Несмотря на некую неопределенность нашего места встречи, мы ни разу не разминулись, возможно улавливая непостижимые любовные флюиды, а может быть, просто потому, что если один не находил другого в условленном месте, то уверенно шел в начало Рампы, к парапету Малекона. Оттуда мы направлялись в мое жилище, где все уже было приготовлено: обед на плите и ром на столе.
Мы могли любить друг друга и не притронувшись к рому, но после нескольких добрых глотков все шло намного лучше.
Алкоголь заставлял меня отвлечься от тяжких дум, молотом бивших по темени, а ее доводил просто до исступления. Она со стонами металась по постели, целиком отдаваясь дикой страсти, а меня в мои годы это возбуждало до крайности. Я совсем терял рассудок, и мы вместе падали в бездну. Но на сей раз на мой вопрос «Где?» она ответила: «Здесь, у тебя, в восемь».
Глава 2
Ты торопишься к своему другу, который мастерит плот. Идешь, чуть покачивая бедрами и задом, плотно обтянутым узкими джинсами. Солнце уже стоит высоко в голубоватом безоблачном небе, с моря дует ветерок. Проходишь мимо группки мужчин, которые отпускают в твой адрес сальные комплименты или просто слова восхищения. А там навстречу идут три парня и, понятно, будут приставать к тебе, но ты, не сбавляя хода, умеряешь их пыл ледяным взглядом и резким жестом. Они продолжают бормотать фривольные любезности, но отстают.
Ах, Гавана, ах, Малу!
Что должна чувствовать женщина, к которой постоянно цепляются на улице? Что чувствуешь ты, Малу?
«Мне это нравится. Мне нравится обольщать, знать, что я хороша, ой как хороша и желанна. Это дает мне уверенность, веру в себя. Красивой женщине подвластно все, а я красива», – говоришь ты себе и потом добавляешь: – «Тут, если не будешь красивой, – замордуют».
Последнее утверждение очень спорно, ибо есть и некрасивые женщины, добившиеся многого в жизни.
«Четыре или пять, не больше, – ты бы так ответила. – В этой стране главное иметь большую задницу. Ну, и немного ума, конечно, не помешает».
Ах, Гавана, ах, Малу, ничто с тобой не сравнится!
Но ты привлекаешь не только мужчин. В дверях обшарпанного дома стоит старуха. Это – Манолито-Бык. Завидев тебя, она улыбается и машет левой рукой в знак приветствия. Ты с улыбкой машешь в ответ.
– Малу, детка, поди сюда, у меня есть для тебя кое-что интересное, – говорит она.
Ты спешишь, но знаешь, что нельзя злить Манолито, женщину очень влиятельную в твоем мире. Ты подходишь к ней, целуешь в щеку и слушаешь то, что она тебе сообщает.
Манолито говорит хриплым шепотом, все время оглядываясь по сторонам, словно чего-то опасаясь, а ты согласно киваешь в такт ее словам.
– Ладно, договорились, – заканчивает Манолито. – Обязательно пойди к нему. Да, самое главное, не забудь о моих комиссионных.
Распрощавшись с Манолито, ты навещаешь своего приятеля, который под большим секретом говорит тебе, что дело с плотом покамест откладывается. От него ты выходишь в плохом настроении и направляешься на Малекон.
Мой друг Франсис жил один в ветхом доме с потрескавшимися потолками, до отказа забитом всякими вещами, которые он покупал для перепродажи. Когда мы после похорон к нему зашли, в большой комнате царил жуткий беспорядок: на софе валялись штаны и трусы, на стульях – рубашки и футболки, а носки и платки – на столике возле тарелки с объедками, рядом с вилкой и ложкой.
И не подумав наводить порядок, Франсис усадил меня в кресло и достал из шкафчика полбутылки рома. С удовольствием потряс ею у меня перед носом.
– «Абана Клаб», самый лучший ром, – сказал он и наполнил два стакана.
– За твое здоровье, братец.
Я пригубил ром, а Франсис выпил залпом.
– Ты вроде бы доволен жизнью, – сказал он. – Рад за тебя.
– Бывает хуже.
– Видел тебя на улице с красивой девочкой. Проезжал в автобусе, а вы шли в обнимку и ворковали как голубки.
– Это моя невеста. Скоро обвенчаемся в церкви по всем правилам. – Мне доставляло удовольствие рассказывать ему всякие небылицы.
– Твоя невеста? Поздравляю, старик. В твоем возрасте тебе пора остепениться и взяться за ум, потому что голова у тебя, в общем, неплохая, разве что рожки на лбу торчат. – Франсис умел ответить на шутку.
– Не трепись попусту, – ответил я с деланным безразличием.
Губы Франсиса плотно сжались.
– Недавно я видел ее в компании иностранцев, но отнюдь не в роли гида… – Франсис запнулся. Обмену шутками, кажется, пришел конец. – Вроде бы эта твоя невеста…
– …иногда их сопровождает, – докончил я спокойно: мол, это меня мало касается.
– Хинетера! Я так и подумал. – Его живот колыхнулся от смеха.
– Она не хинетера. Всего лишь иногда встречается с каким-нибудь иностранцем.
– А ты, значит, ее сутенер.
– Ничего подобного. Я ее жених. И не беру у нее денег.
– Тебе нравится жить с хинетерой? – Франсис приложился к стакану.
Наверное, я ему казался большим чудаком, кем-то вроде вегетарианца или хуже – человеком, который по два раза в день прыгает с парашютом или мчит на машине со скоростью двести километров в час, иными словами – недоумком с явно нарушенной психикой.
– А тебе нравится быть жирным? – огрызнулся я.
У Франсиса было огромное пузо и толстые щеки, как наливные красные яблоки. К счастью, рост его не подвел и мускулами он тоже мог похвастаться. Когда мы были студентами университета, он занимался греблей и выглядел настоящим атлетом. Теперь он ел все без разбора, пил, как верблюд в пустыне, и курил столько, что всегда был окутан облаком серого удушливого дыма от своих дешевых сигарет. Хотя спортивную форму Франсис и потерял, успехом у женщин продолжал пользоваться.
– Тебе нравится быть жирным? – повторил я.
– А при чем тут жир? – сказал он, нежно поглаживая стакан.
– Кто-то отращивает себе живот, кто-то находит свою женщину – это всего лишь два образа жизни в ряду многих других. Форма существования не играет большой роли. Разные способы жить насчитывают тысячелетия. – Я приложился к стакану. – А кроме того, я не живу с ней, только гуляю и сплю.
– В этом-то все дело. – Тут во Франсиса влилось немного рома и из него вышло немного дыма. – Ты с ней спишь, говоришь, что любишь ее, и тебя не колышет, что ее берет другой мужчина?
Вопрос в самую точку. Я сделал затяжной глоток, чтобы успеть обдумать ответ. Волнует ли меня то, что Моника спит с другими?
– Не имеет значения, – соврал я.
– Ты циник.
Нет, я не был циником. В действительности я страдал при мысли, что до меня Монику лапал какой-то грязный иностранец, который слюнявил ее сверху донизу. Мне не хотелось признаваться в этом Франсису, но без содрогания я не мог представить себе Монику с кем-то другим. Тем не менее приходилось мириться. Мне было не по силам изменить положение вещей. Где взять доллары, которые ей нужны, чтобы жить по-человечески? Я, увы, сам не знал, как буду жить завтра. Что можно было ей предложить?
А готова ли она сама бросить все ради моей особы? У меня не хватало мужества спросить ее об этом. В конце нашей истории я узнал, что да, готова, но было уже слишком поздно, чтобы изменить жизнь. Ничего нельзя было изменить. Реки впадали и всегда будут впадать в море, волны всегда будут биться о берег, а луна всегда будет играть прибоем.
– Поговорим о другом, – сказал я сухо.
Мы выпили в полной тишине, а когда «Абана Клаб» закончился, Франсис достал бутылку без этикетки.
– Что за штука? – спросил я, а голова моя уже кружилась, как детская карусель.
– Лучший ром, самогон, чистый спирт, сок грейпфрута с сахаром. Искра божья.
– Искра божья?
– Да. Голова твоя так заискрит, что позабудешь все горести и заботы. Давай выпьем, братец.
– Стой. За что пить будем?
– Да, за что бы?… – Стакан в руке Франсиса застыл у самых губ. – Есть тостик. Выпьем за всех сволочей, которые испоганили нам жизнь.
– За них?! – не смог я сдержаться.
– Да, чтоб их повесили за яйца вниз головой. – Франсис захохотал.
– Такого никогда не будет, – отрезал я.
– Не скажи!
– На всех веревки не хватит.
Франсис снова захохотал и шлепнул меня по плечу, но я сидел с каменным лицом, моя голова-карусель кружилась все сильней.
– Тогда вышвырнем сукиных сынов в море с гирями на ногах, вместе с их матерями.
– Тоже не пойдет… – Карусель вдруг остановилась, и я уставился на стакан с ромом.
Франсис взглянул на меня с интересом.
– Не пойдет… потому что у мрази нет матери.
– Верно, ох верно. – Франсис с жадностью приник губами к полному стакану, выплеснув немного рома на пол.
Мы пили, пока не опорожнили всю бутылку. Франсис схватил ее за горлышко и, потрясая, как флагом, заорал:
– Как это поется… «Песни пой и слез не лей…»
– «…с песней дохнуть веселей!» – пьяно подхватил я, а он, уже ничего не соображая, рухнул на пол.
Три часа пополудни, солнце палит во всю мочь, а жизнь на Рампе кипит. Дела у продавцов на базаре идут неплохо. Книжник Ремберто за хорошие деньги продал «Смерть Нарцисса» Лесамы Лимы, хотя ни «Безумный мир», ни «Сто дней Содома» сбыть пока не удалось. Чина продала четыре кораблика с надписью «Куба», а толстый лысый покупатель-иностранец пригласил ее пообедать. Чина очень довольна, но еще надо придумать, как обмануть бдительность своего любовника, старого дантиста – резчика корабликов, с которым у нее назначено свидание. Из трех щенков Маркое продал двух, и на руках у него остается только один, беленький с черным пятнышком на лбу, тихий и грустный, наверное тоскующий по исчезнувшим братьям. Как только является полиция, продавец марихуаны исчезает в толпе. Сегодня ему не везет, почти ничего не удалось сбыть. Завтра отыграюсь, говорит он себе в утешение и бредет по Рампе к морю. А Леандро Мексиканец идет прямо к отелю «Абана либре» сообщить клиенту-мексиканцу, что почти выполнил его просьбу. По правде сказать, он не смог договориться с Эрмесом и его женой Милагрос и решил продолжить поиски. Тут-то он и вспомнил о Монике.
Моника, как всегда, ограничивается легким обедом (фрикадельки, спагетти) и, перекусив, садится в кресло выкурить сигарету и выпить холодного «дайкири» под песни битлов. Только что звонила Малу и, не входя в детали, передала, что у ее приятеля возникли трудности и затея с плотом пока откладывается. Под мелодичную грустноватую музыку, льющуюся с пластинки, Моника размышляет о предложении Манолито-Быка. «Пожалуй, сразу-то не стоит отказываться», – говорит она себе. Манолито не раз ей находила стоящих клиентов (испанца Альваро, канадца Ричарда, немца Германа), людей солидных, денежных и вполне воспитанных. Все обходились с ней хорошо, за исключением дикаря Германа, любившего всякие мерзости (хотя кому дано судить – мерзость это или нет, ведь Герману, например, все эти извращения казались верхом удовольствия), из-за чего и пришлось ей с ним распрощаться.
Звонок в дверь прерывает ее думы. Открывать она не торопится. Нет, не потому, что боится, она даже не спрашивает «кто там» и не смотрит в глазок. Известно, что на Кубе не врываются в квартиру средь бела дня, в три часа пополудни. Тем не менее в последние месяцы случались нападения на одиноких женщин в их собственном жилище, и Монике следовало бы быть поосмотрительнее. Но она не из породы робких. Идет к двери и открывает.
Смеркается, но до полной темноты еще далеко. Тебе по душе долгие вечера гаванского лета, когда светлое время тянется так медленно, что, кажется, никогда не будет ему конца. Один знакомый швед сказал, что у него на родине, да и в других северных странах летом не бывает ночей. Кто знает. Тебе хотелось бы побывать в таких местах, где всегда светло, где можно совсем не спать и любоваться солнцем. Ты любишь солнце, умеешь им насладиться, жить не можешь без него и не понимаешь, как люди в состоянии переносить долгие холодные зимы, о чем тебе рассказал все тот же швед, зимы, когда светает в девять утра, а в четыре часа дня уже наступает мрак. Ты бы там сошла с ума, умерла бы. Ночная темень наводит на тебя тоску, ты готова впасть в отчаяние. А вот солнечные безоблачные дни вызывают желание танцевать, петь, болтать без умолку.
В этом ты отличаешься от Моники, любительницы похандрить, взгрустнуть, послушать битлов. Ты не такая, нет. Ты – дочь Чанго и солнца, поклонница музыкантов «Ван Ван». Когда у тебя будет дочь, ты обязательно назовешь ее Солнышко, Соль, или лучше – Мари Соль, потому что твоя вторая любовь – это море, Карибское море, светлая синь, темная синь, изумрудная синь, море всевозможных оттенков и красок, бесконечное и неохватное.
Тебе нравится сидеть на парапете Малекона, глядеть на море и на заход солнца, бессмертного бога, который медленно нисходит в воды.
«Солнце погружается в воду, чтобы омыться, очиститься», – говорила тебе твоя мать, полуграмотная, но очень умная негритянка. Это она научила тебя наслаждаться созерцанием моря и солнца с набережной. Каждый день, если было не дождливо и не очень холодно, она к вечеру шла туда с тобой погулять. Твоя старшая сестра была равнодушна к таким прогулкам и оставалась в комнатушке своего коммунального дома. Наверное, потому она, не видя солнца и не дыша чистым морским воздухом, и стала такой ненормальной, истеричной и злой, говоришь ты себе. А вот тебя эти прогулки по Малекону, которые ты не прекратила и после смерти матери, сделали сильной духом и спасли от голодной смерти в годы Абсолютной нужды, и заронили в тебя желание – при виде толпы жирных сытых иностранцев с полными карманами долларов – стать хинетерой, при виде этих чужеземцев, которые ходили вокруг да около, поглядывая на тебя, как на богиню, родившуюся из пены морской, как на богиню Йемайю, вышедшую из моря навстречу солнцу. И не все они были жирными. Встречались среди них и спортивного телосложения, и довольно приятной внешности. Таким был (или казался) тот швед, который однажды заговорил с тобой очень уважительно и пригласил в ресторан пообедать. Как же отказаться от приглашения, если за целые сутки ты съела только горстку риса с бобами и выпила стакан воды с сахаром. Как отвергнуть его, если за обедом он вел себя как приличный мужчина и настоял (не надо было и настаивать), чтобы ты перепробовала почти все блюда из меню, а под конец, когда вы расставались, дал тебе двадцать долларов, хотя ты ему ничем не отплатила.
Двадцать долларов! На них можно прожить целый месяц. Как же было с ним снова не встретиться и не переспать, говоришь ты себе. Ты всегда будешь благодарна Хансуту (так он назвался), который обходился с тобой по-доброму, был ласков и щедр. В каждый свой приезд в Гавану, где он представлял одну скандинавскую фирму, производящую резиновые изделия, в основном презервативы, швед привозил массу подарков для тебя, а потом в городских магазинах накупал тебе всякой одежды, электроприборы, духи. Благодаря ему у тебя появился первый вентилятор, который сделал сносной жизнь в тесной комнатушке, благодаря ему ты отложила первые доллары для приобретения маленькой квартиры, но главное, он позволил тебе ощутить могущество женской красоты, способной покорить стоящих мужчин. Никогда ты его не любила, никогда не хотела, но дарила ему всю свою нежность. Отдавала всю себя без остатка, заставляла исходить страстью, доводила в постели до безумия, показывала ему, что значит тропический секс с мулаткой восемнадцати лет.
Ханс не был профаном в любовной технике, но ты научила его таким выкрутасам, что он вопил от наслаждения. Немаловажно и то, что ты была ему абсолютно верна во время его посещений Гаваны и отказывала десяткам богатых и достойных мужчин. Для Хансута ты была девочка, его кубинская блажь, его «мулаточка», а не женился он на тебе и не увез в Швецию потому, что его жена, норвежская богачка с острым носом, хозяйка фирмы, которую он представлял, тут же бы его уволила. В конце концов Ханс со слезами на глазах простился с тобой навсегда, поклявшись в вечной любви и пообещав вернуться, и теперь ты снова одна, но не без средств, потому что он опекал тебя до последней минуты и оставил тебе кучу долларов, которых хватит на несколько месяцев, и к тому же он время от времени присылает тебе денег.
Поэтому, гуляя по Малекону, ты вспоминаешь Ханса и смотришь на то место, где вы познакомились, недалеко от конной статуи кубинского героя Антонио Масео, который со своей бронзовой лошади, нахмурив брови и подняв мачете, наблюдает, как мимо идут люди и проходит время. Увидимся ли мы еще?» – ностальгически, с грустью спрашиваешь ты себя. Кто знает. Жизнь так переменчива и непредсказуема. Мечтаешь (мечтать не запрещается) о том, как когда-нибудь он вдруг предстанет перед тобой на Малеконе, занесенный сюда ветрами и волнами из далекой Швеции, приплывший по холодному Балтийскому морю, по бескрайнему Атлантическому океану и Мексиканскому заливу, а может, верхом на дельфине.
Похоже, что мечты твои не скоро сбудутся, ибо, как в последний раз сообщил Ханс, он теперь трудится в Непале, распространяя там, хотя и не очень успешно, свои презервативы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25