А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Но прорывались и необузданные мечты, когда бесконтрольная фантазия обращала учителя в старшего учителя, а старшего учителя в директора гимназии, а уж директора едва ли не в небожителя, который зовется профессором и все же каждый воскресный вечер навещает мать, пьет с ней чашечку кофе — преданный сын, хоть и вознесенный на сверкающую вершину феерической карьеры.
Но всегда мечты относились только к сыновьям и звания, которыми их награждали в мечтах, были мужского рода: врач, или пастор, или профессор, а то даже генерал.
Однако, чтобы начертать легендарный путь дочерей, тоже требовалась немалая отвага мысли, хотя изобретать его было куда легче, ибо предназначение дочери, во всяком случае в тех рамках,— быть спутницей, спутницей жизни, супругой и, опять-таки предел мечты, «госпожой профессоршей».
А ты хотела бы стать «госпожой профессоршей», Франциска? Нет, ты не смейся, хотела бы или не хотела?
Если мне не позволено смеяться, то я на подобный вопрос ответить не могу. Не позволишь человеку смеяться, и он не отнесется серьезно к предложенному вопросу. Только тот, кому разрешено смеяться, может дать правильный ответ. Пышные слова, но и вопрос в конце-то концов не пустяковый, хоть и курьезный.
Я — госпожа? Я — госпожа, а Давид, значит, господин, мы
вместе — господа, недурная пара. Давиду положена бобровая шуба, а мне — каракулевая муфта. Да, сдаюсь, вопрос отпадает, мне с ним не справиться: каракулевая муфта. Для кого символ госпожи — каракулевая муфта, тот доказывает, что не созрел для достижения более высоких ступеней; для кого бобровая шуба — отличительный признак высокого положения, тот вылетает из кандидатов на ответственные посты. Бедная Франциска, откуда вынесла ты свои понятия?
Франциска очень хорошо знала, откуда она вынесла подобные понятия и почему подумала именно о бобровой шубе и каракулевой муфте.
Эти понятия она вывезла из Вейслебена, городка с четырьмя тысячами душ населения, расположенного в одной из самых плодородных долин Германии, в Бёрде; богатейший гражданин этого городка был владельцем кинотеатра в Магдебурге, а также бобрового воротника на коричневом пальто; а каракулевая муфта имелась у жены управляющего сахарным заводом, она и вообще-то была красавицей.
Прошли годы, ты не раз видела «орку, котик и соболь, но старые понятия держались упорно, и всякий раз память, когда от нее требовали назвать приметы благосостояния, знатности и барства, выдавала прежде всего понятия «каракулевая муфта» и «бобровая шуба».
А задала бы ты памяти ключевое слово «графиня», понятие, близкое «госпоже», только более сказочное и одновременно более точное, мозговому компьютеру не пришлось бы долго искать и перебирать, в его памяти хранится кое-какая информация, прежде всего благодаря господам писателям, от Андерсена до Шокке, Генриха, но главную информацию поставляет лично пережитое, а потому первый ответ на запрос «графиня» будет «графиня Лендорфф».
Графиня была не только из древнейшего рода аристократов, но также из новейшего рода ловкачей журналистов. Родилась она на Востоке, жила на Западе. В ее устах слово «Восток» попахивало «сбруей», а в слове «Запад» слышались стихи Сен-Жона Перса. Когда же она говорила о людях — о наших людях, или «тех» людях, или о людях, хозяйничающих в ее бывшем имении, или «тех», с кем она на днях беседовала на заводе, в этом слове звучало пренебрежительное благоволение в духе демократизма старого Будденброка и бодрой сердечности прусского полковника, коему ведомо, что ни на пополнение, ни на деблокаду он в ближайшее время рассчитывать не может и в жизни или смерти обречен рассчитывать только на своих солдат. Графиня была умна, умела смеяться, одевалась изысканно, в серо-коричневые тона, рассказывала еврейские анекдоты и могла выпить стопку-другую крепчайшей водки «нордхойзер», а докторскую защитила на тему «Отношение Адама Смита к физиократам». Такого рода враг опасней всего, ибо создавалось впечатление, что с ним можно найти общий язык.
— Лендорфф,— представилась она.
— Грот,— ответила Фран.
Они пожали друг другу руки и оглядели друг друга с ног до головы.
— Я полагаю, и, видимо, справедливо, что вы получили обо мне исчерпывающую информацию,— продолжала графиня,— надеюсь, вы позволите и мне сделать ответный ход. В конце-то концов, нам в ближайшие две недели предстоит вдвоем колесить по стране.
Если бы речь шла только о счете «ровно», она удовлетворилась бы после первых четырех вопросов, но у нее, по-видимому, имелись свои собственные представления о должности и задачах Фран, она объявила, что ее правило в общении с людьми — чистосердечие, это наследственная черта Лендорффов, правило, бог тому свидетель, не всегда удобное, что поняли еще Гогенцол-лерны, танцуя с Лендорффами, и сам господин Фрейслер, да, он тоже, он зубами скрежетал, допрашивая ее дядю Олрика фон Доленхоффа после двадцатого июля, чистосердечие Доленхоффов оказалось явно не по вкусу этому омерзительному извратителю немецкого права. Зато в воспоминаниях дяди Олрика это один из самых блистательных эпизодов, быть может, Фран читала: Олрик фон Доленхофф, «Чистосердечные воспоминания времен войны и мира»?
— Мне не часто удается читать,— ответила Фран,— а если уж Я читаю, то специальную литературу или роман.
— Расскажите о себе,— попросила графиня.— Если уж ваш отдел печати посылает вас со мной в это путешествие, то я включу и вас в свои исследования. Как вы живете?
— Как я живу? Работаю, иначе говоря, фотографирую, у меня муж и ребенок.
— А чем занимается ваш муж?
— Он тоже работает в журнале.
— Журналистское супружество — не слишком утомительно?
— Мне известен только этот вид.
— А не хочется ли вам порой остаться дома, не ходить на работу?
— Довольно часто, но фотография не только работа.
— А что же?
— Быть может, игра, или открытие мира, или возведение
памятников.
— Разве это женское дело?
— И это спрашиваете вы, именно вы, фрау... Да, как надо к вам обращаться—«госпожа доктор» или «госпожа графиня»?
— Просто графиня.
— Просто графиня? Мило. Да, что же считать в наши дни женским делом? Например, ваша поездка по этой стране разве женское дело?
— Ну, из моего ходатайства в ваш отдел печати вам известно, что я интересуюсь главным образом положением женщины в общественной жизни вашей страны. Вы, например, считаете свою деятельность и свою должность естественной; вы считаете естественным, что облечены известной политической или административной властью...
— А разве я облечена?
— Мне думается, да. Во всяком случае, господин в отделе печати именно этим объяснил мне, почему вы меня сопровождаете, и, видимо, пытался подсластить пилюлю. Без вас, сказал он, мне не подступиться к вахтеру даже небольшого предприятия. Вам есть что скрывать?
— Извините, графиня, вы сами сию секунду сказали, что меня посылают с вами, чтобы вы могли войти в любую дверь. Но прежде всего, так, во всяком случае, я понимаю свою задачу, я еду с вами, чтобы фотографировать, я не пропуск, а фотограф.
— Превосходно, Франциска, посмотрим, что важнее.
Фран едва не позабыла свой первый разговор с графиней Лендорфф и поездку с ней; ведь они вели не более чем чопорную и обтекаемую беседу, два совершенно разных человека, которые еще не знают, как подступиться друг к другу, и не спешат изменить ситуацию; поездка, вынужденная общность на длительный срок и в первую очередь работа вдвоем потребует тысячу тысяч слов, тогда-то они узнают, кто есть кто, что каждый собой представляет и почему именно это, а не то.
Скоро, однако, выяснилось, что такова лишь точка зрения Фран, но не спецкорреспондента доктора Ренаты графини Лендорфф. В ее очерке «Экспедиция к ближайшим соседям» мелькало некое странное существо, которое иной раз, и тогда в кавычках, называлось «сопровождающая» или «фотограф», чаще же без кавычек, наводящих на сомнения: моя очаровательная тень, фрау Сезам, дама из отдела печати и — всякий раз, когда графиня хотела подчеркнуть чуждую ей терминологию человека, которого она интервьюировала,— моя переводчица. Что же до разговоров между Фран и графиней, разговоров о духах и детях, крейсерах . в Карибском море и социальном страховании, о
лечении рака и Манхэттене — городском районе и «манхэтте-не» — коктейле, о Давиде Ойстрахе, кафеле, пленке «ОРВО», Сукарно, автодорожном налоге, о модах в журналах «Вог» и «Сибилла», о Штритматтере и опять о дяде Олрике фон Доленхоффе и самообслуживании, об апартеиде, о кампаниях «Без бюстгальтера» и «Без меня», о Франце Йозефе Штраусе (единогласие) и журнале «Шпигель» (разногласие), об Ульбрихте (разногласие) и о мужчинах вообще (полное согласие), о Гринвич-Вилледж (небольшая суховатая лекция, прочитанная доктором Ренатой графиней Лендорфф) и телепрограмме из Адлерсхофа (продолжительная темпераментная лекция, прочитанная фрау Франциской Грот), о гостинице «Урсула» в Хельсинки, в которой обе жили, и квартирах, в которых обе в жизни не хотели бы жить, об Иве Монтане и Фельзенштеине, о Марии Каллас, о Кларе Цеткин и глупейшей суете мужчин в день Восьмого марта, а попутно о Дне матери, о противозачаточных пилюлях, а попутно о папе римском и Мартине Лютере Кинге, о блюдах из риса в здешних местах и по ту сторону границы и о лозунгах «Равная оплата за равный труд», «За твою продукцию — тебе отвечать», о рекламах: «Будешь чем-то владеть — сам будешь кем-то», «У этой хозяйки самое белое белье» и «Что-нибудь новенькое — как хорошо!», о лозунге «Ами, вон из Вьетнама», о Вьетнаме, и еще раз о Вьетнаме, и о тысяче тысяч разных разностей — о местностях, явлениях, положении вещей в этом мире, о мифах, понятиях, именах и реальных фактах,— разговоров, многократно объемлющих всю нашу землю и небо над ней, разговоров о бытовых мелочах в масштабах корыта и о проблемах в океанских масштабах, разговоров веселых и язвительных,— да, что до разговоров, то разговоры эти вели две донельзя чуждые друг другу женщины, спутницы на срок, которым ничего более не хотелось, считала Фран, как произвести хорошее впечатление друг на друга и выполнить свою работу.
Следы этих разговоров обнаружились впоследствии в очерке графини об экспедиции к ближайшим соседям, но только в такой форме: «как я слышала», или «мне дали понять», или «в городе N я узнала», или «тайком сказала мне одна молодая женщина», и Фран с удивлением увидела себя в самых разных обличьях; она читала, правда, свои слова, но видела, что ее обратили в «коренастую крестьянку, члена производственного кооператива», или в «робкого старшеклассника», или «на удивление самоуверенного молодого ученого», а однажды даже в «грубоватого моряка, самобытного парня из самобытных мест где-то на Балтийском море», тут наконец она взорвалась и с возмущением воскликнула:
— Так ведь я родилась за тридевять земель от моря, в самом сердце Германии, в Бёрде!
Давид от смеха едва не лопнул.
— Ох, разрази меня гром! — выкрикивал он.— Все-то она терпела, но не тронь ее прав на родину. О плодородная долина Бёрде, не только свекла накрепко вросла в твою почву, но и дочери твои порой ничем от нее не отличаются! Скажи честно, твой портрет, каким его преподнесла госпожа графиня, не так уж тебя коробит, как коробит то, что, распределяя твои драгоценные мысли, она не забыла и бравого морячка?
— Не знаю, коробит ли это меня. А вот читаю очерк и начинаю понимать, до чего я значительная особа и продувная бестия.
— Ну, не такая уж и продувная, графиня тебя тотчас раскусила: «Официально и частично в соответствии со своей основной деятельностью моя сопровождающая была газетным фоторепортером. Вне всякого сомнения, не знаю, в какой уж там школе, но фотографировать обучили ее превосходно. Свои элегантные платья она умеет носить элегантно, но мне всегда мерещился на ней едва уловимый абрис кожаной куртки. Надо, однако, признать: те, кто сочинил ее роль в сценарии, кое-что смыслят в подборе исполнителей; эта женщина поистине идеальное доверенное лицо, очаровательная сероглазая особа, она свободно изъяснялась на жаргоне рабочих, директоров и партийных секретарей, храбро сметала с нашего пути всех бюрократических противников диалектическими приемами каратэ, а возможно, и зашифрованной от меня ссылкой на своих непосредственных заказчиков, пожелавших иметь первосортные фото.
Рано или поздно она получит более ответственное задание, и мы, быть может, встретимся с ней вновь — на коктейле в ООН или на приеме в одном из посольств ГДР, которых ныне еще не существует, но которые неизбежно существовать будут, и Франциску Г. мне представят как резидента, простите, эго описка фрейдистского характера, как президента, хотела я сказать, например, Объединения народных оптических предприятий, но, право, не думаю, что она меня узнает, не думаю даже, что она вспомнит, что некогда звалась Франциской Г. и существовала как таковая: милая молодая женщина из Средней Германии, на которую пока ее профессия не наложила своего отпечатка, профессия, которая в конце-то концов всегда ведет в места не столь отдаленные».
— Пусть лучше не попадается мне на глаза!—объявила Фран.
— А как ты бы тогда поступила? — смеясь, спросил Давид.— Сказала бы: ах, графиня, вы меня разочаровали, вы написали очерк, достойный высокооплачиваемой западной журналистки, которой мешает уже само по себе наше существование, а я, положа руку на сердце, действительно всего-навсего фоторепортер, и даже цвет моих глаз — естественный. Так в чем бы ты ее еще упрекнула? Что твою сотню умных мыслей она раскидала примерно на все население ГДР? Ну послушай! Ты высказывала примечательные соображения, ей хотелось включить их в статью, но, во-первых, было бы слишком монотонно, если бы она то и дело писала: таково мнение Франциски Г., так считает Франциска Г., и во-вторых, это не соответствовало бы образу, который ей нужен; сопровождающая из отдела печати, как она постоянно и не без изящества повторяет, обязана быть личностью темной, образом из комедии плаща и шпаги, такая болтушка, как ты, ее не устраивала.
— Это я-то болтушка?
— Ты болтушка, временами, но, в который раз довожу до твоего сведения, мне это по душе.
— Благодарю вас, папенька,— пролепетала Фран, сделав неуклюжий книксен и стыдливо опустив глазки.
Она злилась и на его отеческий тон, и на свое глупейшее поведение, она и сейчас еще злилась и знала наверняка, что никогда не притерпится к Давиду в обличье Будды с огромным животом.
В этом обличье он вполне мог сказать «детка», или «ну, будь умницей, слушайся», или «попытаюсь выразиться попроще», а в критические минуты даже так: «и подумать только!».
Против этого было одно-единственное средство — молчать и смотреть, смотреть ему прямо в глаза, сдвинуть ноги, носок к носку, щиколотка к щиколотке, колено к колену, ручки сложить, слегка подобострастно пригнуться, вытянув шею, губы чуть выпятить, ноздри раздуть, а глаза вытаращить и округлить: дохнуть не смей, великий Готама вещает! Если ты выдержишь, он не выдержит; все ученье его раскрошится, крошки разбухнут в глотке, а Будда, который сипит и теряется перед публикой, потеряет свою значимость.
Разумеется, стань он в самом деле министром, дурная привычка поучать ему, возможно, пришлась бы кстати. Сотрудники обычно ожидают от шефов разного рода поучений; хоть терпеть этого не могут, но все-таки ожидают. Видимо, одно из тех древнейших установлений, без которых и ныне не обойтись. Еще не обойтись или никогда не обойтись?
А начальники ожидают от своих подчиненных этого ожидания, и по манере, в какой они оправдывают эти ожидания, легко угадать, что они за шефы. Они строго, но справедливо придержи-
ваются инструкций, они читали Макаренко и все свои распоряжения сдабривают щепоткой педагогики, а указания дают вопросительным тоном: нельзя ли это дело повернуть так-то... или: я как раз обдумываю, нельзя ли... или: как вы полагаете, возможно ли, чтобы?..
Метод неплохой, но требует больших усилий; чтобы, пользуясь им, добиваться успеха, то есть, несмотря на него, осуществлять собственные замыслы, надо внутренне подготовиться к аргументам и контраргументам, и, если уж ввел подобный вопросительный тон, знай заранее: тебе будут отвечать в том же вопросительном тоне, ни под каким видом не скажут четко «нет», хотя намерены сказать именно «нет», станут размышлять вслух над данной идеей, поначалу найдут ее, без сомнения, заманчивой, но уж словечком «поначалу» дадут понять, что вот-вот перестанут находить эту идею заманчивой, а последующий вопрос обнаружит, что замечательную еще секунду назад идею шефа они вообще-то считают хреновой. Гм, бормочут они, и это столь же почтительное, сколь и отклоняющее «гм» уже само по себе великое искусство, гм, подобное соображение, разумеется, весьма заманчиво, однако следует, конечно же, выяснить, действительно ли предпосылки, из которых исходит шеф при постановке своего вопроса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50