А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Она в сущности борется за лучшую жизнь здесь, на земле. Она соблазняет нас воскресением в потустороннем мире, потому что здесь мы обречены на бессмысленную смерть. Следовательно, наше спасение в духовном мире. Если мы согласимся с этим, непреложность законов природы перестанет для нас существовать. Таким образом мы станем совершенными и сможем счастливо прожить свою жизнь здесь, на земле, а в этом и заключается смысл нашего существования. (
Что же касается потустороннего мира, воскресения и пребывания в вечности, это уже эсхатология. Мечта, относительно которой никто из живых никогда не узнает, осуществима она или нет. Но если мы проживем свою жизнь счастливо, у нас не будет и этой потребности. Религия — это красивая, быть может, самая красивая поэзия, сотворенная когда-либо человеком.
Именно поэзия.
А смерть, нелепая, бессмысленная смерть, остается ужасным приговором, вынесенным человеку. Мысль о ней обессмысливает мою дальнейшую жизнь. Чтобы преодолеть смерть, я должен ее принять. Для этого у меня нет сил. Вечный мрак, в который Я должен буду погрузиться, приводит меня в ужас, сковывает мою волю. Я не могу, не могу превозмочь своего инстинкта жизни. Эта слепая сила держит меня в своих руках.
Как счастливы те безумцы, те нищие духом, юродивые и душевнобольные, которые жаждут умереть как можно скорее, чтобы отправиться к своему богу.
Илко Кралев болен туберкулезом. Осужден на смерть. Знает ли он это? Ничем, буквально ничем он не показывает, что страдает. Плюет в свою жестяную коробочку так старательно, как будто совершает какой-то обряд. Откуда это самообладание? Или надежда в нем сильнее, чем отчаяние?
Почему он не бунтует против этой нелепицы?»
В первые дни октября Николин запряг кабриолет и поехал в Равну, намереваясь устроиться на жительство под боком у Илко Кралева. Он погрузил в кабриолет самое необходимое имущество — два чемодана с одеждой и бельем, ящик с кухонной утварью и продуктами, а поверх всего — клетку с десятком кур. Он вез их для Илко, который жил один, не ведя никакого хозяйства, в то время как его болезнь требовала, чтобы он хорошо питался. Николин знал его давно и полагал, что он единственный человек после Деветакова, с которым он мог бы жить. Ему казалось, что Илко похож на Деветакова по характеру и даже внешне и что его жизнь с Илко будет как бы продолжением его предыдущей жизни. И он, как Деветаков, не может без книг, вот пусть себе и читает, а я буду заниматься хозяйством, буду ему готовить, заботиться о нем, пока он не поправится. Завтра же вернусь в поместье, заберу остальных кур, поросенка, что там осталось из продуктов, да и деньги у меня есть, нам хватит надолго.
Строя таким образом планы своей будущей жизни, он незаметно доехал до первого в селе дома и миновал бы его, если бы его не окликнули:
— Николин, что ж ты мимо нас проезжаешь?
У калитки стояла русоволосая девушка, с которой два года назад они ходили на ту злополучную свадьбу с опозоренной невестой. Он долго вспоминал об этой свадьбе, а тем самым и о девушке. Со временем облик ее побледнел в его памяти, но когда он увидел ее у калитки, тут же вспомнил, как ее зовут, вспомнил и про свою необычную встречу с ее отцом, дедом Мяукой. Да и все вокруг выглядело точно так же, как два года назад,— и покосившаяся калитка с нахлобученной на кол тыквой, и навозная куча в конце двора, в которой валялся осел, и выбитая кругами трава, и домишко, приютившийся среди кустов и деревьев. И час был тот же, поздний послеобеденный час, солнце припекало так же сильно, и плетень отбрасывал голубую тень. И Мона была та же. Она смотрела на него, как тогда, слегка склонив голову к плечу, и улыбалась, а волосы ее блестели на солнце, как колосья зрелой пшеницы. Она подошла к кабриолету и протянула Николину руку.
— Ты меня, видно, забыл?
— Нет, не забыл,— сказал Николин,— просто не заметил.
— Едешь мимо и даже не заглянешь! Нагрузился, как цыган кочевой. Куда ж ты едешь?
— К Илко Кралеву...
Он хотел добавить, что перебирается к Илко Кралеву на житье, но она, так же как это сделал когда-то ее отец, открыла ворота и так любезно пригласила его ненадолго к ним заехать, что он не мог отказаться. Не распрягая, он привязал лошадь к тому же дереву, и Мона усадила его на трехногую табуретку у того же розового куста в палисаднике. Она разговаривала и вообще держалась с ним по-свойски, и у него было чувство, что они познакомились здесь, среди этого цветника, не два года назад, а вчера или позавчера. Покосившаяся калитка скрипнула, и во двор вошел дед Мяука. Со всех сторон оглядев кабриолет, он воскликнул:
— А коляска-то деветаковская! Эге, сам Николин к нам в гости пожаловал! Куда ж ты запропал, парень? Столько времени прошло, а ты хоть бы вспомнил про нас! Мы узнали, что Деветаков помер, пусть земля ему будет пухом, и как раз с Моной и говорим — что же там Николин поделывает? А он тут как тут — живой и здоровый!— Дед Мяука исходил любезностью и от радости не мог найти себе места, словно встретился с самым близким человеком.— А чего ж вы сидите здесь, чего в дом не заходите? Мона, зови гостя в дом.
— Я приглашала, он не хочет. Спешит.
— Да куда ж в такое время спешить? Темнеет уже.— Николин встал, но дед Мяука упер руки ему в грудь,— Ты спеши сколько хочешь, милок, но не на пожар ведь собрался, а? Ну и присядь, посидим маленько, покалякаем, а потом спеши себе дальше! А чего ж!
Николин привык к просторным помещениям, и комната, в которую его ввели, показалась ему с коробочку, потолочные балки висели над самой его головой, как ребра скелета, свет заката едва проникал в маленькое, точно в хлеву, окошко. Было чистенько и опрятно, но бедно и убого. Квадратный столик, покрытый твердой и облупившейся клеенкой с красными цветами, три деревянных стула, маленькая печка с покривившимися трубами*, в углу топчан, над топчаном коврик, сшитый из квадратиков черной домотканой материи, с вышитыми на них красными и зелеными крестиками и цветками, какие вышивала когда-то его мать. И половики на полу из пестрых лоскутков, и медное ведро с помятым алюминиевым ковшом, и керосиновая лампа с круглым, засиженным мухами зеркальцем напоминали ему бедный, старый, обветшалый скарб в родном доме.
— Из господского дома едешь, к роскоши привык, но ты уж и нами не побрезгуй,— сказал дед Мяука, словно угадывая, о чем он думает.— В тесноте да не в обиде, а богатство — дело наживное, вот как по-моему!
— Верно!— сказал Николин.— Было б здоровье, что еще человеку нужно!
Мона входила и выходила в узенькую дверь, которая вела в чулан, и приносила оттуда хлеб, брынзу, тушеную картошку, а под конец принесла и плетеную бутыль с вином.
— Не перебродило еще,— сказал дед Мяука, наливая вино в маленькие щербатые стопки, оставшиеся бог знает с каких времен.— Свояк намедни на пробу дал.
Вино отдавало запахом спелого винограда, а на вкус казалось и сладким, и чуть кисловатым. Дед Мяука после первых же глотков не мог совладать со своим любопытством и принялся расспрашивать Николина, вникая во все подробности, как он жил с тех пор, как они не виделись, и что он думает делать дальше. Николину не было неприятно, что его так расспрашивают и распытывают, потому что за любопытством он улавливал сочувствие, по которому так истосковалась его душа. Он рассказал о смерти Деветакова, о грабежах в поместье и об Илко Крал сне, у которого он намеревается жить.
— Да ты что, милок!— сказал дед Мяука.— Как же это ты будешь с двумя больными под одной крышей жить? Один чахоточный, у другого лицо гниет. Коли чахотку и не подхватишь, на них глядючи разболеешься! Мона, скажи ему!
— Да разве он станет меня слушать!— отозвалась Мона.— Взрослый мужик, пусть сам решает. Илко ушел из дома, чтобы не заразить своих, а другие сами к нему лезут, туберкулезом хотят заболеть.
Николин не знал, что ответить. Советы старика были искренними и доброжелательными, но, с другой стороны, Илко был единственный человек, у которого он мог найти приют. В противном случае ему нужно было бы тут же возвращаться в поместье, снова обречь себя на одиночество, а ночью бороться с призраками и грабителями. Лучше умереть от болезни, чем жить отторгнутым всем миром.
— Хороший ты парень, Николинчо! Я еще когда первый раз тебя увидел, понял, что ты за человек,— сказал дед Мяука, и тонкая улыбка скользнула по его лицу.— Удивляюсь только, как это ты надумал свою жизнь на Илко положить. Эта чертова чахотка сколько \ народу в селе угробила, никому спуску не дает. Если деться некуда, оставайся у нас. А чего ж! Поживи денек-другой, подумай, тогда и решай, не кидайся очертя4 голову. Что ж тебе, всю жизнь с больными да с покойниками возиться? А понравится у нас, живи сколько хочешь. Мы тебя не выгоним, и с голоду у нас не помрешь. Вот и...
— Батя, давай ложись! — сказала Мона и взяла стопку у него из рук.
И все пошло так, как при первом его приезде. Старик добрел до топчана, словно завороженный словами дочери, и стал раздеваться. Шапку, антерию и башмаки он положил на пол и, не снимая портов, нырнул под одеяло. Вскоре из-под ватного одеяла донеслось равномерное похрапыванье. Мона, казалось, была рассержена или пристыжена словами отца, и Николин снова поднялся, собираясь уйти.
— Посиди еще, поговорим!— сказала она и взглянула на топчан.— Он голову на подушку не успеет положить, как уже спит. Куда ты в этакое время пойдешь, темно уже. На душе у тебя тяжело, я вижу, намаялся в одиночестве, никогошсиьки у тебя нет. А нас-то что стесняешься?
— Стесняюсь, прианален Николин.— Не привык в чужом доме на НОЧЬ оставаться.
— Мало тебе других болячек еще за этого будешь пережинать. Господи боже, нашелся человек, который и нас стесняется!
Тонкая и нокпан улыбка озарила лицо Моны, и эта улыбка СЛОВНО приласкала его душу. В ней не было ни порочной ИГРИВОСТИ Мишоны, ни сдержанного презрении генерАЛЬШИ. Одна, но легкомыслию промотавшая СВОЮ жизнь, забавлялась им и превращала его в корзинку, куда она выбрасывала из своей души мусор, другая, жившая до недавнего времени в роскоши, кусала губы, преодолевая свою гордость и ненависть к нему, чтобы выпросить у него сумку продуктов. Поначалу эти женщины внушали ему робость, поскольку он знал, что между ними высится непробиваемая стена, отделяющая слугу от высокопоставленных дам, и, быть может, именно поэтому они были для него загадкой, порождавшей неясное стремление ее разгадать. Его увлечение генеральшей было слепым и безрассудным, оно превратилось в мучительное унижение, а когда он к тому же стал ее жалеть, ощущение вины смешалось в нем О омерзением к самому себе. При первой встрече с Мо-ной он тоже почувствовал ее превосходство, потому что внушил себе, будто она учительница или конторская служащая, а главное потому, что она была очень уж хороша собой. Сейчас ему было с ней спокойно, как бывает спокойно и хорошо, когда мы разговариваем с равными себе.
— Раз тебе в поместье одиноко, придется привыкать к чужим,— продолжала Мона.— В одиночку не проживешь.
— Тяжело,— сказал Николин.— Пусть у тебя дом, что дворец, пусть и земли хватает, но коли ты один — все равно как ничего и нету. Когда человек один, ничего его не радует.
— Я постелю тебе в той комнате, выспись, а утром решишь, что делать.
Николин надел шапку, остановился у дверей спросил:
Куда лошадь поставить?
Мона отвела его в хлев, где стояла только одна корона, он привязал лошадь к краю яслей, и они вернулись в дом. Дед Мяука спал, как младенец, закутанный до подбородка, полуприкрыв глаза и сложив руки на груди. Мона позвала Николина в другую комнату, указала ему в полумраке постель и вышла. Он постоял, пока глаза его не привыкли к темноте, разделся и на цыпочках подошел к постели. На широком деревенском топчане лежал сенник, застланный полосатым покрывалом. При каждом движении сено шуршало и испускало запах сухих трав, посередине было углубление, належанное Мониным телом. Полоска света, проникавшая из-под двери, погасла, и в доме наступила тишина. Нико-лину казалось, что потрескиванье сенника слышно в другой комнате, поэтому он не смел шевельнуться, лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел на синий квадрат окна. Он думал о превратностях своей судьбы, которая совершенно случайно привела его в постель девушки, и спрашивал себя, не кроется ли в этой случайности счастливое предзнаменование. Еще он думал о том, что скажет старик, если и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра он останется в его доме, приютит ли он его, как обещал в этот вечер, или это была пьяная болтовня. Если его приглашение искренне, значит, он хочет взять его в зятья, не то как же он может звать в дом холостого парня. А как Мона — примет она его или в конце концов выпроводит, как выпроваживают случайных гостей? Он никогда раньше не думал о женитьбе, и это казалось ему сейчас и нелепым и привлекательным в одно и то же время, потому что образ Моны продолжал стоять у него перед глазами. «Не буду спать, а завтра встану пораньше и уеду»,— говорил он себе и чувствовал, как тишина сладостно укачивает его, мысли разбегаются, а веки тяжелеют.
Проснулся он поздно, испытывая легкость и бодрость, какие приходят к человеку, если он спит непробудно после многих бессонных ночей. Дед Мяука тем временем на тележке, запряженной ослом, отправился в поле за кукурузой, а Мона ждала его в другой комнате. Накрыв стол к завтраку, она сидела за шитьем, и когда он открыл дверь, то прежде всего увидел ее — волосы ее были гладко зачесаны назад и перевязаны ленточкой, и вся она была нарядная и хорошенькая, словно кукла.
— Как я заспался!— сказал Николин, увидев, что солнце чуть ли не перевалило за полдень.— Что ж ты меня не разбудила?
О(У)
— Ты это барахлом называешь?— Дед Мяука ходил по гостиной и ощупывал каждый предмет.— Оставь мне ключи, а сам поезжай, если хочешь. Покуда возьму, что надо, меня отсюда не выманишь.
Николину не хотелось препираться, ОН дал ему ключи и оставил распоряжаться, как знает, в чужом доме. Он всего на час разлучился С Моной, а ему казалось, что прошла целая вечность. Он спешил поскорее вернуться, чтобы увидеть ее, услышать ее голос, насладиться ее близостью, увериться в том, что все происходящее — не счастливый сон, а счастье наяву.
Дед Мяука вернулся к вечеру с перегруженной тележкой, а на следующий день отправился в поместье на телеге, запряженной лошадью, которую он нанял у своего приятеля Петко Болгарии. Несколько дней они вдвоем ездили туда и возвращались с груженной доверху телегой, пока не притащили все, что можно было поднять и перевезти. Слоном, если Николин был от счастья на седьмом небе, то дед Мяука забрался еще выше, на восьмое. И он жил теперь в другом мире, в' мире той старой сказки, где дочь бедного мужика выходит замуж за царского сына. Его дом, хлев и двор заполнился кожаными диванами и креслами, персидскими коврами и столами, пружинными матрацами и комодами, бидонами со смальцем и растительным маслом. Еще он перетащил радиоприемник, граммофон, светильники, кур, гусей, индюшек и поросенка, лопаты, кирки и топоры, одежду, белье и обувь Деветакова, а также маленький полированный столик, за которым тот сидел в день самоубийства.
Мона пожелала заключить гражданский брак, поскольку они не были готовы к свадьбе, да и дом был так набит вещами, что негде было повернуться. Они расписались в сельсовете, вернулись домой, пообедали, и в этом состояла вся брачная церемония. Николин решил на следующий год построить новый дом, но теснота заставила его поспешить, и уже через несколько дней после свадьбы он начал искать мастеров и материалы. В селе было неспокойно, шли разговоры о создании кооперативного хозяйства, о новой войне, о национализации, о госпоставках, люди разделились на партии, каждый вечер ходили на собрания, спорили, ругались, сводили старые политические счеты. Николин знал о событиях в селе от Моны, которая ходила на молодежные собрания и обо всем ему рассказывала, но эти события
не интересовали его, а уж тем более не волновали. До сих пор он жил вдали от общественной жизни и не был знаком ни с ее страстями ни с проблемами. Сейчас же он всем своим существом отдался колдовству женской плоти, которая делала его глухим и слепым ко всему окружающему, и только в короткие минуты отрезвления спрашивал себя и не находил ответа на вопрос, почему люди делятся на партии, почему спорят и ругаются, когда в жизни столько ласки и любви, столько счастья и красоты.
В свою очередь наши мужики тоже задавались вопросом, что за человек этот пришлый. Люди знали, что ему принадлежат сто декаров прекрасной земли и большой помещичий дом, предполагали, что водятся и деньжата, и рассудили, что либо он очень глуп, либо очень самонадеян, коли он взялся строить новый дом в такое время, когда никто не ведает, что станет с его имуществом завтра, а многие собираются, если будет организовано ТКЗХ, бежать в города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60