может, это было взрослое дерево, которому от роду многие сотни лет, оно давало тень, в которой можно было укрыться, и кислород. То был живой организм, поддерживающий жизнь, а теперь он мертв и пошел на то, чтобы отнять жизнь у ни в чем не повинных людей.
Одинокий Волк смотрит, как она сидит на дубовом стуле, – подавленная, съежившаяся, испуганная фигурка, вновь оказавшаяся в большой, страшной пещере.
– Черт побери, она совсем не изменилась! – восклицает он.
– Нет, изменилась, – отвечаю я. – Ты и понятия не имеешь, как сильно.
– А мне кажется, какой она была, такой и осталась. Та же сучка, которая двух слов связать не может!
– Вот запоет, тогда и увидишь, как сильно она изменилась.
– Вот когда запоет, тогда и поглядим, – с сомнением в голосе отвечает он. Она уже дважды подставила их – сначала во время суда, а затем не явившись на судебное слушание. И теперь, по их мнению, она тоже может их подставить. Ничего хорошего ждать от нее не приходится.
Рита тщательно избегает встречаться с ними взглядом. Она попытается их спасти, но не хочет никаких контактов – ни зрительных, ни каких-либо еще. Может, теперь она боится их даже больше, чем тогда, страх ведь накапливался в ней на протяжении двух прошедших лет.
Но она намерена говорить начистоту. Мы с Мэри-Лу уже счет потеряли часам и дням, готовя ее именно к этому моменту. Это легло на нас: Томми и Пола, с которыми мы вели предыдущий процесс, сейчас нет. Томми долгое время был к нашим услугам, хотел с нами работать, но через пару месяцев после беспорядков в тюрьме ему предложили на редкость выгодное место в одной из фирм в Альбукерке, и он не смог отклонить это предложение. Он и так рассчитался с нами сполна, даже более того, и ушел из коллегии государственных защитников с высоко поднятой головой. Фирма, куда он пришел, возлагает на него большие надежды, он их непременно оправдает, в этом у меня сомнений нет. Однако выкроить время и приехать сюда, чтобы быть с нами, он так и не смог.
Это его сильно смущает, такое ощущение, что он нас подвел, но я заверил Томми, что об этом не может быть и речи, он и так достаточно долго тянул свою лямку. Жизнь идет своим чередом. Мы с ним еще созвонимся. Он по-прежнему встречается с Гусем, отношения между ними будут продолжаться. Гусь понимает, чем вызвано его отсутствие, в первый день работы Томми на новом месте Гусь за свой счет послал ему бутылку шампанского.
А вот Пол как в воду канул. Какое-то время после окончания суда мы периодически общались, потом это случалось все реже и реже, и в один прекрасный день он пропал. В конторе на его месте обосновался уже кто-то другой, телефоны как на работе, так и дома отключили, а никаких других координат, по которым его можно было бы разыскать, не было. Человека просто больше не оказалось на месте, только и всего.
По-моему, ему все это надоело. Он уже столько раз участвовал в подобном балагане, что одна мысль о том, что при всех затраченных усилиях ты все равно попадаешь в число проигравших, избавила его от остатков честолюбия, тем более что единственная грубейшая ошибка нашей команды – обсуждение вопроса о так называемых «раскаленных ножах» – на его совести. Мы об этом не говорили, но, по-моему, в глубине души он полагал, что несет некую ответственность за наше поражение.
Разумеется, это не так, любой из нас мог допустить такую ошибку. Да и не по этой причине мы проиграли. Мы пали жертвой предрассудков, а не улик.
У него были свои злые гении, как у меня, и питались они возлияниями. В конце концов расплавилось слишком много клеток головного мозга.
Может, это своего рода предзнаменование. Если я не изменю своим привычкам, то в один прекрасный день на собственной шкуре испытаю, почем фунт лиха. Так оно, без сомнения, и будет. Ничего не скажешь, отрезвляющая мысль.
Я выпрямляюсь во весь рост, разглаживаю лацканы пиджака, выжидая. Затем делаю глоток из стакана с водой, поворачиваюсь и становлюсь лицом к рокерам и Мэри-Лу, ободряюще улыбаюсь им и направляюсь к свидетельнице. Она сидит на краешке стула с таким же унылым видом, как опоссум, угодивший в капкан и ожидающий, что вот-вот на него свалятся бог знает какие неприятности.
«Я столкнулся с противником, а он сидит в нас самих» – эти слова принадлежат Пого, одному из кумиров моего детства.
Ну что ж, пора идти на сближение и завязать с противником бой.
Мартинес не может отвести глаз от Риты. Теперь это уже не хладнокровный юрист, который беспристрастно вершит правосудие, не размениваясь на мелкие стычки, теперь это человек, который должен установить истину, подлинную истину, хотя он считал, что уже установил ее несколько раньше.
Робертсон тоже смотрит на нее как зачарованный и что-то строчит у себя в блокноте по мере того, как она говорит, то и дело ссылаясь на представленный мной суду документ, в котором содержатся ее показания, сделанные под присягой. Это та же бомба замедленного действия, ее я подложил ему в первый раз, когда нашел Риту в Денвере и она затянула вечную песню о преступлении, наказании и предательстве. Вначале, когда она рассказывает о том, как ее в два счета вывезли за город, так, что из-за Гомеса и Санчеса, своих духовников, она даже позвонить не успела, и о том, как стали промывать мозги, ей то и дело приходится останавливаться, так как протесты со стороны обвинения следуют, как автоматные очереди. Одни Мартинес принимает, другие – отклоняет, но после того как рассказ набирает силу, он затыкает Робертсону рот.
– Сейчас у нас не перекрестный допрос, господин адвокат, – укоряет его Мартинес. – Прошу дать свидетельнице возможность говорить по собственному усмотрению. Позже у вас будет предостаточно возможностей задавать вопросы.
Отмахиваясь от Робертсона, Мартинес снова поворачивается к Рите. Кипя от ярости, Робертсон плюхается на стул, успевая бросить взгляд на наш стол. Еще немного, и он испепелит нас. Рокеры, толкая друг друга, отвечают ему тем же. Только Одинокий Волк вдруг посылает ему широкую улыбку, давая понять: Дан тебе и надо, ублюдок, черт бы тебя побрал, ты вымазал нас с ног до головы в дерьме, теперь настала твоя очередь. Сейчас ты у нас попляшешь!»
Она уже два часа дает свидетельские показания, излагая свою версию случившегося – то, что я слышал в номере «Браун-палас». Решиться на это ей было непросто, она все еще до смерти боится, как бы все не вышло ей боком.
– Значит, – говорю я, – после того как вы столько времени провели в горах, они привезли вас обратно в Санта-Фе. Я имею в виду полицейских.
– Да.
– И вы сделали свое заявление. В официальном порядке.
– Да.
– И они сказали вам, точнее, вбили в голову, что, если вы измените свое заявление, внесете в него сколько-нибудь значительные коррективы...
– Что-что?
– Внесете коррективы... ну, возьмете свои слова обратно.
– А-а. Ну да.
– Что если вы откажетесь от своих слов, то они пришьют вам дело по обвинению в соучастии в убийстве. Так прямо они и заявили.
– Да.
Я перевожу взгляд на стол обвинения. Робертсон лихорадочно строчит что-то в блокноте. Моузби, внимательно наблюдающий за мной и Ритой, вздрогнув, отводит взгляд. Оба полицейских, Гомес и Санчес, со стоическим видом глядят прямо перед собой, словно два деревянных индейца, которые красуются у каждой табачной лавки. Все видят, но виду не показывают.
Мартинес тоже смотрит на них. Не пойму, что скрывается за его взглядом, но знаю наверняка, что сейчас он ей верит. Может, не целиком, но и этого достаточно, чтобы он заколебался. Четырех человек приговорили к смертной казни в суде под его председательством, во многом на основании данных ею показаний. Теперь же она заявляет, что все это ложь, хуже того, не просто ложь, а преступление, основанное на обмане, на коррупции, словом, все, что юристу, честному перед самим собой, может присниться только в самом страшном сне. И это в суде под его председательством и ответственностью.
Он уже читал ее новые показания. Но они были на бумаге, теперь он видит свидетельницу воочию, слышит ее собственные слова.
На лице у него грустное выражение, как у человека, которого нежданно-негаданно застигли врасплох. Впечатление такое, что солгали ему самому, словно он сам был виноват в этой лжи. Мне его искренне жаль, он честный человек, этого не должно было произойти. Сейчас почва уходит у него из-под ног, угрожая поглотить целиком.
Он опасается за свою репутацию, за репутацию руководимого им суда. Я сочувствую: ведь это не его вина. Его подвела система правосудия, так же как она подвела Джона Робертсона. Разница между ними есть: он понимает, в чем дело, готов это признать, внести необходимые поправки, а вот Робертсон – нет.
– Привезя вас обратно в Санта-Фе, – продолжаю я, снова поворачиваясь к ней, – они предложили вам прибегнуть к услугам адвоката?
– Нет, – не колеблясь отвечает она.
– Несмотря на то что в случае неправдоподобности вашей версии они предъявят вам обвинение как соучастнице убийства?
– Да.
– Они когда-либо предупреждали, что вы имеете право на адвоката, право на то, чтобы до его прихода не давать никаких показаний?
– Нет.
– Ваша честь! – Робертсон вскакивает с места. – Госпожа Гомес была не подозреваемой, а свидетельницей. А свидетельниц мы не знакомим с такими правами.
– Как это не знакомите, если полагаете, что сможете привлечь ее к ответственности по обвинению в соучастии в убийстве! – парирую я.
– Ваша честь, – Робертсон слегка повышает голос, – с нашей стороны никогда не предпринималось таких попыток. Поэтому необходимости знакомить ее с юридическими правами просто не было.
– Хорошо, – говорит Мартинес. – Отложим на время этот вопрос.
– Надолго, Ваша честь?
– На столько, на сколько потребуется для того, чтобы установить истинность показаний госпожи Гомес, господин прокурор. Тогда и решим.
Робертсон хочет еще что-то сказать, но, передумав, садится.
Мартинес поворачивается ко мне.
– Обо всем этом говорится в соответствующем документе, составленном в письменной форме, господин Александер. Вы хотите задать дополнительные вопросы своей свидетельнице?
– Да, сэр. Есть еще одно обстоятельство. Я снова поворачиваюсь к Рите.
– Четверо мужчин, сидящих за этим столом...
Усилием воли она заставляет себя посмотреть на них, но тут же отводит глаза.
– На суде вы заявили, что они вас изнасиловали.
– Да, – колеблясь, отвечает она.
– В самом деле?
Она снова смотрит на них. Они отвечают ей холодным, бесстрастным взглядом. Несмотря на то что сейчас она на их стороне, они не могут сострадать ей, это не в их характере. В глубине души они подонки, для которых изнасилование сродни развлечению.
– Да, – отвечает она.
– Несколько раз?
– Да.
– Наверное, это было ужасно?
– Очень.
– И больно.
– Боль была жуткая несколько дней.
– А вы обращались в больницу? Чтобы вас там осмотрели, как следует позаботились?
Она мешкает с ответом.
– Вы хотите сказать, обращалась ли я сама?
– Да.
– Нет.
– Почему же нет? Если вам было так больно?
– Я была слишком напугана.
– Напугана тем, что администрация больницы может известить полицию, вам придется выложить все начистоту о рокерах и тогда они сдержат свое обещание вернуться и убить вас?
– Да.
– Когда полиция... когда агенты сыскной полиции Санчес и Гомес... когда они вас обнаружили, вы все еще чувствовали боль?
– Да.
– Кровь еще шла?
– Да.
– Они пытались вам помочь?
– Да.
– Каким образом?
– Они сами отвезли меня в больницу.
– Протест! – Робертсон вскакивает на ноги, простирая руку к судье.
– Протест отклоняется! – рявкает Мартинес, не сводя глаз с Риты.
– И они позаботились о том, чтобы обеспечить за вами уход, – продолжаю я.
– Да.
– И только потом отвезли в горы и принялись выколачивать из вас нужную версию.
– Да.
Подойдя ближе, я останавливаюсь перед ней. Мы смотрим друг на друга в упор. Я гляжу на нее с такой нежностью и успокоением, на какие только способен.
– В прошлый раз вы солгали, не так ли? Я имею в виду тот суд.
– Да. – Она стоит, потупив глаза, все ее тело сотрясается, как в ознобе. Вот сейчас мне ее по-настоящему жаль.
– А сегодня говорите правду.
– Да.
– Чистую правду, без всяких оговорок, без какого бы то ни было принуждения или обещаний с моей стороны?
– Да, – отвечает она твердым, звонким голосом. – Теперь я не вру.
– Госпожа Гомес.
Робертсон останавливается перед ней, покачиваясь на каблуках, подаваясь всем телом вперед. Она инстинктивно отстраняется, прижимаясь к жесткой спинке дубового стула.
– С какой стати людям, сидящим в этом зале, верить тому, о чем вы нам сегодня рассказали?
– Потому что это правда, – оправдываясь, отвечает она.
– Понятно. Правда, значит.
– Вот именно, – отвечает она уже более вызывающим тоном. Я предупредил, чтобы она была готова к такому обороту дела и ни в коем случае не шла на попятный. Правда на ее стороне, она должна ее отстаивать, хотя это легче сказать, нежели сделать.
– А то, что вы говорили на суде, тоже было правдой, не так ли?
– Нет.
– Но вы утверждали обратное? Вы поклялись на Библии, что говорите правду.
– Поклялась, но это была неправда. – Подняв голову, она переводит взгляд на Мартинеса. – Мне пришлось это сделать, господин судья. Иначе они засадили бы меня за решетку.
– Это вы так говорите! – рявкает Робертсон. Его голос эхом разносится по всему залу.
– Это правда, – подскакивает она на стуле, вид у нее встревоженный и испуганный.
– Похоже, вы чего-то боитесь, госпожа Гомес, – говорит ей Робертсон. – Я ведь только слегка повысил голос. Разумеется, так и должно быть, ведь вы совсем запутались в паутине лжи, которая плетется в этом зале, что лично у меня вызывает чувство глубочайшего отвращения!
– Неправда, – упрямо отвечает она.
– С какой стати мы должны верить хотя бы слову из того, что вы нам здесь рассказали? – гремит он. – Из того, что написано на этих страницах, где все от начала и до конца притянуто за уши, – взмахивает он протоколом, куда занесены ее новые показания.
– Потому что...
– Потому что это правда, – говорит он за нее, не скрывая сарказма. – Потому что так говорите вы, женщина, прилюдно доказавшая, что является лгуньей и лжесвидетельницей.
– Но это действительно правда, – слабым голосом произносит она.
– Ну конечно, как правда и то, что луна сделана из зеленого сыра!
Мартинес, сидя в кресле, наклоняется вперед.
– Господин прокурор, – обращается он к Робертсону, – постарайтесь обойтись без образных сравнений, о'кей? И хватит запугивать свидетельницу!
– Запугивать свидетельницу?! – восклицает Робертсон. – Запугивать... о каком запугивании здесь вообще может идти речь, Ваша честь, эта женщина не заслуживает ровным счетом никакого доверия!
– А это уже я буду решать.
– Совершенно верно. Решать будете Вы и суд. – Робертсон пытается держать себя в руках, что совсем непросто, потому что он искренне верит в то, что говорит. – Но позвольте напомнить, Ваша честь, что решение должно основываться на очевидных и веских уликах, на неопровержимых уликах, а не на россказнях свидетельницы, что тогда она солгала, а сейчас говорит правду. Нужно иметь существенные доказательства того, что ее нынешние показания и представляют собой истину. Как и быть убежденным в том, – продолжает он, поворачиваясь на секунду лицом к моим подзащитным, чтобы те видели полное презрение к ним, написанное у него на лице, – что если сегодняшние показания, принесенные ею под присягой, соответствуют истине, то ряд служащих суда, на котором вы председательствуете, совершили уголовно наказуемые деяния. Выходит, они лгут напропалую, тогда как Рите Гомес самое время занять место по правую руку от Пресвятой Девы Марии.
– Я отдаю себе отчет в своих обязанностях, – ледяным тоном отвечает ему Мартинес. – Но все равно благодарю за напоминание.
– Никоим образом не хочу выразить вам неуважение, господин судья, – отвечает Робертсон, решая немного покаяться, – но дело в том, что я не верю ей. За все годы авдокатской практики мне не приходилось встречать более непредсказуемого и противоречивого свидетеля.
Мартинес бросает на него взгляд из-под полуопущенных ресниц.
– Когда она выступала свидетельницей с вашей стороны, вы ей верили.
На его месте я привел бы тот же самый довод.
– Потому что ее показания не противоречили остальным фактам по данному делу, – парирует Робертсон. – А то, что мы слышим сегодня, лишено всяких оснований.
– Не могу с вами согласиться, – качает головой Мартинес.
– Позвольте пояснить свое мнение на конкретном примере, – умоляющим тоном произносит Робертсон.
– Это было бы кстати, – сухо отвечает Мартинес.
Робертсон поворачивается к Рите.
– Вы сказали, что, когда агенты сыскной полиции Гомес и Санчес вас обнаружили, вы все еще неважно себя чувствовали после изнасилования.
– Да, это так. Мне на самом деле было еще очень плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Одинокий Волк смотрит, как она сидит на дубовом стуле, – подавленная, съежившаяся, испуганная фигурка, вновь оказавшаяся в большой, страшной пещере.
– Черт побери, она совсем не изменилась! – восклицает он.
– Нет, изменилась, – отвечаю я. – Ты и понятия не имеешь, как сильно.
– А мне кажется, какой она была, такой и осталась. Та же сучка, которая двух слов связать не может!
– Вот запоет, тогда и увидишь, как сильно она изменилась.
– Вот когда запоет, тогда и поглядим, – с сомнением в голосе отвечает он. Она уже дважды подставила их – сначала во время суда, а затем не явившись на судебное слушание. И теперь, по их мнению, она тоже может их подставить. Ничего хорошего ждать от нее не приходится.
Рита тщательно избегает встречаться с ними взглядом. Она попытается их спасти, но не хочет никаких контактов – ни зрительных, ни каких-либо еще. Может, теперь она боится их даже больше, чем тогда, страх ведь накапливался в ней на протяжении двух прошедших лет.
Но она намерена говорить начистоту. Мы с Мэри-Лу уже счет потеряли часам и дням, готовя ее именно к этому моменту. Это легло на нас: Томми и Пола, с которыми мы вели предыдущий процесс, сейчас нет. Томми долгое время был к нашим услугам, хотел с нами работать, но через пару месяцев после беспорядков в тюрьме ему предложили на редкость выгодное место в одной из фирм в Альбукерке, и он не смог отклонить это предложение. Он и так рассчитался с нами сполна, даже более того, и ушел из коллегии государственных защитников с высоко поднятой головой. Фирма, куда он пришел, возлагает на него большие надежды, он их непременно оправдает, в этом у меня сомнений нет. Однако выкроить время и приехать сюда, чтобы быть с нами, он так и не смог.
Это его сильно смущает, такое ощущение, что он нас подвел, но я заверил Томми, что об этом не может быть и речи, он и так достаточно долго тянул свою лямку. Жизнь идет своим чередом. Мы с ним еще созвонимся. Он по-прежнему встречается с Гусем, отношения между ними будут продолжаться. Гусь понимает, чем вызвано его отсутствие, в первый день работы Томми на новом месте Гусь за свой счет послал ему бутылку шампанского.
А вот Пол как в воду канул. Какое-то время после окончания суда мы периодически общались, потом это случалось все реже и реже, и в один прекрасный день он пропал. В конторе на его месте обосновался уже кто-то другой, телефоны как на работе, так и дома отключили, а никаких других координат, по которым его можно было бы разыскать, не было. Человека просто больше не оказалось на месте, только и всего.
По-моему, ему все это надоело. Он уже столько раз участвовал в подобном балагане, что одна мысль о том, что при всех затраченных усилиях ты все равно попадаешь в число проигравших, избавила его от остатков честолюбия, тем более что единственная грубейшая ошибка нашей команды – обсуждение вопроса о так называемых «раскаленных ножах» – на его совести. Мы об этом не говорили, но, по-моему, в глубине души он полагал, что несет некую ответственность за наше поражение.
Разумеется, это не так, любой из нас мог допустить такую ошибку. Да и не по этой причине мы проиграли. Мы пали жертвой предрассудков, а не улик.
У него были свои злые гении, как у меня, и питались они возлияниями. В конце концов расплавилось слишком много клеток головного мозга.
Может, это своего рода предзнаменование. Если я не изменю своим привычкам, то в один прекрасный день на собственной шкуре испытаю, почем фунт лиха. Так оно, без сомнения, и будет. Ничего не скажешь, отрезвляющая мысль.
Я выпрямляюсь во весь рост, разглаживаю лацканы пиджака, выжидая. Затем делаю глоток из стакана с водой, поворачиваюсь и становлюсь лицом к рокерам и Мэри-Лу, ободряюще улыбаюсь им и направляюсь к свидетельнице. Она сидит на краешке стула с таким же унылым видом, как опоссум, угодивший в капкан и ожидающий, что вот-вот на него свалятся бог знает какие неприятности.
«Я столкнулся с противником, а он сидит в нас самих» – эти слова принадлежат Пого, одному из кумиров моего детства.
Ну что ж, пора идти на сближение и завязать с противником бой.
Мартинес не может отвести глаз от Риты. Теперь это уже не хладнокровный юрист, который беспристрастно вершит правосудие, не размениваясь на мелкие стычки, теперь это человек, который должен установить истину, подлинную истину, хотя он считал, что уже установил ее несколько раньше.
Робертсон тоже смотрит на нее как зачарованный и что-то строчит у себя в блокноте по мере того, как она говорит, то и дело ссылаясь на представленный мной суду документ, в котором содержатся ее показания, сделанные под присягой. Это та же бомба замедленного действия, ее я подложил ему в первый раз, когда нашел Риту в Денвере и она затянула вечную песню о преступлении, наказании и предательстве. Вначале, когда она рассказывает о том, как ее в два счета вывезли за город, так, что из-за Гомеса и Санчеса, своих духовников, она даже позвонить не успела, и о том, как стали промывать мозги, ей то и дело приходится останавливаться, так как протесты со стороны обвинения следуют, как автоматные очереди. Одни Мартинес принимает, другие – отклоняет, но после того как рассказ набирает силу, он затыкает Робертсону рот.
– Сейчас у нас не перекрестный допрос, господин адвокат, – укоряет его Мартинес. – Прошу дать свидетельнице возможность говорить по собственному усмотрению. Позже у вас будет предостаточно возможностей задавать вопросы.
Отмахиваясь от Робертсона, Мартинес снова поворачивается к Рите. Кипя от ярости, Робертсон плюхается на стул, успевая бросить взгляд на наш стол. Еще немного, и он испепелит нас. Рокеры, толкая друг друга, отвечают ему тем же. Только Одинокий Волк вдруг посылает ему широкую улыбку, давая понять: Дан тебе и надо, ублюдок, черт бы тебя побрал, ты вымазал нас с ног до головы в дерьме, теперь настала твоя очередь. Сейчас ты у нас попляшешь!»
Она уже два часа дает свидетельские показания, излагая свою версию случившегося – то, что я слышал в номере «Браун-палас». Решиться на это ей было непросто, она все еще до смерти боится, как бы все не вышло ей боком.
– Значит, – говорю я, – после того как вы столько времени провели в горах, они привезли вас обратно в Санта-Фе. Я имею в виду полицейских.
– Да.
– И вы сделали свое заявление. В официальном порядке.
– Да.
– И они сказали вам, точнее, вбили в голову, что, если вы измените свое заявление, внесете в него сколько-нибудь значительные коррективы...
– Что-что?
– Внесете коррективы... ну, возьмете свои слова обратно.
– А-а. Ну да.
– Что если вы откажетесь от своих слов, то они пришьют вам дело по обвинению в соучастии в убийстве. Так прямо они и заявили.
– Да.
Я перевожу взгляд на стол обвинения. Робертсон лихорадочно строчит что-то в блокноте. Моузби, внимательно наблюдающий за мной и Ритой, вздрогнув, отводит взгляд. Оба полицейских, Гомес и Санчес, со стоическим видом глядят прямо перед собой, словно два деревянных индейца, которые красуются у каждой табачной лавки. Все видят, но виду не показывают.
Мартинес тоже смотрит на них. Не пойму, что скрывается за его взглядом, но знаю наверняка, что сейчас он ей верит. Может, не целиком, но и этого достаточно, чтобы он заколебался. Четырех человек приговорили к смертной казни в суде под его председательством, во многом на основании данных ею показаний. Теперь же она заявляет, что все это ложь, хуже того, не просто ложь, а преступление, основанное на обмане, на коррупции, словом, все, что юристу, честному перед самим собой, может присниться только в самом страшном сне. И это в суде под его председательством и ответственностью.
Он уже читал ее новые показания. Но они были на бумаге, теперь он видит свидетельницу воочию, слышит ее собственные слова.
На лице у него грустное выражение, как у человека, которого нежданно-негаданно застигли врасплох. Впечатление такое, что солгали ему самому, словно он сам был виноват в этой лжи. Мне его искренне жаль, он честный человек, этого не должно было произойти. Сейчас почва уходит у него из-под ног, угрожая поглотить целиком.
Он опасается за свою репутацию, за репутацию руководимого им суда. Я сочувствую: ведь это не его вина. Его подвела система правосудия, так же как она подвела Джона Робертсона. Разница между ними есть: он понимает, в чем дело, готов это признать, внести необходимые поправки, а вот Робертсон – нет.
– Привезя вас обратно в Санта-Фе, – продолжаю я, снова поворачиваясь к ней, – они предложили вам прибегнуть к услугам адвоката?
– Нет, – не колеблясь отвечает она.
– Несмотря на то что в случае неправдоподобности вашей версии они предъявят вам обвинение как соучастнице убийства?
– Да.
– Они когда-либо предупреждали, что вы имеете право на адвоката, право на то, чтобы до его прихода не давать никаких показаний?
– Нет.
– Ваша честь! – Робертсон вскакивает с места. – Госпожа Гомес была не подозреваемой, а свидетельницей. А свидетельниц мы не знакомим с такими правами.
– Как это не знакомите, если полагаете, что сможете привлечь ее к ответственности по обвинению в соучастии в убийстве! – парирую я.
– Ваша честь, – Робертсон слегка повышает голос, – с нашей стороны никогда не предпринималось таких попыток. Поэтому необходимости знакомить ее с юридическими правами просто не было.
– Хорошо, – говорит Мартинес. – Отложим на время этот вопрос.
– Надолго, Ваша честь?
– На столько, на сколько потребуется для того, чтобы установить истинность показаний госпожи Гомес, господин прокурор. Тогда и решим.
Робертсон хочет еще что-то сказать, но, передумав, садится.
Мартинес поворачивается ко мне.
– Обо всем этом говорится в соответствующем документе, составленном в письменной форме, господин Александер. Вы хотите задать дополнительные вопросы своей свидетельнице?
– Да, сэр. Есть еще одно обстоятельство. Я снова поворачиваюсь к Рите.
– Четверо мужчин, сидящих за этим столом...
Усилием воли она заставляет себя посмотреть на них, но тут же отводит глаза.
– На суде вы заявили, что они вас изнасиловали.
– Да, – колеблясь, отвечает она.
– В самом деле?
Она снова смотрит на них. Они отвечают ей холодным, бесстрастным взглядом. Несмотря на то что сейчас она на их стороне, они не могут сострадать ей, это не в их характере. В глубине души они подонки, для которых изнасилование сродни развлечению.
– Да, – отвечает она.
– Несколько раз?
– Да.
– Наверное, это было ужасно?
– Очень.
– И больно.
– Боль была жуткая несколько дней.
– А вы обращались в больницу? Чтобы вас там осмотрели, как следует позаботились?
Она мешкает с ответом.
– Вы хотите сказать, обращалась ли я сама?
– Да.
– Нет.
– Почему же нет? Если вам было так больно?
– Я была слишком напугана.
– Напугана тем, что администрация больницы может известить полицию, вам придется выложить все начистоту о рокерах и тогда они сдержат свое обещание вернуться и убить вас?
– Да.
– Когда полиция... когда агенты сыскной полиции Санчес и Гомес... когда они вас обнаружили, вы все еще чувствовали боль?
– Да.
– Кровь еще шла?
– Да.
– Они пытались вам помочь?
– Да.
– Каким образом?
– Они сами отвезли меня в больницу.
– Протест! – Робертсон вскакивает на ноги, простирая руку к судье.
– Протест отклоняется! – рявкает Мартинес, не сводя глаз с Риты.
– И они позаботились о том, чтобы обеспечить за вами уход, – продолжаю я.
– Да.
– И только потом отвезли в горы и принялись выколачивать из вас нужную версию.
– Да.
Подойдя ближе, я останавливаюсь перед ней. Мы смотрим друг на друга в упор. Я гляжу на нее с такой нежностью и успокоением, на какие только способен.
– В прошлый раз вы солгали, не так ли? Я имею в виду тот суд.
– Да. – Она стоит, потупив глаза, все ее тело сотрясается, как в ознобе. Вот сейчас мне ее по-настоящему жаль.
– А сегодня говорите правду.
– Да.
– Чистую правду, без всяких оговорок, без какого бы то ни было принуждения или обещаний с моей стороны?
– Да, – отвечает она твердым, звонким голосом. – Теперь я не вру.
– Госпожа Гомес.
Робертсон останавливается перед ней, покачиваясь на каблуках, подаваясь всем телом вперед. Она инстинктивно отстраняется, прижимаясь к жесткой спинке дубового стула.
– С какой стати людям, сидящим в этом зале, верить тому, о чем вы нам сегодня рассказали?
– Потому что это правда, – оправдываясь, отвечает она.
– Понятно. Правда, значит.
– Вот именно, – отвечает она уже более вызывающим тоном. Я предупредил, чтобы она была готова к такому обороту дела и ни в коем случае не шла на попятный. Правда на ее стороне, она должна ее отстаивать, хотя это легче сказать, нежели сделать.
– А то, что вы говорили на суде, тоже было правдой, не так ли?
– Нет.
– Но вы утверждали обратное? Вы поклялись на Библии, что говорите правду.
– Поклялась, но это была неправда. – Подняв голову, она переводит взгляд на Мартинеса. – Мне пришлось это сделать, господин судья. Иначе они засадили бы меня за решетку.
– Это вы так говорите! – рявкает Робертсон. Его голос эхом разносится по всему залу.
– Это правда, – подскакивает она на стуле, вид у нее встревоженный и испуганный.
– Похоже, вы чего-то боитесь, госпожа Гомес, – говорит ей Робертсон. – Я ведь только слегка повысил голос. Разумеется, так и должно быть, ведь вы совсем запутались в паутине лжи, которая плетется в этом зале, что лично у меня вызывает чувство глубочайшего отвращения!
– Неправда, – упрямо отвечает она.
– С какой стати мы должны верить хотя бы слову из того, что вы нам здесь рассказали? – гремит он. – Из того, что написано на этих страницах, где все от начала и до конца притянуто за уши, – взмахивает он протоколом, куда занесены ее новые показания.
– Потому что...
– Потому что это правда, – говорит он за нее, не скрывая сарказма. – Потому что так говорите вы, женщина, прилюдно доказавшая, что является лгуньей и лжесвидетельницей.
– Но это действительно правда, – слабым голосом произносит она.
– Ну конечно, как правда и то, что луна сделана из зеленого сыра!
Мартинес, сидя в кресле, наклоняется вперед.
– Господин прокурор, – обращается он к Робертсону, – постарайтесь обойтись без образных сравнений, о'кей? И хватит запугивать свидетельницу!
– Запугивать свидетельницу?! – восклицает Робертсон. – Запугивать... о каком запугивании здесь вообще может идти речь, Ваша честь, эта женщина не заслуживает ровным счетом никакого доверия!
– А это уже я буду решать.
– Совершенно верно. Решать будете Вы и суд. – Робертсон пытается держать себя в руках, что совсем непросто, потому что он искренне верит в то, что говорит. – Но позвольте напомнить, Ваша честь, что решение должно основываться на очевидных и веских уликах, на неопровержимых уликах, а не на россказнях свидетельницы, что тогда она солгала, а сейчас говорит правду. Нужно иметь существенные доказательства того, что ее нынешние показания и представляют собой истину. Как и быть убежденным в том, – продолжает он, поворачиваясь на секунду лицом к моим подзащитным, чтобы те видели полное презрение к ним, написанное у него на лице, – что если сегодняшние показания, принесенные ею под присягой, соответствуют истине, то ряд служащих суда, на котором вы председательствуете, совершили уголовно наказуемые деяния. Выходит, они лгут напропалую, тогда как Рите Гомес самое время занять место по правую руку от Пресвятой Девы Марии.
– Я отдаю себе отчет в своих обязанностях, – ледяным тоном отвечает ему Мартинес. – Но все равно благодарю за напоминание.
– Никоим образом не хочу выразить вам неуважение, господин судья, – отвечает Робертсон, решая немного покаяться, – но дело в том, что я не верю ей. За все годы авдокатской практики мне не приходилось встречать более непредсказуемого и противоречивого свидетеля.
Мартинес бросает на него взгляд из-под полуопущенных ресниц.
– Когда она выступала свидетельницей с вашей стороны, вы ей верили.
На его месте я привел бы тот же самый довод.
– Потому что ее показания не противоречили остальным фактам по данному делу, – парирует Робертсон. – А то, что мы слышим сегодня, лишено всяких оснований.
– Не могу с вами согласиться, – качает головой Мартинес.
– Позвольте пояснить свое мнение на конкретном примере, – умоляющим тоном произносит Робертсон.
– Это было бы кстати, – сухо отвечает Мартинес.
Робертсон поворачивается к Рите.
– Вы сказали, что, когда агенты сыскной полиции Гомес и Санчес вас обнаружили, вы все еще неважно себя чувствовали после изнасилования.
– Да, это так. Мне на самом деле было еще очень плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59