Больше ничего? А чего же ты, как телок муэдзина, такой благонравный ходишь?» Покраснел мой джигит, что пятнадцатилетний мальчишка, махнул рукой и поспешил прочь.
— Дура ты, дура! —рассердилась Алтынсес.
— Конечно, дура. Откуда я знала, что он, солдат, два года воевал, а девок боится? Говорю же: и теленок — теленок, и он— телок. С тех пор, только меня завидит, за полверсты обходит. Оба глаза в тебя упер.
Алтынсес остановилась, попыталась собраться с мыслями. Как же это? Выходит, Кадрия считает ее одинокой? Вдовой ее считает? Наверное, уже весь аул так думает, а эта, душа бесхитростная, то повторяет, что женщины между собой давно решили. Значит... Нет, нет, жив Хайбулла! Жив! А Сынтимер... Смотри-ка, вот ведь какой оказался... двуличный. Когда-то у Хайбуллы в закадычных друзьях был, за ним как на привязи ходил. А теперь маленький только перебой с письмами случился, и живому человеку, другу своему, уже могилу роет. Какое у него право на Алтынсес! Ведь знает, чья она жена!
А легкая, переменчивая душа Кадрии на другом уже ветру трепещет.
— Реет ласточка-касатка, черны крылья, грудь бела,— тоскливо запела она. Взгляд, пробившись сквозь слезы, устремился к далекой гряде. Сейчас рванется Кадрия ладным, живым телом, оторвется от земли и полетит туда по ниточке взора.
Песня все плачет, горьким туманом поднимается к небу. А заботы Алтынсес на земле. Странный рассказ Кадрии покоя не дает.
Вспомнила Алтынсес, как в день, когда проводила Хайбуллу, повстречала Сынтимера. Он сказал тогда: «Только проводила — скоро назад не жди». Алтынсес вздрогнула. Почему он так сказал? Почему именно тогда вернулся, в тот день, через час, как уехал Хайбулла? Мало других дней? Вон сколько дней раньше было и сколько потом! Нет, в тот самый день явился! А теперь насчет нее, Алтынсес, что-то задумал. Но упрекнуть его не в чем: не то что заговорить о чем-то таком, даже взгляда пристального на нее не бросил. И чтобы выпивал или там с женщинами путался —такого тоже не слыхать. Спокойный, сдержанный парень. Откуда Кадрия все это взяла? А расспрашивать неудобно. И без ответа оставлять нельзя, бог знает что подумает Кадрия.
Она уже хотела прервать песню и выяснить все до конца, как сзади послышался стук тарантаса, кто-то пронзительно свистнул. Едва они успели отскочить на обочину, в оплетку их телеги мордой уткнулась лошадь.
— Здравствуйте, красавицы! —Тахау спрыгнул с тарантаса и пошел рядом с ними, веселым глазом заглядывая снизу подружкам в лицо.— Привет, Кадруш! Как живешь, сноха-свояченица-сватья?
Алтынсес отвернулась.
— Не подкатывайся, бочка с суслом! — отступила в сторону Кадрия.
Тахау расхохотался, подошел к Алтынсес и, моргнув единственным глазом, мол, дело есть, придержал ее за рукав.
— Ну, сноха-свояченица-сватья, не очень устаешь?
Ты, как зимний цветок на подоконнике, день от дня все краше становишься. И-эх, на чью удачу так цветешь?
— Известно, на чью. Я мужняя жена,— резко сказала Алтынсес.
— Ну-ну, слова не скажи — взвилась!
— Убери руки! Не то...
— Ай-хай, сердитая какая! Ты хоть послушай сначала, что человек скажет. Плохо сейчас без друзей, время такое. Вот здесь, в этом портфеле, бумага есть. В ней сказано: двадцать пять человек в лес на работу отправить.— Тахау закашлялся, и Алтынсес почувствовала запах перегара.— Понятливой будешь — возьмешь и останешься в ауле. Дело за тобой.
— Как люди, так и я,— еще не понимая, сказала Алтынсес, прибавила шагу и хотела сесть на телегу рядом с Кадрией, но Тахау снова удержал за рукав,
— Подожди же, подожди, не брыкайся. Лесоповал — не чай с медом, сноха-свояченица-сватья... Как стемнеет, к сестре моей, Фатиме-апай, загляни.
— Я там ничего не потеряла.
— Там тебя один человек будет ждать.
— Кто это?
— Я.
Алтынсес встала как вкопанная, ознобом и жаром омыло все тело. Онемев, она смотрела в выжидающий, злоприветливый взгляд Тахау.
— Посидим часок-другой, поболтаем...
— Вот ка-ак... дядя-сват-зятек...— сдерживая ярость, прошептала Алтынсес.— И Хайбуллы, значит, не боишься?
— Эх, война, война! Где лежит теперь Хайбулла? И где все наши ребята? Какие ведь богатыри были. Жди не жди, уже не вернутся. Жить надо, жить, переболит, перегорит...
— Хайбулла жив! — крикнула Алтынсес, стиснув рукоять кнута.
— Дай бог. Только прождешь, пронадеешься, зазря молодость уйдет... Постой, постой!.. Ты что? С ума...
Алтынсес всей силой, со всей накопившейся злостью толкнула его в грудь. Тахау упал навзничь. Кожаная шапка откатилась в одну сторону, портфель отлетел в другую. Алтынсес, плача от стыда, от ярости, пошла хлестать его кнутом!
— Вот тебе, вот тебе! Дядя... сват... зятек... Это дяде!.. Это свату! Это зятьку! За Хайбуллу! За Кадрию! За меня! Вот тебе от снохи! Вот тебе от свояченицы! И от сватьи... получи!
Спрыгнув с отъехавшей телеги, подбежала Кадрия.
— Хай, подружка, тысячи жизней тебе! Так его! Еще за подружку подбавь! Ишь извивается, как змея под вилами! Не все такие дуры, как Кадрия!
Тахау отполз, встал на корточки, нащупал портфель и, спотыкаясь, потрусил вдогонку тарантасу. Шапку Кадрия с хохотом швырнула ему вслед. Алтынсес отошла, села на кочку возле обочины, обеими руками стиснула голову. Ее вырвало. Тахау, перемешивая угрозы с матом, завернул на лесную дорогу и, нахлестывая лошадь, исчез.
Вот так сор на мусор пришелся, напасть на беду. Нет, Алтынсес кривого не боялась. Тот лишь свое получил, заслуженное. И то не сполна. Другое тревожило ее: Сынтимер.
До сих пор Алтынсес, помня, что он друг и ровесник Хайбуллы, уважала его и доверяла ему. И Сынтимер, застенчивый, немногословный, при встречах длинных разговоров не затевал, спрашивал только, не нужна ли помощь. Нет, никакой особой помощи семье друга он не оказывал, да Алтынсес и не позволила бы. Если же нужно было во дворе или в хлеву подбить, подправить чего, забор починить, что женщинам было не с руки, прежде Сынтимера без всякого зова появлялся его отец Салях. Но Алтынсес помнила: есть этот сдержанный, тихий парень и в трудную минуту он поможет.
А сейчас? Кто он, друг или враг? Теперь Алтынсес и в самый трудный час нельзя искать в нем поддержки. Нужно быть настороже и близко к себе не подпускать. Стыдно... И обидно. Выходит, порой и любовь бывает обидной для человека... Может, пустого наболтала Кадрия? В досаде, что Сынтимер взбалмошных ее чувств не принял, решила подружку испытать: может, отсюда к джигиту уже ниточку протянули?
Как бы ни храбрилась Алтынсес, но и Тахау со счетов не сбросишь. Он уже ославил двух-трех неподатливых солдаток, отплатил за неуступчивость. Он и Алтынсес не пожалеет. Ославит, да как еще ославит. Кадрию, как яблочко наливное, вон до чего довел, проклятый.
Если бы в это тяжкое время пришло письмо от Хайбуллы! Хоть крошечное, с ладошку величиной. Гора бы с плеч свалилась. Нет, блуждает где-то ее радость.
Уже подмерзло, в воздухе закружились редкие хлопья снега. И в это безвременье женщин, числом двадцать пять, в том числе и Алтынсес, назначили на лесозаготовки.
Последние дни Алтынсес отчего-то недомогала, то и дело ее подташнивало. Но никому, ни матери, ни свекрови, она ничего не сказала. Не такое время, чтобы свою хворь на чужие плечи перекладывать. У каждой своих забот полно. Мастура меж двух домов клубком каталась. Фариза, несмотря на свои почти пятьдесят, от темна до темна на току хлопотала, а то и ночную смену прихватывала. По всякой колхозной нужде носилась: посмотришь, будто не одна, а четыре Фаризы по аулу снуют. Словно назло бедам и лишениям, работала до изнеможения. А бед хватало, даже с избытком. Сын воюет, старый муж солдатскую лямку тянет. Тут еще от дочкиной тоски сердце изныло. И Кадрии Алтынсес ничего не сказала. Нрав ее известен, чего доброго, в глаза разбранит: от работы увильнуть хочешь! Или того хуже — заохает, затрещит, ласкать, обхаживать начнет. Что будет, то будет, промолчала Алтынсес.
Женщинам, которые должны были ехать в лес, отдыха дали всего два дня. Алтынсес постирала, вымылась и, приготовив все в дорогу, собралась проведать мать и сестренку с братишкой. Только начала одеваться, как ее вырвало. Хорошо, хоть девочек не было дома. От головной боли и ломоты во всем теле Алтынсес захотела прилечь.
Мастура насторожилась: веретеном вертевшаяся невестка среди бела дня вдруг пошла и легла на хике. Подошла, увидела, что та задремала, и успокоилась. Но уже вечер наступил, Зоя с Надей пришли домой, завозились, зашумели, а Алтынсес все не вставала. И лишь когда невестка начала что-то бормотать и постанывать, Мастура, жалея сон, легонько похлопала ее по спине.
— Уж не надорвалась ли ты, дочка?—потрогала лоб.— Господи, простудилась! Голова огнем горит!
— Сейчас встану,— сказала Алтынсес, приподнялась, и весь дом закружился у нее перед глазами.
Свекровь поспешно села на край хике. Шершавой ладонью погладила по лбу, по щеке. Кровь отхлынула с обветренного, обожженного солнцем лица Алтынсес, и старуха с испугом увидела матежные пятна. Она медленно опустила ладонь и положила на живот Алтынсес.
Алтынсес уже немного пришла в себя. Застеснявшись свекровьей руки, она шаль, которой укрывалась, подтянула к подбородку. Старуха же озабоченно ощупала ее живот.
— Ничего у меня не болит, я встану...
— «Встану, встану...» Глупая! Не мутит тебя? Не вырвало? А как у тебя... с той стороны?
— Не знаю, уже три месяца ничего нет...
— Так я и думала! Ай, дурная, ай глупая старуха! Правда, господи, правда!
— Что — правда?
— Ай, бестолковая старуха! И ты тоже, дочка... Молчишь ведь, ничего не говоришь. В тягости ты — вот что! И как только ты эти проклятые мешки ворочала? Ой, алла! Нажия, Зайтуна, сбегайте, сватью позовите. Лежи, сношенька, полежи, полежи...
Эта внезапная суетливость показалась Алтынсес забавной. В последние дни старуха все молчала, ходила сама не своя, глаз от земли не поднимала, будто потеряла что-то. А тут вспыхнула, ожила — ходит быстро, легко, на чердак слазила, достала душистых трав, разожгла очаг, поставила самовар, накалила сковородку, высыпала мелко нарезанное говяжье сало, и зашипели, поджариваясь в собственной вытопке, румяные шкварки.
А что же с ней-то... с ней самой? Правда, Алтынсес, когда в бане мылась, заметила, что пополнела немного в талии, но такое и на ум не пришло. А вдруг права свекровь? Странно как-то и боязно. Но ведь сама Алтынсес ничего не чувствует. Утомлена, в сон тянет — так это от усталости. Тошнит... чего не бывает, приболела малость. Может, простудилась. На дню по пять раз и в пот вгонит, и прознобит. Полно, завтра в лес ехать, а она разлеглась, стыд надо знать.
— Лежи! — прикрикнула Мастура, когда невестка попыталась встать. А саму так и носит от стола к печке, от печки в чулан. На длинный развевающийся подол уже два раза котенок бросился. Лицо старушки, словно цветок, раскрылось, даже морщины разгладились, глаза светятся. Пробегая, то подушку под головой у невестки поправит, то одеяло подоткнет.— Не раскрывайся, не раскрывайся, дочка, не дай бог, простудишься. Это надо же, до такого часа, и ничего не заметить...
Несмотря на легкий страх, Алтынсес с любопытством следила за этой суетой. Тело ее, казалось, навечно продрогшее под осенними дождями и пронзительным ветром, отходило, отходило, наполнялось блаженным теплом. Затянул свою песню самовар. Запах душистых трав щекочет
ноздри, душу ласкает — это запах цветов, которые собирал для нее Хайбулла, когда возвращались с покоса... Далеко остались те вечера, наяву их уже нет. Будут ли еще... Не может быть, чтобы упавшей звездой, отшумевшей водой прошло ее счастье, нет...
Только Мастура накрыла стол к чаепитию, как в избу ветром влетела Фариза.
— Аллах милостивый! Вот радость нечаянная! — Села, встала, к дочери подбежала, отошла, со сватьей пошепталась. Будто небывалая для нее новость — женщина в тягости. Сама ведь четверых родила, четверых вырастила. Но руки трясутся, радостная оторопь вышла на лицо, на ресницах слезы дрожат.
— Уж не говори, сватья, и какая ведь радость. Узнал бы Хайбулла, от счастья макушка неба коснулась бы, у жеребеночка моего! — подхватила Мастура.— Ты только подумай, сватьюшка, ни ты, ни я ничего не заметили. Ты только на нее посмотри — в таком положении целый месяц подводы гоняла!
Фариза, не обращая внимания на недовольные охи-ахи Алтынсес, с боку на бок так и эдак перевернула, погладила ее, приласкала.
— Иншалла!1 — сказала она, отойдя от дочери.— Тело у дочки что твоя репка, ни синяков, ни ушибов, живот на месте. Только... ничего я что-то не нащупала.
— Сказала! Три месяца всего. Еще бы нащупала.— Мастура усмехнулась.— Ты на мою невестку не греши.
— Ладно, ладно, дай бог, чтобы все хорошо было.— И Фариза рассмеялась.— Вот найдет дочка себе подружку величиной с сосновую шишку!
Довольная, что есть с кем поделиться неожиданной радостью, Мастура вздохнула и села к самовару разливать чай.
— Подружка, говоришь... Дай бог рядом с отцом и матерью расти и радоваться. А если родится такой беркутенок, как мой Хайбулла, тоже лишним не будет. Отцу помощник, матери опора,—улыбнулась Мастура. Подставила табуретку к хике, принесла со стола еду, начала потчевать Алтынсес: — Ешь, невестушка, досыта ешь, тебе сейчас впроголодь ходить нельзя. И ты, сватья, не стесняйся, ешь. Нажия, Зайтуна, идите сюда! Что вы там притихли? Чего не доиграли — завтра доиграете.
1 Иншалла — слава богу.
Зоя и Надя, перешептываясь, подошли к Алтынсес. Надя подтолкнула Зою.
— Невестушка! — оглядевшись по сторонам, тихо сказала Зоя.
— Что, маленькая золовка?
Но Зоя не успела сказать, Надя вышла вперед и, прижавшись к Алтынсес, сказала сама:
— Мы с Зоей за ним смотреть будем.
— За кем — за ним?—обняла их Алтынсес.
— Ну за ним... за маленьким. В прошлом году Шамсикамар-апай с базара вот такую,— она пальчиками показала какую,— сестренку Файрузе привезла. Файруза теперь за ней смотрит, молочком поит, соску из тряпки дает. Нам сестренку не дает, уроните, говорит.
— А нашего, значит, и уронить можно? — спросила Мастура, пряча улыбку.
— Ну, вострушки, уже дознались! В доме, где дети, вор не спрячется, говорят,— сказала Фариза.
— Не уроним! Что мы, меньше Файрузы, что ли? — поджала губы Надя.
— Ладно уж, пошутила я. Будете, будете смотреть. Дай бог, вместе играть, вместе расти,— сказала старая Мастура, вытирая глаза кончиком платка.
Под сдержанно радостную беседу свекрови, матери и самовара, легко дыша от целебных трав, Атлынсес уснула.
* * *
Наутро женщин, назначенных на работу в лес, позвали в правление. Алтынсес, наконец-то выспавшаяся, проснулась свежей. Не тошнит, как вчера, тело не болит. Зря, выходит, свекровь с матерью всполошились. Она быстро встала, умылась, попила чаю и начала одеваться.
— Ты куда собралась?—спросила свекровь.— В лес не поедешь, и не думай. И другой работы в колхозе хватает.
— Мама, я не поеду, так и другие начнут причины искать.
— Ничего! Такую причину не скоро заимеют, все мужья на фронте. Чтоб и рта больше не раскрыла, не пущу!
Мастура, не слушая больше невестки, оделась и пошла объясняться сама. Но и четверти часа не прошло, прибежали за Алтынсес.
Когда она вошла в правление, женщины уже разошлись, только свекровь молча сидела Б углу, а Тахау расхаживал от стола к порогу и назидательно говорил:
— Ты давай, Мастура-апай, не очень. Знаешь, сколько фронту леса требуется? Не знаешь? Политически не вникла, а шум поднимаешь.
—- Ты жизнь повидал, Тахаутдин, детей вырастил, должен понять ее состояние,— вставила слово Мастура.
— Понимаю или нет, не ваше дело,— о стол опереться ему было высоко, упер руку в бок.— Двадцать пять человек назначено. Двадцать пять. Кто докажет, что сноха твоя беременна? Справка есть? Молчишь. Нет бумаги, значит, вранье, если даже правда.
— И здесь работы хватит...
— Баста! — хлопнул Тахау ладонью по столу.— Я вместо твоей невестки не поеду. Председатель болеет, вся ответственность на мне. Завтра же и поедешь,— сказал он, отыскав глазом Алтынсес.
Старуха, видно, поняла, что уговорами тут не возьмешь. Она встала, выпрямилась, оттеснила невестку, словно прикрывая ее, и, вскинув голову, сказала негромко:
— Кто тебе дал право так обращаться с семьей солдата?
— Мама...— Алтынсес потянула ее за рукав, но старуха и не шелохнулась.
— Мы тоже законы знаем! — шагнула она к Тахау. Тахау быстро моргнул несколько раз.
— Сядь! Вон туда сядь, подальше! — показал он пальцем и издевательски протянул: — Семья солдата!.. А где он, твой солдат? Ты знаешь, что это такое: пропал без вести?
Мастура удивленно посмотрела на него и села на скамейку, точно туда, куда указывал палец Тахау. Алтынсес подбежала к внезапно обессилевшей свекрови и обняла ее. Круглыми от страха глазами она смотрела то на свекольно-багрового Тахау, то на белое как известка лицо свекрови.
— Вот так, гражданка... ну, скажем, апай... плохо ты законы знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Дура ты, дура! —рассердилась Алтынсес.
— Конечно, дура. Откуда я знала, что он, солдат, два года воевал, а девок боится? Говорю же: и теленок — теленок, и он— телок. С тех пор, только меня завидит, за полверсты обходит. Оба глаза в тебя упер.
Алтынсес остановилась, попыталась собраться с мыслями. Как же это? Выходит, Кадрия считает ее одинокой? Вдовой ее считает? Наверное, уже весь аул так думает, а эта, душа бесхитростная, то повторяет, что женщины между собой давно решили. Значит... Нет, нет, жив Хайбулла! Жив! А Сынтимер... Смотри-ка, вот ведь какой оказался... двуличный. Когда-то у Хайбуллы в закадычных друзьях был, за ним как на привязи ходил. А теперь маленький только перебой с письмами случился, и живому человеку, другу своему, уже могилу роет. Какое у него право на Алтынсес! Ведь знает, чья она жена!
А легкая, переменчивая душа Кадрии на другом уже ветру трепещет.
— Реет ласточка-касатка, черны крылья, грудь бела,— тоскливо запела она. Взгляд, пробившись сквозь слезы, устремился к далекой гряде. Сейчас рванется Кадрия ладным, живым телом, оторвется от земли и полетит туда по ниточке взора.
Песня все плачет, горьким туманом поднимается к небу. А заботы Алтынсес на земле. Странный рассказ Кадрии покоя не дает.
Вспомнила Алтынсес, как в день, когда проводила Хайбуллу, повстречала Сынтимера. Он сказал тогда: «Только проводила — скоро назад не жди». Алтынсес вздрогнула. Почему он так сказал? Почему именно тогда вернулся, в тот день, через час, как уехал Хайбулла? Мало других дней? Вон сколько дней раньше было и сколько потом! Нет, в тот самый день явился! А теперь насчет нее, Алтынсес, что-то задумал. Но упрекнуть его не в чем: не то что заговорить о чем-то таком, даже взгляда пристального на нее не бросил. И чтобы выпивал или там с женщинами путался —такого тоже не слыхать. Спокойный, сдержанный парень. Откуда Кадрия все это взяла? А расспрашивать неудобно. И без ответа оставлять нельзя, бог знает что подумает Кадрия.
Она уже хотела прервать песню и выяснить все до конца, как сзади послышался стук тарантаса, кто-то пронзительно свистнул. Едва они успели отскочить на обочину, в оплетку их телеги мордой уткнулась лошадь.
— Здравствуйте, красавицы! —Тахау спрыгнул с тарантаса и пошел рядом с ними, веселым глазом заглядывая снизу подружкам в лицо.— Привет, Кадруш! Как живешь, сноха-свояченица-сватья?
Алтынсес отвернулась.
— Не подкатывайся, бочка с суслом! — отступила в сторону Кадрия.
Тахау расхохотался, подошел к Алтынсес и, моргнув единственным глазом, мол, дело есть, придержал ее за рукав.
— Ну, сноха-свояченица-сватья, не очень устаешь?
Ты, как зимний цветок на подоконнике, день от дня все краше становишься. И-эх, на чью удачу так цветешь?
— Известно, на чью. Я мужняя жена,— резко сказала Алтынсес.
— Ну-ну, слова не скажи — взвилась!
— Убери руки! Не то...
— Ай-хай, сердитая какая! Ты хоть послушай сначала, что человек скажет. Плохо сейчас без друзей, время такое. Вот здесь, в этом портфеле, бумага есть. В ней сказано: двадцать пять человек в лес на работу отправить.— Тахау закашлялся, и Алтынсес почувствовала запах перегара.— Понятливой будешь — возьмешь и останешься в ауле. Дело за тобой.
— Как люди, так и я,— еще не понимая, сказала Алтынсес, прибавила шагу и хотела сесть на телегу рядом с Кадрией, но Тахау снова удержал за рукав,
— Подожди же, подожди, не брыкайся. Лесоповал — не чай с медом, сноха-свояченица-сватья... Как стемнеет, к сестре моей, Фатиме-апай, загляни.
— Я там ничего не потеряла.
— Там тебя один человек будет ждать.
— Кто это?
— Я.
Алтынсес встала как вкопанная, ознобом и жаром омыло все тело. Онемев, она смотрела в выжидающий, злоприветливый взгляд Тахау.
— Посидим часок-другой, поболтаем...
— Вот ка-ак... дядя-сват-зятек...— сдерживая ярость, прошептала Алтынсес.— И Хайбуллы, значит, не боишься?
— Эх, война, война! Где лежит теперь Хайбулла? И где все наши ребята? Какие ведь богатыри были. Жди не жди, уже не вернутся. Жить надо, жить, переболит, перегорит...
— Хайбулла жив! — крикнула Алтынсес, стиснув рукоять кнута.
— Дай бог. Только прождешь, пронадеешься, зазря молодость уйдет... Постой, постой!.. Ты что? С ума...
Алтынсес всей силой, со всей накопившейся злостью толкнула его в грудь. Тахау упал навзничь. Кожаная шапка откатилась в одну сторону, портфель отлетел в другую. Алтынсес, плача от стыда, от ярости, пошла хлестать его кнутом!
— Вот тебе, вот тебе! Дядя... сват... зятек... Это дяде!.. Это свату! Это зятьку! За Хайбуллу! За Кадрию! За меня! Вот тебе от снохи! Вот тебе от свояченицы! И от сватьи... получи!
Спрыгнув с отъехавшей телеги, подбежала Кадрия.
— Хай, подружка, тысячи жизней тебе! Так его! Еще за подружку подбавь! Ишь извивается, как змея под вилами! Не все такие дуры, как Кадрия!
Тахау отполз, встал на корточки, нащупал портфель и, спотыкаясь, потрусил вдогонку тарантасу. Шапку Кадрия с хохотом швырнула ему вслед. Алтынсес отошла, села на кочку возле обочины, обеими руками стиснула голову. Ее вырвало. Тахау, перемешивая угрозы с матом, завернул на лесную дорогу и, нахлестывая лошадь, исчез.
Вот так сор на мусор пришелся, напасть на беду. Нет, Алтынсес кривого не боялась. Тот лишь свое получил, заслуженное. И то не сполна. Другое тревожило ее: Сынтимер.
До сих пор Алтынсес, помня, что он друг и ровесник Хайбуллы, уважала его и доверяла ему. И Сынтимер, застенчивый, немногословный, при встречах длинных разговоров не затевал, спрашивал только, не нужна ли помощь. Нет, никакой особой помощи семье друга он не оказывал, да Алтынсес и не позволила бы. Если же нужно было во дворе или в хлеву подбить, подправить чего, забор починить, что женщинам было не с руки, прежде Сынтимера без всякого зова появлялся его отец Салях. Но Алтынсес помнила: есть этот сдержанный, тихий парень и в трудную минуту он поможет.
А сейчас? Кто он, друг или враг? Теперь Алтынсес и в самый трудный час нельзя искать в нем поддержки. Нужно быть настороже и близко к себе не подпускать. Стыдно... И обидно. Выходит, порой и любовь бывает обидной для человека... Может, пустого наболтала Кадрия? В досаде, что Сынтимер взбалмошных ее чувств не принял, решила подружку испытать: может, отсюда к джигиту уже ниточку протянули?
Как бы ни храбрилась Алтынсес, но и Тахау со счетов не сбросишь. Он уже ославил двух-трех неподатливых солдаток, отплатил за неуступчивость. Он и Алтынсес не пожалеет. Ославит, да как еще ославит. Кадрию, как яблочко наливное, вон до чего довел, проклятый.
Если бы в это тяжкое время пришло письмо от Хайбуллы! Хоть крошечное, с ладошку величиной. Гора бы с плеч свалилась. Нет, блуждает где-то ее радость.
Уже подмерзло, в воздухе закружились редкие хлопья снега. И в это безвременье женщин, числом двадцать пять, в том числе и Алтынсес, назначили на лесозаготовки.
Последние дни Алтынсес отчего-то недомогала, то и дело ее подташнивало. Но никому, ни матери, ни свекрови, она ничего не сказала. Не такое время, чтобы свою хворь на чужие плечи перекладывать. У каждой своих забот полно. Мастура меж двух домов клубком каталась. Фариза, несмотря на свои почти пятьдесят, от темна до темна на току хлопотала, а то и ночную смену прихватывала. По всякой колхозной нужде носилась: посмотришь, будто не одна, а четыре Фаризы по аулу снуют. Словно назло бедам и лишениям, работала до изнеможения. А бед хватало, даже с избытком. Сын воюет, старый муж солдатскую лямку тянет. Тут еще от дочкиной тоски сердце изныло. И Кадрии Алтынсес ничего не сказала. Нрав ее известен, чего доброго, в глаза разбранит: от работы увильнуть хочешь! Или того хуже — заохает, затрещит, ласкать, обхаживать начнет. Что будет, то будет, промолчала Алтынсес.
Женщинам, которые должны были ехать в лес, отдыха дали всего два дня. Алтынсес постирала, вымылась и, приготовив все в дорогу, собралась проведать мать и сестренку с братишкой. Только начала одеваться, как ее вырвало. Хорошо, хоть девочек не было дома. От головной боли и ломоты во всем теле Алтынсес захотела прилечь.
Мастура насторожилась: веретеном вертевшаяся невестка среди бела дня вдруг пошла и легла на хике. Подошла, увидела, что та задремала, и успокоилась. Но уже вечер наступил, Зоя с Надей пришли домой, завозились, зашумели, а Алтынсес все не вставала. И лишь когда невестка начала что-то бормотать и постанывать, Мастура, жалея сон, легонько похлопала ее по спине.
— Уж не надорвалась ли ты, дочка?—потрогала лоб.— Господи, простудилась! Голова огнем горит!
— Сейчас встану,— сказала Алтынсес, приподнялась, и весь дом закружился у нее перед глазами.
Свекровь поспешно села на край хике. Шершавой ладонью погладила по лбу, по щеке. Кровь отхлынула с обветренного, обожженного солнцем лица Алтынсес, и старуха с испугом увидела матежные пятна. Она медленно опустила ладонь и положила на живот Алтынсес.
Алтынсес уже немного пришла в себя. Застеснявшись свекровьей руки, она шаль, которой укрывалась, подтянула к подбородку. Старуха же озабоченно ощупала ее живот.
— Ничего у меня не болит, я встану...
— «Встану, встану...» Глупая! Не мутит тебя? Не вырвало? А как у тебя... с той стороны?
— Не знаю, уже три месяца ничего нет...
— Так я и думала! Ай, дурная, ай глупая старуха! Правда, господи, правда!
— Что — правда?
— Ай, бестолковая старуха! И ты тоже, дочка... Молчишь ведь, ничего не говоришь. В тягости ты — вот что! И как только ты эти проклятые мешки ворочала? Ой, алла! Нажия, Зайтуна, сбегайте, сватью позовите. Лежи, сношенька, полежи, полежи...
Эта внезапная суетливость показалась Алтынсес забавной. В последние дни старуха все молчала, ходила сама не своя, глаз от земли не поднимала, будто потеряла что-то. А тут вспыхнула, ожила — ходит быстро, легко, на чердак слазила, достала душистых трав, разожгла очаг, поставила самовар, накалила сковородку, высыпала мелко нарезанное говяжье сало, и зашипели, поджариваясь в собственной вытопке, румяные шкварки.
А что же с ней-то... с ней самой? Правда, Алтынсес, когда в бане мылась, заметила, что пополнела немного в талии, но такое и на ум не пришло. А вдруг права свекровь? Странно как-то и боязно. Но ведь сама Алтынсес ничего не чувствует. Утомлена, в сон тянет — так это от усталости. Тошнит... чего не бывает, приболела малость. Может, простудилась. На дню по пять раз и в пот вгонит, и прознобит. Полно, завтра в лес ехать, а она разлеглась, стыд надо знать.
— Лежи! — прикрикнула Мастура, когда невестка попыталась встать. А саму так и носит от стола к печке, от печки в чулан. На длинный развевающийся подол уже два раза котенок бросился. Лицо старушки, словно цветок, раскрылось, даже морщины разгладились, глаза светятся. Пробегая, то подушку под головой у невестки поправит, то одеяло подоткнет.— Не раскрывайся, не раскрывайся, дочка, не дай бог, простудишься. Это надо же, до такого часа, и ничего не заметить...
Несмотря на легкий страх, Алтынсес с любопытством следила за этой суетой. Тело ее, казалось, навечно продрогшее под осенними дождями и пронзительным ветром, отходило, отходило, наполнялось блаженным теплом. Затянул свою песню самовар. Запах душистых трав щекочет
ноздри, душу ласкает — это запах цветов, которые собирал для нее Хайбулла, когда возвращались с покоса... Далеко остались те вечера, наяву их уже нет. Будут ли еще... Не может быть, чтобы упавшей звездой, отшумевшей водой прошло ее счастье, нет...
Только Мастура накрыла стол к чаепитию, как в избу ветром влетела Фариза.
— Аллах милостивый! Вот радость нечаянная! — Села, встала, к дочери подбежала, отошла, со сватьей пошепталась. Будто небывалая для нее новость — женщина в тягости. Сама ведь четверых родила, четверых вырастила. Но руки трясутся, радостная оторопь вышла на лицо, на ресницах слезы дрожат.
— Уж не говори, сватья, и какая ведь радость. Узнал бы Хайбулла, от счастья макушка неба коснулась бы, у жеребеночка моего! — подхватила Мастура.— Ты только подумай, сватьюшка, ни ты, ни я ничего не заметили. Ты только на нее посмотри — в таком положении целый месяц подводы гоняла!
Фариза, не обращая внимания на недовольные охи-ахи Алтынсес, с боку на бок так и эдак перевернула, погладила ее, приласкала.
— Иншалла!1 — сказала она, отойдя от дочери.— Тело у дочки что твоя репка, ни синяков, ни ушибов, живот на месте. Только... ничего я что-то не нащупала.
— Сказала! Три месяца всего. Еще бы нащупала.— Мастура усмехнулась.— Ты на мою невестку не греши.
— Ладно, ладно, дай бог, чтобы все хорошо было.— И Фариза рассмеялась.— Вот найдет дочка себе подружку величиной с сосновую шишку!
Довольная, что есть с кем поделиться неожиданной радостью, Мастура вздохнула и села к самовару разливать чай.
— Подружка, говоришь... Дай бог рядом с отцом и матерью расти и радоваться. А если родится такой беркутенок, как мой Хайбулла, тоже лишним не будет. Отцу помощник, матери опора,—улыбнулась Мастура. Подставила табуретку к хике, принесла со стола еду, начала потчевать Алтынсес: — Ешь, невестушка, досыта ешь, тебе сейчас впроголодь ходить нельзя. И ты, сватья, не стесняйся, ешь. Нажия, Зайтуна, идите сюда! Что вы там притихли? Чего не доиграли — завтра доиграете.
1 Иншалла — слава богу.
Зоя и Надя, перешептываясь, подошли к Алтынсес. Надя подтолкнула Зою.
— Невестушка! — оглядевшись по сторонам, тихо сказала Зоя.
— Что, маленькая золовка?
Но Зоя не успела сказать, Надя вышла вперед и, прижавшись к Алтынсес, сказала сама:
— Мы с Зоей за ним смотреть будем.
— За кем — за ним?—обняла их Алтынсес.
— Ну за ним... за маленьким. В прошлом году Шамсикамар-апай с базара вот такую,— она пальчиками показала какую,— сестренку Файрузе привезла. Файруза теперь за ней смотрит, молочком поит, соску из тряпки дает. Нам сестренку не дает, уроните, говорит.
— А нашего, значит, и уронить можно? — спросила Мастура, пряча улыбку.
— Ну, вострушки, уже дознались! В доме, где дети, вор не спрячется, говорят,— сказала Фариза.
— Не уроним! Что мы, меньше Файрузы, что ли? — поджала губы Надя.
— Ладно уж, пошутила я. Будете, будете смотреть. Дай бог, вместе играть, вместе расти,— сказала старая Мастура, вытирая глаза кончиком платка.
Под сдержанно радостную беседу свекрови, матери и самовара, легко дыша от целебных трав, Атлынсес уснула.
* * *
Наутро женщин, назначенных на работу в лес, позвали в правление. Алтынсес, наконец-то выспавшаяся, проснулась свежей. Не тошнит, как вчера, тело не болит. Зря, выходит, свекровь с матерью всполошились. Она быстро встала, умылась, попила чаю и начала одеваться.
— Ты куда собралась?—спросила свекровь.— В лес не поедешь, и не думай. И другой работы в колхозе хватает.
— Мама, я не поеду, так и другие начнут причины искать.
— Ничего! Такую причину не скоро заимеют, все мужья на фронте. Чтоб и рта больше не раскрыла, не пущу!
Мастура, не слушая больше невестки, оделась и пошла объясняться сама. Но и четверти часа не прошло, прибежали за Алтынсес.
Когда она вошла в правление, женщины уже разошлись, только свекровь молча сидела Б углу, а Тахау расхаживал от стола к порогу и назидательно говорил:
— Ты давай, Мастура-апай, не очень. Знаешь, сколько фронту леса требуется? Не знаешь? Политически не вникла, а шум поднимаешь.
—- Ты жизнь повидал, Тахаутдин, детей вырастил, должен понять ее состояние,— вставила слово Мастура.
— Понимаю или нет, не ваше дело,— о стол опереться ему было высоко, упер руку в бок.— Двадцать пять человек назначено. Двадцать пять. Кто докажет, что сноха твоя беременна? Справка есть? Молчишь. Нет бумаги, значит, вранье, если даже правда.
— И здесь работы хватит...
— Баста! — хлопнул Тахау ладонью по столу.— Я вместо твоей невестки не поеду. Председатель болеет, вся ответственность на мне. Завтра же и поедешь,— сказал он, отыскав глазом Алтынсес.
Старуха, видно, поняла, что уговорами тут не возьмешь. Она встала, выпрямилась, оттеснила невестку, словно прикрывая ее, и, вскинув голову, сказала негромко:
— Кто тебе дал право так обращаться с семьей солдата?
— Мама...— Алтынсес потянула ее за рукав, но старуха и не шелохнулась.
— Мы тоже законы знаем! — шагнула она к Тахау. Тахау быстро моргнул несколько раз.
— Сядь! Вон туда сядь, подальше! — показал он пальцем и издевательски протянул: — Семья солдата!.. А где он, твой солдат? Ты знаешь, что это такое: пропал без вести?
Мастура удивленно посмотрела на него и села на скамейку, точно туда, куда указывал палец Тахау. Алтынсес подбежала к внезапно обессилевшей свекрови и обняла ее. Круглыми от страха глазами она смотрела то на свекольно-багрового Тахау, то на белое как известка лицо свекрови.
— Вот так, гражданка... ну, скажем, апай... плохо ты законы знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17