Дубовый платяной
шкал, толстый, слепой, одурманенный нафталином, соседствовал с
яйцеобразной корзиной для грязного белья, поставленной тут
неизвестным колумбом. Там и сям на голубоватых стенах кое-что
было понавешено: уже проговорившиеся часы, аптечка, старый
барометр, указывающий по воспоминаниям недействительную погоду,
карандашный эскиз озера с камышами и улетающей уткой,
близорукая фотография господина в крагах верхом на лошади со
смазанным хвостом, которую держал под уздцы серьезный конюх
перед крыльцом, то же крыльцо с собравшейся на ступенях
напряженной прислугой, какие-то прессованные пушистые цветы под
пыльным стеклом в круглой рамке... Немногочисленность предметов
и совершенная их чуждость нуждам и нежности того, кто
пользовался этой просторной спальней (где когда-то, кажется,
жила Экономка, как называли жену предшествовавшего короля),
придавали ей таинственно необитаемый вид, и если бы не
принесенный таз да железная кровать, на которой сидел, свесив
мускулистые ноги, человек в долгой рубахе с вышитым воротом,
нельзя было бы себе представить, что тут кто-либо проводит
ночь. Ноги нашарили пару сафьяновых туфель, и, надев серый как
утро халат, король прошел по скрипучим половицам к обитой
войлоком двери. Когда он вспоминал впоследствии это утро, ему
казалось, что при вставании он испытывал и в мыслях и в мышцах
непривычную тяжесть, роковое бремя грядущего дня, так что
несомое этим днем страшнейшее несчастье (уже, под маской
ничтожной скуки, сторожившее мост через Эгель), при всей своей
нелепости и непредвиденности, ощутилось им затем как некое
разрешение. Мы склонны придавать ближайшему прошлому (вот я
только что держал, вот положил сюда, а теперь нету) черты,
роднящие его с неожиданным настоящим, которое на самом деле
лишь выскочка, кичащийся купленными гербами. Рабы связности, мы
тщимся призрачным звеном прикрыть перерыв. Оглядываясь, мы
видим дорогу и уверены, что именно э т а дорога нас привела к
могиле или к ключу, близ которых мы очутились. Дикие скачки и
провалы жизни переносимы мыслью только тогда, когда можно найти
в предшествующем признаки упругости или зыбучести. Так, между
прочим, думалось несвободному художнику, Дмитрию Николаевичу
Синеусову, и был вечер, и вертикально расположенными рубиновыми
буквами горело слово "GARAGE". Король отправился на поиски
утреннего завтрака. Дело в том, что никогда ему не удавалось
установить наперед, в каком из пяти возможных покоев,
расположенных вдоль холодной каменной галереи с паутинами на
косых стеклах, будет его ожидать кофе. Поочередно отворяя
двери, он выглядывал накрытый столик и наконец отыскал его там,
где это явление случалось всего реже,- под большим,
роскошно-темным портретом его предшественника. Король Гафон был
изображен в том возрасте, в котором он помнил его, но чертам,
осанке и телосложению было сообщено великолепие, никогда не
бывшее свойственным этому сутулому, вертлявому и неряшливому
старику, с безволосым, кривоватым, по-бабьи сморщенным
надгубьем. Слова родового герба "видеть и владеть" (sassed ud
halsem) остряки в применении к нему переделали в "кресло и
ореховая водка" (sasse ud hazel). Он процарствовал тридцать с
лишним лет, не возбуждая ни в ком ни особой любви, ни особой
ненависти, одинаково веря в силу добра и в силу денег, ласково
соглашаясь с парламентским большинством, пустые человеколюбивые
стремления коего нравились его чувствительной душе, и широко
вознаграждая из тайной казны деятельность тех депутатов, чья
преданность престолу служила залогом его прочности.
Царствование давно стало для него маховым колесом механической
привычки, и таким же ровным верчением было темное повиновение
страны, где как тусклый и трескучий ночник едва светился
peplerhus (парламент). И если самые последние годы его
царствования были все же отравлены едкой крамолой, явившейся
как отрыжка после долгого и беспечного обеда, то не сам он был
тому виною, а личность и поведение наследника; да и то сказать
- в пылу раздражения добрые люди находили, что не так уж
завирался тогдашний бич научного мира, забытый ныне профессор
фен Скунк, утверждавший, что деторождение не что иное как
болезнь и что всякое чадо есть ставшая самостоятельной
("овнешненной") опухоль родительского организма, часто
злокачественная.
Нынешний король (в прошедшем обозначим его по-шахматному)
приходился старику племянником, ив начале никому не мерещилось,
что племяннику достанется то, что законом сулилось сыну короля
Гафона, принцу Адульфу. народное, совершенно непристойное,
прозвище которого (основанное на счастливом созвучии)
приходится скромно перевести так: принц Дуля. Кр. рос в
отдаленном замке под надзором хмурого и тщеславного вельможи и
его мужеподобной жены, страстной любительницы охоты,- так что
он едва знал двоюродного брата и только в двадцать лет
несколько чаще стал встречаться с ним, когда тому уже было под
сорок.
Перед нами дородный, добродушный человек, с толстой шеей и
широким тазом, со щекастым, ровно-розовым лицом и красивыми
глазами навыкате; маленькие гадкие усы, похожие на два
иссиня-черных перышка, как-то не шли к его крупным губам,
всегда лоснящимся, словно он только что обсасывал цыплячью
косточку, а темные, густые, неприятно пахнущие и тоже слегка
маслянистые волосы придавали его большой, плотно посаженной
голове какой-то не по-островному франтовской вид. Он любил
щегольское платье и вместе с тем был, как papugh (семинарист),
нечистоплотен; он знал толк в музыке, в ваянии, в графике, но
мог проводить часы в обществе тупых, вульгарных людей; он
обливался слезами, слушая тающую скрипку гениального
Перельмона, и точно так же рыдал, подбирая осколки любимой
чашки; он готов был чем угодно помочь всякому, если в эту
минуту другое не занимало его,- и, блаженно сопя, теребя и
пощипывая жизнь, он постоянно шел на то, чтобы причинить
каким-то третьим душам, о существовании которых не помышлял,
какое-то далеко превышающее размер его личности постороннее,
почти потустороннее горе.
Поступив на двадцатом году в университет, расположенный в
пятистах лиловых верстах от столицы, на берегу серого моря, Кр.
кое-что там услыхал о правах наследного принца, и услыхал бы
гораздо больше, если бы не избегал всех речей и рассуждений,
которые могли бы слишком обременить его и так не легкое
инкогнито. Граф-опекун, навещавший его раз в неделю (причем
иногда приезжал в каретке мотоциклета, которым управляла его
энергичная жена), постоянно подчеркивал, как было бы скверно,
скандально, опасно, кабы кто-нибудь из студентов или
профессоров узнал, что долговязый, сумрачный юноша, столь же
отлично учащийся, как играющий в vanbol на двухсотлетней
площадке за зданием библиотеки, вовсе не сын нотариуса, а
племянник короля. Было ли это принуждение одним из тех
несметных и загадочных по своей глупости капризов, которыми,
казалось, кто-то неведомый, обладающий большей властью, чем
король и пеплерхус вместе взятые, зачем-то бередит верную
полузабытым заветам, бедную, ровную, северную жизнь этого
"грустного и далекого" острова, или же у обиженного вельможи
был свой частный замысел, свой зоркий расчет (воспитание
королей почиталось тайной), гадать об этом не приходилось, да и
другим был занят необыкновенный студент. Книги, мяч, лыжи (в те
годы зимы бывали снежные), но главное - ночные, особенные
размышления у камина, а немного позже близость с Белиндой,
достаточно заполняли его существование, чтобы его не заботили
шашни метаполитики. Мало того, трудолюбиво занимаясь
отечественной историей, он никогда не думал о том, что в нем
спит та же самая кровь, что бежала по жилам прежних королей,
или что жизнь, идущая мимо него, есть та же история, вышедшая
из туннеля веков на бледное солнце. Оттого ли, что программа
его предмета кончалась за целое столетие до царствования
Гафона, оттого ли, что невольное волшебство трезвейших
летописцев было ему дороже собственного свидетельства, но
книгочий в нем победил очевидца, и впоследствии, стараясь
восстановить утраченную связь с действительностью, он принужден
был удовлетвориться наскоро сколоченными переходами, лишь
изуродовавшими привычную даль легенды (мост через Эгель,
кровавый мост через Эгель...).
И вот тогда-то, перед началом второго университетского
года, приехав на краткие каникулы в столицу, где он скромно
поселился в так называемых "министерских номерах", Кр. на
первом же дворцовом приеме встретился с шумным, толстым,
неприлично моложавым, вызывающе симпатичным наследным принцем.
Встреча произошла в присутствии старого короля, сидевшего в
кресле с высокой спинкой у расписного окна и быстро-быстро
пожиравшего те маленькие, почти черные сливы, которые служили
ему более лакомством, чем лекарством. Сначала как бы не замечая
молодого родственника и продолжая обращаться к двум подставным
придворным, принц однако повел разговор, как раз рассчитанный
на то, чтобы обольстить новичка, к которому он стоял
вполоборота, глубоко запустив руки в карманы мятых клетчатых
панталон, выпятив живот и покачиваясь с каблуков на носки.
"Возьмите,- говорил он своим публичным, ликующим голосом,-
возьмите всю нашу историю, и вы увидите, господа, что корень
власти всегда воспринимался у нас как начало магическое и что
покорность была только тогда возможна, когда она в сознании
покоряющегося отождествлялась с неизбежным действием чар.
Другими словами, король был либо колдун, либо сам был
околдован,- иногда народом, иногда советниками, иногда
супостатом, снимающим с него корону, как шапку с вешалки.
Вспомните самые дремучие времена, власть mossmon'ов (жрецов,
"болотных людей"), поклонение светящемуся мху и прочее, а
потом... первые языческие короли,- как их, Гильдрас, Офодрас и
третий... я уж не помню,- словом, тот, который бросил кубок в
море, после чего трое суток рыбаки черпали морскую воду,
превратившуюся в вино... Solg ud digh vor je sage vel, ud jem
gotelm quolm osje musikel (сладка и густа была морская волна, И
девочки пили из раковин,- принц цитировал балладу Уперхульма).
А первые монахи, приплывшие на лодочке, уснащенной крестом
вместо паруса, и вся эта история с "купель-скалой",- ведь
только потому, что они угадали, чем взять наших, удалось им
ввести римские бредни. Я больше скажу,- продолжал принц, вдруг
умерив раскаты голоса, так как неподалеку стоял сановник
клерикального толка,- если так называемая церковь никогда у
нас не въелась по-настоящему в тело государства, а за последние
два столетия и вовсе утратила политическое значение, так это
именно потому, что те элементарные и довольно однообразные
чудеса, которые она могла предъявить, очень скоро наскучили
(клерикал отошел, и голос принца вновь вышел на волю) и не
могли тягаться с природным колдовством, avec la magie innee et
natuelle нашей родины. Возьмем далее безусловно исторических
королей и начало нашей династии. Когда Рогфрид I вступил или,
вернее, вскарабкался на шаткий трон, который он сам называл
бочкой в море, и в стране стоял такой мятеж и неразбериха, что
его попытка воцариться казалась детской мечтой,- помните,
первое, что он делает по вступлении на престол,- он немедленно
чеканит круны и полкруны и гроши с изображением шестипалой
руки,- почему рука? почему шесть пальцев? - ни один историк
не может выяснить, да и сам Рогфрид вряд ли знал, но факт тот,
что эта магическая мера сразу умиротворила страну. Далее, когда
при его внуке датчане попробовали навязать нам своего
ставленника и тот высадился с огромными силами,- вдруг,
совершенно просто, партия - я забыл, как ее звали,- словом
изменники, без помощи которых не случилось бы всей затеи,-
отправили к нему гонца с вежливым извещением о невозможности
для них впредь поддерживать завоевателя, ибо, видите ли,
"вереск (т. е. вересковая равнина, по которой продавшееся
войско должно было пройти, чтобы слиться с силами иноземца)
опутал измене стремена и ноги и не пускает далее", что,
по-видимому, следует понимать буквально, а не толковать в духе
тех плоских иносказаний, которыми питают школьников. Затем...
да, вот чудный пример,- королева Ильда,- не забудем
белогрудой и любвеобильной королевы Ильды, которая все
государственные трудности разрешала путем заклинаний, да так
успешно, что всякий неугодный ей человек терял рассудок,- вы
сами знаете, что до сих пор в народе убежища для сумасшедших
зовутся ildeham. Когда же он, этот народ, начинает участвовать
в делах законодательных и административных,- до смешного ясно,
что магия на его стороне, и уверяю вас, что, если бедный король
Эдарик никак не мог усесться во время приема выборных, виной
тому был вовсе не геморрой. И так далее, и так далее (принцу
уже начинала надоедать им выбранная тема)... жизнь страны, как
некая амфибия, держит голову в простой северной
действительности, а брюхо погружает в сказку, в густое,
живительное волшебство,- недаром у нас каждый мшистый камень,
каждое старое дерево участвовало хоть раз в том или другом
волшебном происшествии. Вот тут находится молодой студент, он
изучил предмет и, думаю, подтвердит мое мнение".
Серьезно и доверчиво слушая рассуждения принца, Кр.
поражался тем, до чего они совпадают с его собственными
мыслями. Правда, ему казалось, что хрестоматийный подбор
примеров, производимый речистым наследником, несколько
грубоват; что все дело не столько в разительных проявлениях
чудесного, сколько в оттенках его, глубоко и вместе туманно
окрашивающих историю Острова. Но с основным положением он был
безусловно согласен,- так он и ответил, опустив голову и кивая
самому себе. Только гораздо позже он понял, что совпадение
мыслей, так удивившее, было следствием почти бессознательной
хитрости со стороны их прокатчика, у которого несомненно было
особого рода чутье, позволявшее ему угадывать лучшую приманку
для всякого свежего слушателя.
Король, покончив со своими сливами, подозвал племянника и,
совершенно не зная, о чем с ним говорить, спросил его, сколько
студентов в университете. Тот смешался,- не знал, сколько,-
был слишком ненаходчив, чтобы назвать любую цифру. "Пятьсот?
Тысяча?" - допытывался король с какой-то ребяческой надеждой в
тоне. "Наверное, больше",- примирительно добавил он, не
добившись вразумительного ответа и, немного подумав, еще
спросил, любит ли племянник верховую езду. Тут вмешался
наследник, с присущей ему сочной непринужденностью предложив
двоюродному брату совместную прогулку в ближайший четверг.
"Удивительно, до чего он стал похож на мою бедную сестрицу,-
проговорил король с машинальным вздохом, снимая очки и суя их
обратно в грудной карманчик коричневой, с бранденбурами,
куртки.- Я слишком беден,- продолжал он, чтобы подарить тебе
коня, но у меня есть чудный хлыстик,- Гостен (обратился он к
министру двора), где чудный хлыстик с собачьей головкой?
Разыщите потом и дайте ему,- интересная вещица, историческая
вещица,- ну так вот, очень рад, а коня не могу, пара кляч
есть, да берегу для катафалка, не взыщи - беден..." ("Il ment"
(Он лжет (франц.)) ,- сказал принц вполголоса и отошел,
напевая.)
В день прогулки погода стояла холодная и беспокойная,
летело перламутровое небо, склонялся лозняк по оврагам, копыта
вышлепывали брызги из жирных луж в шоколадных колеях, каркали
вороны, а потом, за мостом, всадники свернули в сторону и
поехали рысью по темному вереску, над которым там и сям
высилась тонкая, уже желтеющая береза. Наследный принц оказался
отличным наездником, хотя, видимо, в манеже не учился: посадка
была никакая, и его тяжелый, широкий, вельветином и замшей
обтянутый зад, ухающий вверх и вниз на седле, да округлые,
склоненные плечи возбуждали в его спутнике какую-то странную,
смутную жалость, которая совершенно рассеивалась, когда Кр.
смотрел на толстощекое, розовое, разящее здоровьем и
самодовольством лицо принца и слушал его напористую речь.
1 2 3 4 5 6 7 8