Эти мысли приходили мне в голову, когда мы шли по перекопанному Амстердаму. Я подумал, какие разные представления об идеальном мире должны быть у приказчика сырного магазина, королевы Нидерландов, у грустного пейсатого еврея, прильнувшего к гранильному станку, да даже, наконец, у этого психа с голой, покрытой гусиной кожей задницей! И если бы какой-то высшей силе вздумалось в один прекрасный миг воплотить все эти идеалы в жизнь, это и стало бы концом мира.
Наконец мы добрались до автомобильной стоянки. Машина была в целости и сохранности, и нам пора уже было ехать в Амерсфорт – как и в Гауде, надо было успеть до семи вечера. Правда, в запасе было еще часа два с половиной, поэтому Альберт предложил заехать в Наарден – небольшой старинный городок, выстроенный вокруг средневековой крепости. Это тихий и замечательно гармоничный город с узкими мощеными улицами и тщательно оберегаемыми старинными домами. Никаких новостроек в центре нет, на центральной площади, как всегда, церковь пятнадцатого века – Альберт говорит, что если церковь выстроена позже, чем в шестнадцатом веке, это уже не город, а деревня.
Ему вдруг пришла в голову мальчишеская идея выпить холодной кока-колы. Мы сидели на террасе крошечного ресторанчика и, жмурясь на яркое весеннее солнце, потягивали ледяную коку. Думать ни о чем не хотелось – оказывается, эта сонная площадь, солнце и холодное питье было именно тем, что нам нужно после суетливого и шумного Амстердама.
Кинув последний взгляд на массивные крепостные стены, мы пошли к машине. Пакет с лимбургским сыром, прикасаясь к ноге, буквально обжигал кожу.
По дороге мы попали в получасовую пробку, но все же добрались до гостиницы вовремя.
Занеся вещи в номер, я бросился к заветному свертку. Развернул фольгу и понял, что не обманулся в своих ожиданиях – запах был такой, как будто развязали мешок с портянками батальона солдат после трехдневного марш-броска в джунглях. Я положил ломтик в рот и закрыл глаза. Ах, какой ты… нежнейший, с мягкой оранжево-золотистой корочкой, тающий во рту, слабосоленый и в то же время острый, с тонкой ореховой горчинкой… Соткан, как кто-то сказал, из младенческих вздохов, не более того…
И ведь, наверное, не я один клюнул на волшебный пушкинский эпитет. Не может быть, что никого на задел образ этого славного живого сырка, добродушно косящегося на нетленный страсбургский пирог – что это ты у нас такой нетленный? Я, например, очень даже тленный, носом потяните, но я же – живой…
Будь это в наше время, лимбургские сыроделы должны были бы на руках носить Александра Сергеевича за такую рекламу.
Но я могу смело сказать, что мое сознание отравлено навсегда, и мир никогда не будет таким, каким он был до того, как я попробовал лимбургский сыр.

Поезд опоздал, но я пришел вовремя

Накануне вечером, после лимбургского сыра, традиционной рюмки водки и бутылочки «Грольша», Альберт осторожно предложил поехать в Утрехт на поезде.
– Ты же видел, в какую пробку мы сегодня угодили, – сказал он. – А опоздать было бы невежливо.
Для Альберта Утрехт – город его студенческой молодости и участия в группе Сопротивления, спасавшей евреев от нацистов. Накануне Альберт позвонил своему товарищу по Сопротивлению Яну М., который еще за два месяца до этого выразил желание быть нашим гидом в Утрехте.
Я убедил Альберта, что, если выехать с хорошим запасом, мы не опоздаем, а после насыщенного дня будет совсем неплохо, если машина подвезет нас прямо к двери отеля.
Мы выехали за час с лишним (расстояние между Амерсфортом и Утрехтом не больше тридцати километров) и в самом деле попали в небольшую пробку. На подъезде к Утрехту небо потемнело, в тучах запрыгали молнии, и полил проливной дождь, к счастью, быстро утихший.
Как бы то ни было, за полчаса до назначенного срока мы уже были на вокзале в Утрехте – у статуи так называемой голой леди. Это небольшая, грязноватая мраморная скульптура, изображающая некую музу, держащую над головой колесо с крыльями, – надо думать, музу железной дороги. Эта голая леди была еще в тридцатые годы подарена то ли железной дорогой профсоюзам, то ли профсоюзами железной дороге. Чтобы быть до конца честным, признаюсь, что «профсоюзы» и «железная дорога» – единственные слова, которые я опознал в довольно длинной надписи по-голландски, а задавать лишних вопросов не хотелось, поскольку эти сведения, как говорят в американских судах, «irrelevant» – для рассматриваемого дела значения не имеют. Происхождение скульптуры и ее художественные достоинства и в самом деле не имеют значения, но, как оказалось, в годы войны голая леди играла довольно важную роль – это было условленное место встреч участников Сопротивления. Если существовала опасность слежки, надо было насвистеть первые такты третьего соль-мажорного скрипичного концерта Моцарта, из чего мы делаем вывод, что культурный уровень сопротивляющихся был довольно высок.
Встреча была назначена на десять. Мы погуляли немного по гигантскому новому вокзалу, представляющему собой нескончаемую галерею магазинов и кафе, и вернулись к нашей голышке. Ян М. еще не появился. Не появился он и в десять минут одиннадцатого, и в пятнадцать. На Альберта было жалко смотреть – он, как уже было сказано, отнесся к своим обязанностям организатора поездки крайне серьезно. Он дважды сбегал в туалет, предлагал выпить кофе, поесть, покурить – любыми средствами пытался скрасить непредвиденную задержку.
Наконец, в двадцать минут одиннадцатого, я заметил приближающегося к нам седого элегантного господина небольшого роста, соответствующего данному Альбертом словесному портрету. Это и в самом деле оказался Ян.
– Поезд опоздал, но я пришел вовремя, – сказал он с нажимом и поглядел на всех нас по очереди… не пронзительным, а я бы сказал – интенсивным взглядом, проверяя, какое впечатление произвела эта дикая фраза.
Я хотел было углубиться в анализ причин и следствий опоздания поезда, но Ян, не давая опомниться, повел нас в буфет, где мы выпили кофе и съели по какой-то, как говорят, выпечке, оказавшейся на поверку слоеным пирожком с мясом – точь-в-точь как когда-то продавали на советских вокзалах по пятнадцать копеек. Я подозреваю, что это какой-то специальный вокзальный рецепт. Надо сказать, что кофе, где бы мы его ни пили, всегда был превосходный – крепкий, душистый, только что сваренный.
По дороге к главной туристской достопримечательности Утрехта – собору – мы зашли в какой-то уютный дворик, и Ян сообщил, что вот именно в этом доме почти шестьдесят лет назад он и познакомился с Альбертом. Дом как дом – дверь, как и везде в Голландии, глубокого черного цвета, в обрамлении светло-серого портала и кремовых наличников. Вообще в Голландии цвета фасадов отличаются от шведских – если в Швеции преобладают абрикосовые и зеленоватые оттенки, то в Голландии фасады главным образом цвета очень и не очень крепкого чая и необработанного янтаря, иногда сероватые, а оконные рамы не обязательно белые. Любопытно, что окна в Голландии, как правило, намного больше, чем, скажем, в Германии, – те, похоже, строили дома с задней мыслью, что окна, скорее всего, придется использовать в качестве бойниц.
– Мне сказали, что если я хочу присоединиться к движению Сопротивления, то должен прийти в этот дом, – сказал Альберт, – и, подумав пару дней, я позвонил в дверь. «А-а, Бурман, – заметил Ян М. шестьдесят лет тому назад, – а мы тебя ждали». То есть они меня знали лучше, чем я сам, – шепнул мне Альберт.
Глаза его сверкали – то ли от обиды, что кто-то знал его лучше, чем он сам, то ли от гордости, что в нем не ошиблись…
… А собор действительно примечательный, и в прямом, и в переносном смысле. В прямом – потому что его стадесятиметровая колокольня видна чуть ли не со всех точек Голландии (метафора – могли бы и сами догадаться), это самое высокое здание в стране. История собора начинается ни более ни менее как с 48 года после Рождества Христова, когда римляне заложили форт вблизи переправы на Рейне (кстати, переправа на староголландском называлась trecht, отсюда и идет название города)[2]. В середине 600-х годов франки построили на развалинах форта солдатскую церковь в честь своего национального святого – св. Мартина, но просуществовала она недолго: фризы, вышибив франков, церковь конечно же разрушили.
И все-таки в 695 году приезжий епископ по имени Виллиброрд вновь основывает церковь под старым именем – Св. Мартина. Отсюда и началось христианство в Северной Голландии. В течение последующих пятисот лет церковь неоднократно разрушалась из-за пожаров и наших друзей-викингов, но ее каждый раз восстанавливали, пока в 1253 году она не сгорела окончательно.
Долго ждать не пришлось. В 1254 году был заложен первый камень в основание готического собора (каждый раз, когда я слышу торжественно произносимое слово «готический», вспоминаю его сомнительное происхождение – готы, т. е варвары, готический – варварский). Собор был окончательно достроен к 1520 году, когда уже стояли и гигантская церковь, и соединенная с ней роскошной деревянной галереей еще более гигантская, почти непостижимая для тех времен колокольня.
Но дерево – материал не для истории. В 1674 году на город обрушился невероятной силы ураган, и всю эту огромную галерею просто-напросто сдуло, так же как и большинство городских построек. Но церковь и башня, построенные на сработанном рабами Рима фундаменте, устояли. С тех пор галерею так и не восстановили. На ее месте после войны поставили довольно уродливую статую свободы – местные жители ее почему-то ненавидят и называют «б… с мороженым» – факел в ее руке и впрямь больше всего напоминает изрядный фунтик мороженого.
Церковь внутри очень торжественна благодаря в первую очередь двум сравнительно новым (в отличие от Гауды) гигантским мозаичным витражам и огромной гробнице некоего адмирала, выполненной с поистине готической роскошью.
Такое обилие подробностей об одной-единственной церкви объясняется тремя причинами:
1) желанием новообращенного тут же поделиться новыми знаниями;
2) размышлениями о зарождении, расцвете и угасании цивилизаций;
3) тем, что уже по приезде я открыл купленный в соборе проспект и вычитал там все эти сведения.
Правда, надо отдать мне должное – эту замечательную формулу я позаимствовал у бывшего диссидента Анатолия, а ныне израильского политика Натана Щаранского… так вот, надо отдать мне должное, я изложил не все, что есть в проспекте, а произвел тщательный отбор.
Чуть поодаль стоит памятник графу Яну ван Нассау, основателю утрехтского университета.

Это очень важная лошадь

– Это очень важный памятник, – сказал Ян. – В годы оккупации студенты-альпинисты отмечали День независимости тем, что ночью надевали на шею генерала оранжевый венок. Это очень раздражало немцев.
Тут Ян заспорил с Альбертом по поводу какой-то даты – то ли 1571 год, то ли 1579-й или какие-то другие годы, не берусь сказать. Не зная, кто из них прав (как потом выяснилось, оба – они говорили о разных событиях), я подумал, что впервые вижу, как кто-то решается спорить с Альбертом на исторические темы.
По соседству с собором расположено старинное административное здание Утрехтского университета. Дубовая, окованная железом дверь была открыта, но Ян задержался у входа, полез в карман и извлек огромный старинный ключ – не ржавый, а покрытый тонкой шоколадной пленкой окиси железа, как знаменитые индийские колонны. Скважины не было.
– А тогда была, – огорчился он. – Я стащил этот ключ во время войны, потому что здесь хранились личные акты студентов.
Как выяснилось, интерес к личным делам студентов не был абстрактным. Когда в декабре 1942 года немцы потребовали от всех студентов подписать заверение в лояльности, угрожая в противном случае репрессиями, Ян и его друзья с помощью этого самого ключа проникли ночью в здание и сожгли в камине все личные дела.
– Потом был большой шум, – сказал Ян. – Так как картон горит плохо, пришлось подлить бензину. Пламя было такое, что на втором этаже плавились бронзовые скульптуры. Утром никто ничего не мог понять.
Этот старинный ключ показал, насколько серьезно Ян отнесся к своей роли гида. Он то и дело вынимал из кармана напечатанный на добром старом «Ундервуде» конспект прогулки с номерами всех домов, которые нам надлежало осмотреть, а потом, в конце, когда мы пили кофе на берегу канала, достал из портфеля ящичек из-под сигар, набитый реликвиями времен войны. Но об этом позже.
Мы поднялись в актовый зал, и я впервые понял, что это значит – университет, основанный в начале семнадцатого века. Стены представляют собой сплошную галерею портретов ректоров и профессоров, начиная с рембрандтовского вида жителей Средневековья, в черных кафтанах с широкими белоснежными плиссированными воротниками, и кончая вполне современными господами при галстуках. Массивные дубовые столы в виде буквы «П», высокие кресла. Кресло ректора отличается от прочих тем, что оно чуть выше и обито гобеленом с каким-то торжественным шитьем.
В этом самом зале в конце сорокового года обсуждался вопрос, как реагировать на приказ немцев убрать евреев-преподавателей. Уже было известно, что Лейденский университет – как профессора, так и студенты – объявил забастовку. В Утрехте решили пока не обострять отношений с оккупантами, и, хотя это решение выглядит не так красиво, как в Лейдене, время показало, что они были правы – удалось, по крайней мере на время, избежать ненужных репрессий. В Лейдене просто не поняли, с кем они имеют дело…
Вообще, голландское Сопротивление заключалось главным образом в спасении евреев, в частности детей. Недавно вышла книга о Сопротивлении – страниц на пятьсот, великолепно документированная, содержащая сотни свидетельских показаний о том, как все это было. Ян М. – один из главных героев этой книги.
– Это очень важный дом, – сказал Ян, показывая на старинное тяжеловесное здание в центре. – Там была студенческая пивнушка. Она там, впрочем, и сейчас, но таких сосисок уже нет.
Попросив разрешения у двух похмельных парней, потягивающих пиво на тротуаре, мы вошли в дом. В нос ударил многолетний запах пива. Беспорядок в огромном, обитом дубовыми панелями и уставленном неподъемной дубовой же мебелью зале был просто ужасающим – накануне тут происходила пьянка по поводу дня рождения королевы, закончившаяся массовым побоищем между утрехтскими и роттердамскими студентами. Трофеи этой битвы в виде несметного количества порванных пиджаков, рубашек, брюк и галстуков были аккуратно развешаны высоко под потолком на огромной люстре из кованого железа. По залу сомнамбулически слонялся здоровенный похмельный парень в грязной оранжевой майке. Ему, по-видимому, была поручена уборка помещения. Время от времени он с мученической гримасой, стараясь не наклонять голову, приседал за каким-нибудь незначительным клочком бумаги или огрызком сухаря – инстинктивно выбирал работу полегче.
От весенней грозы, встретившей нас на подъездах к Утрехту, не осталось и следа. Солнце светило совершенно по-летнему, голубое небо отражалось в грязно-коричневой воде каналов, отчего она приобрела благородный темно-оливковый оттенок. Переходя через мостик, Альберт остановился и долго смотрел на убегающую в рощицу тропинку.
– Места моей первой любви, – задумчиво сказал он.
– Или второй, – сказал я, вспомнив, как он ответил на вопрос, сколько у него детей: «Пять». И после недолгого размышления: «Или шесть».
– Или второй, – согласился он и засмеялся своим прелестным детским смехом.
Мы остановились, пропуская стайку детей на велосипедах. Наверное, это была какая-то экскурсия, потому что впереди ехала веселая зубастая фрекен, а замыкала процессию еще одна девушка, серьезная и сосредоточенная, – она отвечала за безопасность.
– Это тоже очень важный дом, – вдруг сказал Ян, резко остановившись на углу.
Дом был и в самом деле важный. Гестапо накрыло здесь группу лидеров Сопротивления. Уйти удалось лишь двоим – пока немцы неотступно охраняли входную дверь, зная, что в доме нет черного хода, они перебросили пятиметровую доску на крышу соседнего дома и незамеченными исчезли. Мы некоторое время обсуждали вопрос, как им удалось перебросить доску такой длины – она должна быть достаточно тяжелой. Вспомнили что-то о законе рычага и сошлись на том, что они, скорее всего, воспользовались веревкой.
Еще через несколько метров он уже в третий или четвертый раз сообщил:
– В этом доме я снимал квартиру.
– Ян, может быть, тебе легче показать нам дома, где ты не снимал квартиру? – спросил я.
Он засмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16