, обещал, что больше не станет ее огорчать. И выполнял обещание, не повторял поступка, который вызвал ее гнев. А сегодня все совсем иначе, он спокоен, словно ничего особенного не произошло.
Глаза у Мээркан наполнились слезами, губы дрожали,
как ни старалась она сжать их покрепче. Неужели любовь, которая связывает сына и мать, со временем исчезает, уходит? Неужели оно вот так кончается, это неповторимое, радостное, чистое чувство? Почему и за что? Какой суровый вид у ее мальчика, а ведь он с самого раннего детства был отзывчивым и добрым...
Все с тем же суровым и жестким выражением Кутуйан присел на зернотерку, что стояла у входа в юрту. Сощурив красивые глаза, так похожие на материнские, он смотрел через открытую дверь куда-то вдаль и сейчас ничем не напоминал того живого и вместе с тем мечтательного мальчика, любознательного и простосердечного ребенка, каким был до недавнего времени. Кажется, он навсегда попрощался с детской беспечностью; жизнь, сложная и тяжелая, вдруг окликнула его и остановила, взвалив на плечи груз, который он должен был отныне нести. Отчего же Кутуйан так мрачно сосредоточен? Почему побледнел? О чем думает? О том, какой грозной оказалась жизнь в ее реальном обличии?
Мээркан жалела его. Ей хотелось подойти к сыну, обнять его, приласкать, развеять невеселые мысли. Она отчего-то чувствовала себя виноватой... Едва она сделала движение, чтобы встать и подойти к нему, как Кутуйан, все так же глядя вдаль, произнес:
— Мама, отец когда-нибудь бил меня?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, не только не бил, но...
— А ты?
— И я тоже.
Кутуйан помолчал, подумал и задал неожиданный для Мээркан вопрос:
— Ну а животных — ягнят, овец, собаку во дворе — мы бьем, а?
— Да нет, я как-то не знаю, чтобы... Наверное, случается такое.
— И они тогда огрызаются?
— Бывает, собака и огрызнется.
— А я?
Мээркан не знала, что ответить.
— Я человек! — повернувшись к матери, горячо произнес Кутуйан.— Разве может человек промолчать! Ну были бы мы чем-то виноваты, тогда я промолчал бы, мама. Ведь мы же не скоты... не псы, которые вынуждены бежать куда их гонят.
— Кукентай, но ведь эти люди управляют народом.
У него лицо сделалось еще более мрачным и непримиримым.
— Разве тот, кто управляет народом, имеет право так бесноваться, так бесчинствовать? Такие люди должны быть особенно выдержанными и справедливыми по отношению к подданным.
Мээркан села поудобнее, выпрямилась.
— Так должно быть, сынок, да не всегда бывает. Теперь их время, их сила. Что хотят, то и творят, все зависит от них. Им не по нраву, если кто с ними спорит, тем более обличает их. За это они жестоко наказывают.
Теперь глаза у Кутуйана были широко раскрыты, говорить ему больше не хотелось... Сколько же он передумал с того дня, какие сомнения и догадки теснились в голове. И вот мать говорит о том, что его мучило. Его мать! Время, стало быть. Одним оно дает все, другим ничего, к одним оно милостиво, к другим беспощадно. Да, это правда.
То было горькое открытие. О, какое горькое!
Кутуйан вдруг почувствовал слабость во всем теле, на глаза навернулись слезы.
— Понимаю, мама. Вижу. Но, мама, ведь у нас у всех один предок. Должны мы уважать его дух?
— Как тебе объяснить, родной? — Мээркан запнулась, смущенная.— Должны-то должны, только богатство и власть заставляют забыть обо всем. Корни этого глубоки и ветви раскидисты. Спорить с власть имущими могут лишь те, у кого широкий захват и длинные руки. А таким, как мы, лучше бы... Кукентай, я одно тебе скажу: уважай набольших. Делай так, родной мой.
Кутуйан снова нахмурился:
— Какой смысл оказывать уважение тем, кто им пренебрегает?
— Кукентай! — Мээркан в отчаянии прижала руки к сердцу.— Кукентай, я тебя умоляю, не делай больше так. Ты одинок. Где у тебя силы, чтобы с ними бороться? Они ведь не посмотрят на то, что ты одинок. Растопчут. Они так о себе возомнили, что даже бога не признают.
Кутуйан встал.
— Ладно, мама,— сказал он спокойно, по-взрослому уверенно.— Ничего страшного. Все, им подобные, теряют спесь и начинают ползать на брюхе перед тем, кто сумел взять поводья в свои руки. Был бы народ благополучен. Придут иные времена, и мы, даст бог, увидим их. Настанет день.
Мээркан отерла слезы, подошла, обняла сына.
— Нет, Кукен, ты все-таки не поступай так. Ты ведь послушаешь материнского совета, правда? Иначе нельзя. Держись от них подальше. Не попадайся им на глаза. У нас, слава богу, все в порядке, мы сыты, обуты, одеты, а большего нам и не надо. Хорошо, свет моих очей? Ты согласен со мной?
— Мы это мы, мама, а они...
В эту минуту снаружи послышался голос Казата:
— Кукен! Мээркан-апа, Кукен дома?
Кутуйан откликнулся:
— Дома, а что?
— Собирайся, пошли.— Казат протиснулся в дверь.— Надо остальные копешки перевезти. Ты поел?
Мээркан вскочила и направилась к ашкане.
— Где там поел, ничего он не ел и не пил. Сейчас.
Она быстро налила в щербатую миску похлебки, заправленной айраном, и первым долгом протянула миску Казату:
— На-ка, отхлебни, Какен.
— Я сыт, Мээркан-апа.
— Отхлебни, отхлебни. День велик, и пить и есть еще захочется, а где в горах взять.— Мээркан сунула миску Казату в руки и засуетилась.— Кукен, как это меня угораздило... забыла, куда бурдючок положила... а, вот он. Сейчас я налью джармы, возьмете с собой, • не то жажда одолеет.
Казат отпил немного и протянул миску Кутуйану:
— Ну-ка, перелей себе в пузо, подкрепись. Работа тяжелая.
Кутуйан кивнул и принялся пить джарму гулкими глотками, весело глядя на Казата. Тот усмехнулся в усы и подмигнул. Ах, дети они еще оба, право, дети, особенно Кутуйан. И не поверишь, что он только что рассуждал как взрослый.
Ребята забрали бурдючок и ушли. Мээркан вышла из юрты и долго смотрела им вслед. Казат высокий, крупный, точь-в-точь как его отец. И походка похожа — идет, слегка переваливаясь. Рядом с ним Кутуйан просто козявка. Ну, он и моложе намного. А худой-то какой, господи! Шея длинная, да из-за худобы кажется еще длинней.
Когда Мээркан с сыном перебрались сюда, Казату было лет пятнадцать... да, шестнадцатый пошел, как теперь Кутуйану. А нынче погляди на него — джигит. Спокойный, выдержанный. Привык к тяжелой работе, все умеет. Говорят, что сын чаще всего повторяет отца. Это верно лишь отчасти. Внешне Казат и в самом деле очень похож на Асеина,
у него такие же крупные черты лица, густые волосы. Если не побреется дня три, у него чуть ли не все лицо зарастает щетиной. Но характером Казат не в отца. Асеин даже в старости сохранил открытый нрав, он любит поговорить, когда в хорошем настроении — то и пошутить не прочь. Казат не такой. Он скорее замкнут, во всяком случае, молчалив. Если говорит, то всегда напрямую, без обиняков. Мастером на все руки, как его отец, он тоже не стал, не унаследовал и способности к музыке и пению. Но ведь это, как говорится, кому что дано, а свое дитятко родителю больше всех мило. Асеин доволен сыном. К чему желать невозможного? Надо радоваться тому, что имеешь. Во всяком случае, Казат — парень по характеру независимый и сумеет сам себя прокормить и одеть, а отцу только того и надо.
Хочется Асеину одного: женить сына. Как бы хорошо принимать чай из рук невестки, чувствовать ее заботливость. Да и внуки... дал бы бог на них наглядеться. И Казат, женившись, станет по-настоящему зрелым человеком. Его сверстники почти все уже обзавелись семьями, испытали радости отцовства.
Асеин исподволь старался присмотреть девушку для сына, да все как-то не находил подходящей...
К весне старик хотел приобрести новый плуг — старый вышел из строя, да ведь и сколько же времени им пользоваться? Пора, пора сменить, если хочешь еще увеличить запашку. Хлопот по хозяйству прибавится... Нет, надо, непременно надо женить Казата...
...Казат и Кутуйан с волокушей скрылись из глаз. Тогда Мээркан пошла к дому Асеина. Кемпир устроилась у окна и, по обыкновению, трепала шерсть. Хватает же сил! В чем только у нее душа держится, а вот поди ж ты, не хочет сидеть без дела. Хочет, говорит, заработать свой кусок хлеба, но суть, конечно, не в этом: старухе необходимо какое-то занятие, она не утерпит, если придется сидеть сложа руки.
— Аке, я чай подам,— предложила Мээркан.— С самого утра у вас во рту ничего не было.
— Хорошо, дочка,— ответил хриплым голосом Асеин, наклонив голову.
Он чувствовал себя неважно: то ли простыл где-то, то ли перетрудился. Лежал в постели или, как сейчас вот, сидел, опираясь на подушки. Старость, ничего не поделаешь... Она приходит, а с нею и недуги.
Мээркан вскипятила чай и, добавив в каждую пиалу щепотку соли и немного сливок, подала Асеину и Кемпир.
Наломала лепешки, свежие, румяные. Принесла и топленое масло. При простуде самая подходящая пища, не только насыщает, но и лечит.
Выпили по одной пиале, по второй — все молча. Асеин видел, что Мээркан чем-то сильно озабочена, но расспрашивать ее не решался. Зачем ее беспокоить, захочет — сама скажет. Может, тайна у нее какая, что-нибудь свое, сокровенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Были где-то здесь.— Только теперь Бай поднял голову и повернулся к застывшему у входа в юрту Шишкаре.— Вроде в той юрте, а?
Это было равносильно приказанию позвать их, и Шишкара мгновенно вскочил и вышел.
Немного погодя появились Санджар и Кутуйан. Старик поздоровался и присел слева от хозяина, рядом с ним сел Кутуйан.
— Что, Асеина нет? — спросил у Санджара Саты-бий.
— Он дома. Нездоров,— сумрачно ответил тот.
— Простудился, должно быть.— Саты-бий ненадолго запнулся, но почти тотчас справился с собой и продолжал: — Нужно поберечься. В старости кожа у нас ссыхается, тоньчает, потому и болеем чаще. Да, надо беречься.
— У него к тому же нет жены, а без нее в старости трудно.— Санджар смахнул пальцем слезу.
— Ваша правда,— вступила в разговор Бегаим.— Хорошо еще, что Мээркан-джене ведет у старика все хозяйство, отлично ведет, за Кемпир тоже ухаживает. Это прямо счастье для них.
Саты-бий вздохнул:
— Все-таки сторонний человек. В семье молодуха нужна.
— Что верно, то верно.— Бегаим, высоко подняв брови, пошутила: — Если вы принимаете в их судьбе такое сердечное участие, вам бы и позаботиться о белом платке для этого дома1.
— Вместо белого платка он позаботился о плетке,— сказал Бай неожиданно для всех и, главное, для Саты-бия, который рассчитывал весь разговор провести обиняками да намеками, чтобы не слишком ему пришлось позориться перед голодранцами.
Саты-бий согнулся, словно от удара, но делать было нечего, приходилось терпеть.
1 Бегаим имеет в виду невестку (вводя молодуху в дом, ей покрывали голову белым платком).
— Да, Баке, это верно, но ведь конь о четырех ногах, да и то спотыкается. Я тогда почти сразу опомнился, собирался просить прощения у аксакалов Асеина и Санджара, но надо было ехать в Кесей, так уж вышло... Мы родичи, нам следует прощать друг другу.— Саты-бий повернулся к Санджару.— Санджаке, я погорячился, вы уж не держите зла...
Санджар не ответил ни слова, только наклонил голову медленно-медленно.
Саты-бий продолжал:
— Надо было вам еще немного потерпеть. Базаке очень уж огорчился. Между родичами такая малость не имеет значения, я сочтусь с ним за скот, который он передал вам, а за все прочее, чем вы поплатились... вот, возьмите.— И Саты-бий бросил перед Санджаром пачку денег, которую давеча вынула из сундучка жена.
Санджар молчал. Молчали и остальные.
Кутуйан обвел всех взглядом и повернулся к Саты-бию.
— И на этом все кончается? — спросил он, насупившись.— Деньги дали — и всему конец?
Саты-бий заметил, что Кутуйан заговорил с ним без уважительного обращения «Саты-бий-ата», заговорил резко и дерзко. Откуда он только взялся, этот смутьян, упрямый сирота, наглец?
— Не о деньгах речь,— сказал Саты-бий вслух.— Речь...
— Вы хотите сказать, что речь о побоях? — перебив его Кутуйан, глаза у мальчика горели.— Избить, не попросить прощения, а потом откупаться деньгами. На них не купишь тех, кто не хочет склонять голову перед вашим высокомерием. Каждый человек, большой или маленький, достоин уважения.
— А-а, вот оно что! — Саты-бий вздернул бороду, лицо у него побледнело.— Да кто ты такой, чтобы разговаривать со мной подобным образом?
— Я вам сказал тогда на джайлоо, что я сын Ормона. Не Ормона-хана... а пастуха из рода дандыбай. И еще я один из тех, кто встретился с вами на дороге.
— По-моему, я только что просил прощения у одного из тех, с кем встретился на дороге. Или как?
— Ошибаетесь. Вы сказали несколько слов и сразу кинули ему деньги. Вот они лежат перед Санджаром-ата.
— Ну и что же? Это возмещение родственнику за убыток. Все по закону, теперь есть такой закон.
— По-другому делается возмещение. А так поступают те, кто путает право и закон.
— Кто это путает?
— Вы!
— Кукен! — перепуганный Санджар ухватил Кутуйана за пуговицу.— Перестань, милый, не надо так. Имей терпение.
Саты-бий сидел, грозно нахмурив брови. Его трясло. Как неудачно все получается сегодня! Он не находит нужных слов... не приходят они ему на ум. Да и не стоит опускаться до разговора с мальчишкой.
Бай слушал равнодушно и головы не поднимал. А Бегаим останавливала взгляд то на Кутуйане, то на Саты-бие, но своего отношения ничем не показывала. Про себя она радовалась за Кутуйана: взрослеет, умнеет сирота, придет время, он еще покажет Саты-бию. Собственно говоря, ей лично Саты-бий ничего худого до сих пор не сделал, обращается к ней всегда любезно, называет «джене», с Баем почтителен... Но ей не нравилась его высокомерная самоуверенность, она терпеть не могла его хитросплетения и тайные козни. Хитрая лиса! И как умеет больно ранить человека — не в открытую, исподтишка.
Кутуйан мог бы еще многое сказать Саты-бию, но Санджар так упрашивал его... Нужно послушаться. И Кутуйан умолк.
Молчал и Саты-бий. В самом деле, не стоило пререкаться со щенком. Так или иначе он в свое время попадет Саты-бию в руки, этого не миновать. Но как бы там ни было, остался у старого хитреца кислый осадок после этого разговора.
5
Верно люди говорят, что с малыми детьми горе, а с большими вдвое. С каждым годом росло беспокойство Мээркан о Кутуйане. Он, правда, не был слишком озорным или дерзким на язык, как, случается, бывают мальчики, не был он и тихоней, который не смеет глаз поднять. Мальчик живой, отзывчивый. Беспокоило Мээркан другое — какая-то не по годам взрослая, уверенная житейская смелость. Что за характер? Ведь не в отца, о нет, ничуть не в отца пошел он характером. В кого же?.. Скорее всего, в деда... да-да, это именно так.
По слухам и воспоминаниям, дед был человек прямодушный, говорил людям правду в глаза, невзирая ни на
богатство, ни на положение. Конечно, родителям приятно, если их сын растет бойким, уверенным в себе, это очень хорошо, но ведь все до какого-то разумного предела. Нужно считаться с обстоятельствами, понимать свое положение и вести себя в соответствии с ним. Кутуйан одинок, молод, совсем еще мальчик. Если он станет поступать как ему заблагорассудится, а влиятельным и знатным это придется не по нутру, что тогда? Они захотят от него отделаться, а на кого ему положиться, кто его спасет от кары? Асеин и Казат? Санджар? Но что они могут? Когда Саты-бий ни за что ни про что избил стариков и ее мальчика, они не посмели противиться. Да, им вернули лошадей и вола, дали денег — и все кончилось.
С того злосчастного базарного дня Мээркан совершенно лишилась покоя. А теперь еще вчерашнее происшествие. Сам Кутуйан ничего о нем не рассказывал, просто отдал Асеину деньги со словами: «Их дал Сатыке, должно быть, совестно ему стало».
Но утром побывал здесь Санджар... И все рассказал.
Кутуйан с Казатом нынче были на покосе, собирались привести оттуда на волокуше сена. Вернулись они уже за полдень. Убрали сено и едва переступили порог, Мээркан, у которой глаза сделались большие и круглые от возмущения, напала на сына:
— Ты что вчера натворил?
— Где?
— У Бая.
— А-а.— Кутуйан ни одной жилочкой не дрогнул.— Да так, вышел разговор...
— Я об этом и спрашиваю. Что ты там наболтал?
— Ничего не наболтал, все высказал как положено...
— Кукента-а-ай! — Мээркан больше не могла слушать. Охватив ладонями лицо, она отступила назад, опустилась на землю у стенки юрты.— Господи, да что же это? Где он научился этой твердости... этому упрямству? Раньше ничего подобного не было. И что будет дальше?
Мээркан испытывала не просто беспокойство, а страх перед новым для нее поведением сына. Прежде, если мать сердилась на него за что-то, бранила его, он подбегал к ней со слезами на глазах и просил прощения, обещал, что больше не станет ее огорчать. И выполнял обещание, не повторял поступка, который вызвал ее гнев. А сегодня все совсем иначе, он спокоен, словно ничего особенного не произошло.
Глаза у Мээркан наполнились слезами, губы дрожали,
как ни старалась она сжать их покрепче. Неужели любовь, которая связывает сына и мать, со временем исчезает, уходит? Неужели оно вот так кончается, это неповторимое, радостное, чистое чувство? Почему и за что? Какой суровый вид у ее мальчика, а ведь он с самого раннего детства был отзывчивым и добрым...
Все с тем же суровым и жестким выражением Кутуйан присел на зернотерку, что стояла у входа в юрту. Сощурив красивые глаза, так похожие на материнские, он смотрел через открытую дверь куда-то вдаль и сейчас ничем не напоминал того живого и вместе с тем мечтательного мальчика, любознательного и простосердечного ребенка, каким был до недавнего времени. Кажется, он навсегда попрощался с детской беспечностью; жизнь, сложная и тяжелая, вдруг окликнула его и остановила, взвалив на плечи груз, который он должен был отныне нести. Отчего же Кутуйан так мрачно сосредоточен? Почему побледнел? О чем думает? О том, какой грозной оказалась жизнь в ее реальном обличии?
Мээркан жалела его. Ей хотелось подойти к сыну, обнять его, приласкать, развеять невеселые мысли. Она отчего-то чувствовала себя виноватой... Едва она сделала движение, чтобы встать и подойти к нему, как Кутуйан, все так же глядя вдаль, произнес:
— Мама, отец когда-нибудь бил меня?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, не только не бил, но...
— А ты?
— И я тоже.
Кутуйан помолчал, подумал и задал неожиданный для Мээркан вопрос:
— Ну а животных — ягнят, овец, собаку во дворе — мы бьем, а?
— Да нет, я как-то не знаю, чтобы... Наверное, случается такое.
— И они тогда огрызаются?
— Бывает, собака и огрызнется.
— А я?
Мээркан не знала, что ответить.
— Я человек! — повернувшись к матери, горячо произнес Кутуйан.— Разве может человек промолчать! Ну были бы мы чем-то виноваты, тогда я промолчал бы, мама. Ведь мы же не скоты... не псы, которые вынуждены бежать куда их гонят.
— Кукентай, но ведь эти люди управляют народом.
У него лицо сделалось еще более мрачным и непримиримым.
— Разве тот, кто управляет народом, имеет право так бесноваться, так бесчинствовать? Такие люди должны быть особенно выдержанными и справедливыми по отношению к подданным.
Мээркан села поудобнее, выпрямилась.
— Так должно быть, сынок, да не всегда бывает. Теперь их время, их сила. Что хотят, то и творят, все зависит от них. Им не по нраву, если кто с ними спорит, тем более обличает их. За это они жестоко наказывают.
Теперь глаза у Кутуйана были широко раскрыты, говорить ему больше не хотелось... Сколько же он передумал с того дня, какие сомнения и догадки теснились в голове. И вот мать говорит о том, что его мучило. Его мать! Время, стало быть. Одним оно дает все, другим ничего, к одним оно милостиво, к другим беспощадно. Да, это правда.
То было горькое открытие. О, какое горькое!
Кутуйан вдруг почувствовал слабость во всем теле, на глаза навернулись слезы.
— Понимаю, мама. Вижу. Но, мама, ведь у нас у всех один предок. Должны мы уважать его дух?
— Как тебе объяснить, родной? — Мээркан запнулась, смущенная.— Должны-то должны, только богатство и власть заставляют забыть обо всем. Корни этого глубоки и ветви раскидисты. Спорить с власть имущими могут лишь те, у кого широкий захват и длинные руки. А таким, как мы, лучше бы... Кукентай, я одно тебе скажу: уважай набольших. Делай так, родной мой.
Кутуйан снова нахмурился:
— Какой смысл оказывать уважение тем, кто им пренебрегает?
— Кукентай! — Мээркан в отчаянии прижала руки к сердцу.— Кукентай, я тебя умоляю, не делай больше так. Ты одинок. Где у тебя силы, чтобы с ними бороться? Они ведь не посмотрят на то, что ты одинок. Растопчут. Они так о себе возомнили, что даже бога не признают.
Кутуйан встал.
— Ладно, мама,— сказал он спокойно, по-взрослому уверенно.— Ничего страшного. Все, им подобные, теряют спесь и начинают ползать на брюхе перед тем, кто сумел взять поводья в свои руки. Был бы народ благополучен. Придут иные времена, и мы, даст бог, увидим их. Настанет день.
Мээркан отерла слезы, подошла, обняла сына.
— Нет, Кукен, ты все-таки не поступай так. Ты ведь послушаешь материнского совета, правда? Иначе нельзя. Держись от них подальше. Не попадайся им на глаза. У нас, слава богу, все в порядке, мы сыты, обуты, одеты, а большего нам и не надо. Хорошо, свет моих очей? Ты согласен со мной?
— Мы это мы, мама, а они...
В эту минуту снаружи послышался голос Казата:
— Кукен! Мээркан-апа, Кукен дома?
Кутуйан откликнулся:
— Дома, а что?
— Собирайся, пошли.— Казат протиснулся в дверь.— Надо остальные копешки перевезти. Ты поел?
Мээркан вскочила и направилась к ашкане.
— Где там поел, ничего он не ел и не пил. Сейчас.
Она быстро налила в щербатую миску похлебки, заправленной айраном, и первым долгом протянула миску Казату:
— На-ка, отхлебни, Какен.
— Я сыт, Мээркан-апа.
— Отхлебни, отхлебни. День велик, и пить и есть еще захочется, а где в горах взять.— Мээркан сунула миску Казату в руки и засуетилась.— Кукен, как это меня угораздило... забыла, куда бурдючок положила... а, вот он. Сейчас я налью джармы, возьмете с собой, • не то жажда одолеет.
Казат отпил немного и протянул миску Кутуйану:
— Ну-ка, перелей себе в пузо, подкрепись. Работа тяжелая.
Кутуйан кивнул и принялся пить джарму гулкими глотками, весело глядя на Казата. Тот усмехнулся в усы и подмигнул. Ах, дети они еще оба, право, дети, особенно Кутуйан. И не поверишь, что он только что рассуждал как взрослый.
Ребята забрали бурдючок и ушли. Мээркан вышла из юрты и долго смотрела им вслед. Казат высокий, крупный, точь-в-точь как его отец. И походка похожа — идет, слегка переваливаясь. Рядом с ним Кутуйан просто козявка. Ну, он и моложе намного. А худой-то какой, господи! Шея длинная, да из-за худобы кажется еще длинней.
Когда Мээркан с сыном перебрались сюда, Казату было лет пятнадцать... да, шестнадцатый пошел, как теперь Кутуйану. А нынче погляди на него — джигит. Спокойный, выдержанный. Привык к тяжелой работе, все умеет. Говорят, что сын чаще всего повторяет отца. Это верно лишь отчасти. Внешне Казат и в самом деле очень похож на Асеина,
у него такие же крупные черты лица, густые волосы. Если не побреется дня три, у него чуть ли не все лицо зарастает щетиной. Но характером Казат не в отца. Асеин даже в старости сохранил открытый нрав, он любит поговорить, когда в хорошем настроении — то и пошутить не прочь. Казат не такой. Он скорее замкнут, во всяком случае, молчалив. Если говорит, то всегда напрямую, без обиняков. Мастером на все руки, как его отец, он тоже не стал, не унаследовал и способности к музыке и пению. Но ведь это, как говорится, кому что дано, а свое дитятко родителю больше всех мило. Асеин доволен сыном. К чему желать невозможного? Надо радоваться тому, что имеешь. Во всяком случае, Казат — парень по характеру независимый и сумеет сам себя прокормить и одеть, а отцу только того и надо.
Хочется Асеину одного: женить сына. Как бы хорошо принимать чай из рук невестки, чувствовать ее заботливость. Да и внуки... дал бы бог на них наглядеться. И Казат, женившись, станет по-настоящему зрелым человеком. Его сверстники почти все уже обзавелись семьями, испытали радости отцовства.
Асеин исподволь старался присмотреть девушку для сына, да все как-то не находил подходящей...
К весне старик хотел приобрести новый плуг — старый вышел из строя, да ведь и сколько же времени им пользоваться? Пора, пора сменить, если хочешь еще увеличить запашку. Хлопот по хозяйству прибавится... Нет, надо, непременно надо женить Казата...
...Казат и Кутуйан с волокушей скрылись из глаз. Тогда Мээркан пошла к дому Асеина. Кемпир устроилась у окна и, по обыкновению, трепала шерсть. Хватает же сил! В чем только у нее душа держится, а вот поди ж ты, не хочет сидеть без дела. Хочет, говорит, заработать свой кусок хлеба, но суть, конечно, не в этом: старухе необходимо какое-то занятие, она не утерпит, если придется сидеть сложа руки.
— Аке, я чай подам,— предложила Мээркан.— С самого утра у вас во рту ничего не было.
— Хорошо, дочка,— ответил хриплым голосом Асеин, наклонив голову.
Он чувствовал себя неважно: то ли простыл где-то, то ли перетрудился. Лежал в постели или, как сейчас вот, сидел, опираясь на подушки. Старость, ничего не поделаешь... Она приходит, а с нею и недуги.
Мээркан вскипятила чай и, добавив в каждую пиалу щепотку соли и немного сливок, подала Асеину и Кемпир.
Наломала лепешки, свежие, румяные. Принесла и топленое масло. При простуде самая подходящая пища, не только насыщает, но и лечит.
Выпили по одной пиале, по второй — все молча. Асеин видел, что Мээркан чем-то сильно озабочена, но расспрашивать ее не решался. Зачем ее беспокоить, захочет — сама скажет. Может, тайна у нее какая, что-нибудь свое, сокровенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31