По мере того как я открывал для себя город, он являлся мне все более и более странным. Слегка рассеянные жаркой дымкой солнечные лучи нетвердо, словно неумелый рисовальщик, очерчивали контуры предметов. Людей почти не было. Двое мальчишек угрюмого вида без увлечения перекидывались мячом в пустом пространстве, словно отбывая номер, поставленный спрятавшимся куда-то режиссером, а импозантная главная башня замка, возвышавшаяся над старыми постройками, теснившимися на берегу Медуэй, так же напоминала декорацию, как и великолепные здания Гилдхолла или Истгейт-Хауса. Даже фрукты и овощи на прилавках огородников выглядели искусственными. Когда я приблизился к собору, у меня было такое ощущение, словно я соскользнул в иной мир. Это ощущение еще усилилось, когда я увидел высокую башню Гэндальфа, возвышающуюся между двумя трансептами. Я вошел в ворота и направился к нефу, но вскоре вынужден был присесть против огромной фрески на хорах, побежденный как этим ощущением странности, так и усталостью и сверлящей головной болью. И тут мне явилась одна мысль. Прежде всего я констатировал, что, блуждая наугад в этом незнакомом городе, я обнаружил одно за другим все его самые знаменитые сооружения (хотя они и располагались очень далеко одно от другого), и точно в том порядке, в каком они были представлены в туристическом вадемекуме, купленном мной в Лондоне. Далее я понял, что не в силах сосредоточить внимание на окружавших меня архитектурных богатствах. В уме моем возникали одни лишь традиционные и пустые формулы: аркатуры, романские проемы, зала капитула – вне всякой связи с осязаемой действительностью, словно смутные отголоски сна. Сон! Вот это что! Едва возникнув, эта мысль уже не покидала меня. Никак иначе невозможно объяснить странные события этих двух последних дней: поразительное отношение Диккенса, мои собственные промедления, смущающую легкость, с которой самые заветные мои чаяния осуществились и потом обратились против меня. Оставалось лишь определить, когда же начался сон. Довольно долго решал я эту загадку. Может быть, я еще в поезде. Может быть, мисс Майнд меня еще не разбудила. Но возможно также, что и сама мисс Майнд – тоже часть сна. И я вообще не покидал моей комнаты на Флитстрит, где все еще и лежу, упраздненный пивными парами. И этому не было конца. Дюмарсей, господин Дик, мой вояж в Англию… сон? А предательство отца, смерть матери, тот спор с Авророй, моя учеба в Париже, моя страсть к Диккенсу, мое торжественное причащение в Шатору – до какого момента восходить? До какой развилки? До какой глубины раскапывать, чтобы под тонким прахом миража обнаружить наконец твердую и надежную почву? Я вскочил и направился к башне. Вадемекум предсказывал крутую лестницу. Было уже за полдень, а у меня со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки – вознесут ли меня мои ноги на такую высоту? При этой мысли я расхохотался. С каких это пор смотрящие сон чувствуют голод? В «Друде» решетка, преграждающая вход в башню, была закрыта на ключ, и этот ключ Дёрдлс, страж собора, вынимал из кармана. В действительности – но мог ли я еще употреблять это слово? – дверь была распахнута настежь, и только табличка предупреждала о неудобствах восхождения. В самом деле, мне пришлось опустить голову, чтобы не стукнуться о верхние ступени. Мои городские башмаки оскальзывались на камне ступеней. Выпуклость осевого столба цепляла меня за рукав. Паутина садилась мне на лицо. Воздух был тяжелый, напитанный сыростью. Сколько назойливых, удивительно точных ощущений, – это плохо соглашалось с моей новой теорией. Во всяком случае, во сне или наяву, лестница была очень похожа на описанную в романе; время от времени с нее открывались выходы на маленькие галереи, откуда можно было видеть неф и ангелов, украшавших его свод. Никакого вороньего карканья, но близость этого рода живности удостоверялась количеством помета. А когда ход сузился еще больше, мне стало ужасно не хватать фонаря Дёрдлса. Через несколько минут я, как мне показалось, увидел забрезживший над моей головой дневной свет. Спеша закончить подъем, я выпрямился и сильно ударился головой о свод. Именно в этот момент я вроде бы услышал какой-то шум, поднимавшийся из глубины лестницы, но приписал его шуму в моей голове. Последующие ступени я преодолевал, держась одной рукой за лоб, а другой – за осевой столб. Наконец на излучине последнего витка я увидел то, что должно было быть площадкой; я испустил вздох облегчения, уверенный, что выхожу на свежий воздух. Но вместо этого я очутился в довольно большой комнате; ничто не позволяло предполагать такой ее ширины и глубины. В тот же миг я узнал место: это комната человека, сидящего ко мне спиной. В ней висел невыносимый серный запах, и в окне ее я видел не кентское небо, а гору, странную шевелящуюся гору. Человек тоже смотрел на нее. На наших глазах она разваливалась, и вскоре за ней обрисовалась какая-то неопределенная угрожающая форма. * * * – Чарльз, мне кажется, что этот выезд в Лондон – опрометчивый шаг. Диккенс спрятал свои часы и посмотрел на невестку отсутствующим взглядом. В отличие от вчерашнего, он едва притронулся к еде. Лицо у него было серым, под глазами легли синяки, и я видел, что его руки в пятнышках черных чернил слегка дрожат. – После того что с ним случилось, – продолжала Джорджина, – месье Борель несомненно нуждается в отдыхе. Не могли бы вы отложить эту поездку на завтра? Я не был столько наивен, чтобы поверить, что своим приступом дурноты в соборе я снискал сочувствие мисс Хогарт. Просто он сделал меня ее неожиданным союзником. К тому же Диккенсово упрямство было слишком очевидно, и ей трудно было изобразить, что ответственным за него она считает меня. – Завтра ровно в восемь у меня встреча с Чепменом, – усталым голосом сказал он. – Если я не выеду сегодня вечером, я не поспею ко времени. А месье Борель волен провести ночь в Гэдсхилле и возвратиться в Лондон только завтра. Такая перспектива меня отнюдь не прельщала. – Благодарю, но я уже чувствую себя намного лучше. – Это еще не значит, что и все остальные тоже, – сухо обронила Джорджина. Затем она причмокнула языком и раздраженным движением отложила вилку. Диккенс последовал ее примеру, но чрезвычайно медленно, так, словно прибор сделался тяжел для его руки. Я опустил глаза, грудь моя стеснилась. В столовой Гэдсхилла наступило мгновение почти сверхъестественной тишины, и, делая отступление, я не могу не увидеть в этом предвестия того, что готовилось совершиться через несколько минут. Со стороны, без сомнения, должно было казаться, что мы молимся, но напряжение было просто осязаемо. Что-то пыталось проникнуть в комнату, предуготовлялось событие слишком грандиозное, и чтобы оно могло пройти сквозь сито повседневности – мягкий, приглушенный абажуром свет, клетчатый узор чистенькой шершавой скатерти, старую кожаную обивку на спинках кресел, – ему нужно было приказать времени, чтобы оно остановило бег, и проскользнуть к нам под пологом этой остановки, как грабитель проникает в дом под покровом ночи. Наконец Диккенс вздохнул, и Джорджина наклонила голову, собирая со скатерти крошки хлеба. Но нечто уже проникло в комнату, и если я вдруг пустился рассказывать о моем злоключении в Рочестере, то единственно для того, чтобы попытаться забыть об этом незримо присутствовавшем. Джорджина меня почти не слушала. Диккенс, казалось, был погружен в свои мысли. Он никак не откликнулся на мои пересказы шуток Уэллера и проявил интерес, только когда я дошел до подъема на башню и моего видения «человека со спины». – Странно, – пробормотал он, – у меня тоже был сон в этом роде… Я прохожу один из моих романов: это ряд зал, который невозможно упорядочить, – такой огромный лабиринт, из которого я не нахожу выхода. Но через какое-то время в конце коридора я вижу чью-то спину. Я приближаюсь к человеку, спрашиваю дорогу, он не отвечает. Я кладу руку ему на плечо – и просыпаюсь. – Обычно и я вижу только его затылок, но на этот раз он обернулся. – На кого был похож? – Трудно сказать. Мой взгляд был неотрывно прикован к горе и к черной массе на ее вершине. Но мы встретились взглядами. Я уверен, что никогда не видел его в действительности… И в то же время у меня было ощущение, что этот человек должен быть таким, каково его лицо, я словно бы уже встречал его где-то, в какой-то иной жизни… словно бы его черты – и учтивое, несколько сострадательное выражение лица, и чуть ироничная улыбка – соответствовали какому-то сопровождавшему всю мою жизнь внутреннему образу… своего рода образцу. Я испытывал ужасную неловкость, рассказывая все это, и меня удивило, что Диккенс несколько раз включался в разговор. – Он вам что-нибудь сказал? – Одну фразу, одну-единственную: «Да-да, Эварист, хорошо… еще несколько страниц, и все». Наступило продолжительное молчание. Диккенс, казалось, обдумывал мои слова. Я увидел, что на лбу его появились в точности те же морщины, что я заметил у него утром, когда он писал в шале. – И что потом? – Потом я обнаружил, что лежу на земле, на холодном как лед камне. Я увидел месье Уэллера, который, склонившись надо мной, хлопал меня по щекам. Комната, гора, запах, «человек со спины» исчезли. Мы были на верху башни Гэндальфа. Спустя мгновение я уже смог подняться и осмотреть Рочестер, над которым мы возвышались. Я помню, месье Уэллер сказал: «А парапет-то, по-моему, довольно высокий…» Я думаю, он хотел сказать… Секунду я колебался. Я смотрел на Диккенса, гадая, как он отреагирует. – Он хотел сказать – слишком высокий… Слишком высокий, чтобы такой человек, как Джаспер, мог сбросить вниз другого. Романист вздрогнул, затем слабо улыбнулся: – Месье Борель! Вот и вы тоже путаете Клойстергэм с Рочестером! К тому же… Казалось, он обсуждал сам с собой, следует ли ему заканчивать эту фразу. Он поднес кусочек мяса ко рту, опустил его на край тарелки, глубоко вздохнул: – К тому же это не Джаспер столкнул Друда! Это сделало… одно имя. – Чарльз, вы хорошо себя чувствуете? Я был заворожен словами Диккенса и не вдруг понял смысл вмешательства Джорджины. – Одно имя, – повторил писатель, печально глядя на меня. – На этом имени держится вся книга. Когда слово вторгается в жизнь, ничто не может его остановить. – И, повернувшись к невестке, прибавил: – Нет, я нехорошо себя чувствую. Совсем нехорошо. И это длится уже час. Теперь и мне стало очевидно то, что не укрылось от беспокойного взгляда мисс Хогарт; на Диккенса было страшно смотреть. Его черты были искажены не только крайней усталостью, но и страданием: глаза его остекленели, губы дрожали, ноздри расширялись усилием затрудненного дыхания. Он поднес руку ко лбу, чтобы отереть пот. Крайне встревоженная, Джорджина поднялась: – Я сейчас отправлю Уэллера за доктором Стилом. – Стил – бездарность, – отозвался Диккенс. – Завтра в Лондоне я зайду к Рейнолдсу. Но тут в лице его произошла новая перемена: слегка отвисла челюсть и вытаращились глаза; у него был вид сбитого с толку, смущенного человека, который только что прочел в газете невероятную новость или тщетно пытается ухватить смысл какого-то загадочного сообщения. Он начал очень быстро говорить, спотыкаясь на каждом слоге. В этом потоке неразборчивой речи два слова повторились несколько раз. Джорджина между тем обежала вокруг стола. – Пойдемте, полежите немного, друг мой. – Да, – выговорил Диккенс. – На землю. Но, попытавшись подняться, он выскользнул из рук невестки и тяжело упал на пол. Джорджина кинулась к сонетке, а я склонился над Диккенсом; он был распростерт на спине, ноги его скрестились, одна рука вытянулась вдоль тела, другая легла на грудь. Голова отворотилась набок. При ударе об пол лицо его исказилось; из открытого рта стекала струйка слюны. Глаза закатились, видны были только белки. У него случился приступ тошноты. Затем грудь его приподнялась, и более он уже не шевелился. На звонок явилась служанка, исчезла, появилась вновь, неся подушку и одеяло. – Вы известили господина Уэллера? – спросила Джорджина. – Его не было в его комнате, мадам! – Он, должно быть, на конюшне… или в оранжерее! И поторопитесь… что за бестолочь! Мисс Хогарт бросилась к окну и несколько раз выкрикнула имя. Я тем временем закутал Диккенса в одеяло и устроил его голову на подушке. Но все эти движения я проделывал механически, не вполне сознавая меры случившегося; в ушах моих все еще звучали слова писателя. Я готов был чуть ли не трясти его, чтобы услышать больше. – Он… мертв? – Я не знаю, – ответил я. – Не могу нащупать пульс. Зеркало надо. XIII Натали ждала моего ответа.По существу, у меня в первый раз была какая-то идея. Я хочу сказать, идея в собственном смысле этого слова, а не в смысле idйe fixe. Навязчивая идея (фр.)

Идея, которая принадлежала только мне. Которая требовала для своего воплощения ряда последовательных действий, организованных по закону причинности. И которая, будучи надлежащим образом реализована, материализовалась бы вне моего мозга в достаточно новой для меня форме последствий. Что очень смущало.– Э-э… это замечательно, Натали. Спасибо… большое спасибо. – Однако эти благодарности тут же показались мне слишком мизерными по сравнению с оказанной мне услугой. Растягивая свой ресурс мартини, я лихорадочно искал, что бы еще сказать. – У тебя очень симпатичное… это платье.– Это не платье, это юбка. – Она резко поднялась и вырвала у меня из рук счет бара. – Я это сделала не ради тебя, – холодно бросила она. – Меня унизили, и я этого не забыла, вот и все.Я смотрел, как она идет к своему «Рено-16». «Хм, – подумалось мне, – она унаследовала и машину». И я вновь увидел мадемуазель Борель, терпеливо ожидающую на заднем сиденье, в день, когда я увиделся с Натали перед аптекой. Но «ожидающую» – это неточное слово, как, впрочем, и «терпеливо»: чтобы ожидать, надо различать прошлое и будущее, а чтобы быть терпеливым, надо замечать проходящее время. Мадемуазель Борель не имела ни точек отсчета, ни мерительных инструментов; мадемуазель Борель была выставлена связанной по рукам и ногам под палящее солнце настоящего, как те осужденные, которых некогда приковывали нагими в самый полдень к добела раскаленному солнцем жертвенному камню. Ни памяти, ни забвения. И ни пятнышка тени вокруг.Но настала ночь: кровь Эвариста перестала бежать в ее жилах. Такую вот странную конечную станцию выбрали воспоминания Эвариста для того, чтобы умереть.Господин Дик поднялся из-за соседнего столика почти одновременно со мной. Я решил не обращать на него внимания. * * * Госпожа Консьянс была в отъезде; она оставила мне ключи, чтобы время от времени я забегал к ней поливать ее растения. Так что, прячась среди фикусов на ее веранде, я мог в то же время присутствовать при переезде.Первыми прибыли родители Матильды. Они три раза обошли вокруг дома. Я видел, как они морщили носы и хватались за голову в ужасе от мысли, что их дочь могла жить в этом. Затем появился грузовик, отец Матильды достал из-под коврика ключ, и все принялись за работу. Грузчики входили и выходили. Мать, стоя у них на дороге между домом и грузовиком, провожала каждый предмет мебели ласковым прикосновением или нежным словом, будто школьная учительница, встречающая своих учеников после долгих летних каникул. А отец, стоя рядом с ней с маленьким блокнотом в руках, помечал каждый предмет в своем инвентарном списке.В десять часов старая черная «четверка» притарахтела из города и остановилась в проезде между домами. Из нее, осторожно вытягивая длинную шею, выбрался невысокий человек лет шестидесяти. Он постоял, наблюдая за мебельным дефиле, затем повернулся в мою сторону и заметил меня.– Простите, месье, Франсуа Домаль – это в соседнем доме?– Да.– Он что, переезжает?– Не он. Только мебель.– А… мебель…Он смотрел на меня снизу вверх, пытаясь понять. На его старом двубортном пиджаке оставалась только одна пуговица; на изношенном воротнике рубашки пот и грязь образовывали муар. Он осмотрелся, периодически поглядывая то на часы, то на машину.– Значит, тут он и живет… С виду не так уж плохо…В это утро – как и всегда в безветрие – фабрика воняла на полную мощность. Машины на перекрестке, убегая от зловония, рванулись по зеленому свету, как оторвавшийся тромб.– Во всяком случае, здесь спокойно, да? – Не получив ответа, он сконцентрировал свое внимание на грузчиках. – Смотрите-ка, круглая кровать… Чудно… никогда такого не видал… А тот высокий лысый господин – он кто?– Судебный исполнитель.При этих словах он выпал в осадок. Разочарование его было столь рельефно, что я с трудом удерживал смех.– Судебный исполнитель! – процедил он сквозь зубы. – Боже!.. Такой конец проделать – и все зря!Он прокашлялся, попытался застегнуть на брюхе вторую – воображаемую – пуговицу и затем обратил ко мне свою самую широкую улыбку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25