Рядом с Одиноким Волком сидят еще несколько заключенных, я сразу замечаю Гуся, он слева от него. Гусь улыбается мне, сдернув с головы пестрый платок, приподнимается и, перегнувшись через стол, пожимает мне руку.
Всего их девять человек, они сидят за столом и ждут меня. Это совет заключенных, который всем тут заправляет, с ним мне и предстоит вести переговоры.
В этой комнате почище, и воздух не такой тяжелый. Все дерьмо они убрали, поскольку здесь будет происходить торг, а они не хотят постоянно напоминать о том, что произошло. Ловкий прием, потому что то, что я вижу, непременно отразится на ходе моих мыслей, как бы беспристрастно мне ни хотелось себя вести. Да, я адвокат заключенных, но в то же время сейчас я представляю и официальные власти, нахожусь по другую сторону баррикад, с противоположной стороны стола, чего и не скрываю. Не скажешь, что мы с ними на короткой ноге, я с ними заодно лишь постольку, поскольку перед нами стоит одна и та же проблема, с которой надо сообща справиться.
Но, несмотря на все, я рад видеть Одинокого Волка и Гуся. Рад, что они живы, поскольку не был в этом уверен.
– У нас тут кое-что произошло, – говорит Одинокий Волк.
– Вижу, – отвечаю я. Он держится хладнокровно, но я могу быть еще хладнокровнее. Выдерживаю паузу, сохраняю официальное выражение лица, но потом улыбаюсь. Как хорошо, что я снова вижу этого человека, могу говорить с ним. Затем поворачиваю голову и по очереди смотрю на каждого, кто сидит за столом напротив. Мы внимательно разглядываем друг друга. Важный момент. От того, как они ко мне относятся, сколь откровенно, по их мнению, я стану вести себя с ними, во многом будет зависеть исход моей миссии. А она прежде всего состоит в том, чтобы бунт не перерос в открытое столкновение.
Повернув голову сначала в одну сторону, потом в другую, Одинокий Волк обводит взглядом товарищей.
– Мы составили список жалоб, – говорит он, пододвигая мне через стол груду разлинованных листов.
Я не дотрагиваюсь до них.
– Прежде чем перейти к жалобам, нужно решить ряд вопросов.
– Например? – спрашивает один из сидящих напротив.
– Я говорю о состоянии, в котором находятся заложники.
– С ними все в порядке, – отвечает Одинокий Волк.
– Я хочу увидеться с ними.
– Это можно устроить.
– Наедине.
Он пожимает плечами, всем своим видом как бы говоря: «Так я и думал».
– Ну да, можно. Хотя прежде я хочу тебе кое-что показать. Я сам тебя отведу.
Обойдя стол, он направляется к двери. Я иду следом за ним, стараясь не отставать. Мой чернокожий провожатый идет с нами. Остальные остаются ждать. Это у них хорошо получается.
Мы спускаемся в самое гиблое место – блок, где находятся камеры-одиночки. Здесь не так сыро, несколько лет назад судьи объявили этот корпус закрытой зоной, пойдя на слишком суровый и необычный шаг, поэтому там и не оказалось мужчин, стараниями которых унитазы могли засориться. Запах здесь не такой отвратительный, не такой резкий и кислый, какой исходит от человеческих экскрементов, а более сладкий и острый. Жара стоит невыносимая, здесь даже жарче, чем наверху, в тюремном корпусе. Со всех нас градом льет пот, хоть черпай его ведрами.
По обеим сторонам коридора тянутся массивные двери. В нижней части каждой из них виднеется небольшое отверстие, через которое в камеру передаются подносы с едой и затем вынимаются обратно.
– Возьми себя в руки, – предостерегающим тоном говорит мне Одинокий Волк, распахивая одну из дверей.
24
Вооружившись и захватив сложные инструменты достаточной пробивной мощи, способные за пять минут сокрушить стены центра управления, первая группа заключенных прорвалась в крыло, где располагались камеры предварительного содержания.
Среди заключенных была группа тех, кто больше всего боялся, что восстание арестантов увенчается успехом. Услышав, что мятеж завершился успешно, они принялись молиться. Это было единственное, что им оставалось, – молиться и уповать на то, что решетки камер защитят их от тех, кто во что бы то ни стало хотел вытащить их наружу. А то, что нападение неизбежно, они прекрасно знали. Все они добровольно пошли на риск, когда согласились доносить на своих же товарищей-заключенных. Да, они рисковали, но достаточно разумно, поскольку система тюремных учреждений была кровно заинтересована в безопасности и благосостоянии таких людей и защищала их практически от всего на свете.
Только не от захвата тюрьмы заключенными – от этого события их ничто уже не могло защитить.
Как же завопили сидевшие в этих камерах мужчины, увидев, кто стоит перед ними. Они испускали пронзительные, истеричные вопли, как женщины, которых насилуют, или мужчины, когда их кастрируют. Сбывалось то, что могло присниться только в самом кошмарном сне. Их презирали все, даже охранники, и они это знали, но пользовались преимуществами своего положения и даже тем, что срок заключения им могли резко скостить. Бывало, доходило и до того, что их сначала выпускали на свободу условно, а потом и вовсе освобождали от отбывания тюремного заключения. И все – прощай, друг!
Эти тайные осведомители правосудия, это отребье, зная, как их ненавидят и презирают и заключенные, знали и другое: никто и пальцем их не тронет, поскольку их ненавидели и нуждались в них одновременно. Если бы не они, некоторые из нынешних арестантов до сих пор свободно бы разгуливали на воле. Если бы не свидетельские показания осведомителей, суд не вынес бы им приговор. А теперь они угодили в ловушку, ибо те, кого заложили осведомители, и оказались среди зачинщиков мятежа.
Оказавшись лицом к лицу с теми, кому они были обязаны тем, что оказались в этой дыре, они горели жаждой мести и вооружились всем, что попалось под руку. У одних было самодельное оружие, у других кое-что посложнее и карбидные лампы. Их разделяли запертые на замок решетчатые двери камер – над этим препятствием нужно было попотеть.
Бунтовщики могли бы расправиться с осведомителями не сходя с места. Они могли бы поджечь камеры, и те сгорели бы заживо. Но это было слишком просто для обуревавших их ярости и жажды крови. Эти люди хотели, чтобы предатели умерли медленной смертью, настолько медленной и мучительной, насколько это можно было себе представить. Они выбрали для них долгую, медленную, психологически мучительную расправу, проникаясь ощущением сладости возмездия и оттого входя во все больший раж.
С помощью ацетиленовых ламп, попавших им в руки, они пережгли прутья решеток камер, где сидели стукачи, и пустили в ход кусачки для резки металла. Это была долгая, тяжелая работа, но она не была им в тягость. Напротив, работали они с удовольствием.
Расправляясь с решетками, они издевались над доносчиками, смакуя каждое слово, рассказывая, как именно будут их убивать.
Отчаянные вопли разносились по всей тюрьме. Их слышали даже рокеры в своих камерах смертников. По планировке тюремный корпус представлял собой как бы громкоговоритель, вопли эхом отдавались от стен, разносясь по всему зданию.
– Вот бедняги! – решил посочувствовать им Гусь.
– По-твоему, они заслуживают жалости? Ты что, забыл, что из-за таких вот ублюдков мы сюда и попали? – безжалостно напомнил ему Одинокий Волк. – Если уж ты согласился на такую роль, то будь готов, что из-за нее и умрешь!
Они и с места не сдвинулись, чтобы вмешаться. И никто не сдвинулся. Чему быть, того не миновать.
Перерезав прутья решеток, бунтовщики ворвались в камеры стукачей и выволокли их наружу, повалив на пол в коридоре, хотя те отчаянно брыкались и вопили как оглашенные.
Первых двоих убили, проявив к ним максимум снисхождения и сбросив с верхнего яруса на пол, в ста футах внизу.
– Раз, два, три, взяли! – Бунтовщики хрипло хохотали, бросая жертвы вниз, словно мешки с картошкой. Ударившись о бетон, они превратились в сплошное месиво; брызнувшая в сторону кровь перепачкала все стены.
Потом они стали действовать изобретательнее. Одному из бунтовщиков пришлось повозиться, пока он выволок стукача из камеры: тот распорол матрац и, вырвав куски прокладки и проволоки, привязал себя к решетке и так основательно, что его мучителю пришлось пустить в ход кусачки. Столкнувшись с таким препятствием, он здорово разозлился. «Хоть раз наберись мужества и умри как настоящий мужчина», – сказал он. Малодушие стукача вызвало у него отвращение. Если уж пришла пора умирать, так умри как настоящий мужчина, с достоинством. Стукачу на достоинство было наплевать, он ревел, как ребенок.
Это его не спасло, настала пора платить по счету в той игре, которую он сам выбрал. Ту же карбидную лампу, которой пережигали прутья решетки, его освободитель принялся подносить к обнаженным участкам тела. Ни одно человеческое существо не испускало таких душераздирающих воплей, как стукач, пламя карбидной лампы бегало по его телу, задерживаясь на интимных местах, словно его истязатель задался целью дотла спалить этого тюремного соглядатая.
Остальные бунтовщики всячески подбадривали его. Покончив со стукачом, они сбросили вниз то, что еще от него оставалось.
Это убийство их воспламенило, и началась кровавая вакханалия. Несколько мужиков один за другим трахали стукачей через задний проход, в то время как один из них медленно и мучительно для жертвы отрезал ему яйца, то и дело приговаривая: «Ну как, нравится, когда не сам трахаешь, а тебя трахают, теперь тебе уже нечем будет трахаться, птенчик!» В финале – выстрел в лицо из дробовика, пуля в спину – из винтовки, одному из убитых даже проткнули висок железным прутом.
Со стукачами расправлялись по очереди. Это заняло много времени. После нескольких часов расправы истязателям, которые многие годы мечтали о таком дне, все это стало уже претить, но надо же довести начатое до конца! Больше всего повезло тем, кто подвернулся им под руку последними, этих счастливчиков прикончили в гангстерском стиле, пустив пулю в голову за ухом и отрезав напоследок член.
Затем наступило временное затишье, всем, даже самым отчаянным, понадобилась передышка. Но подспудное напряжение в этой наэлектризованной атмосфере осталось, почувствовать его мог только человек с наметанным глазом, который, как зверь, узнаёт о приближении землетрясения до того, как оно произойдет. Таким человеком оказался Одинокий Волк.
Встав с койки, он вышел из камеры, подошел к поручням и выглянул наружу. Отсюда просматривался почти весь тюремный корпус. Повсюду были видны люди. Одни разводили костры, другие мочились где ни попадя. Он понял: если ничего не предпринять, скоро воцарится хаос, анархия. Каждый будет сам за себя, на всех остальных ему будет плевать, и половина заключенных, считай, мертва, если не удастся навести порядок.
– Ты куда? – спросил Таракан.
– Пойду посмотрю, что к чему. Пошли вместе. Тогда мало кто захочет схлестнуться с нами.
Прошло уже достаточно времени, чтобы людей постепенно начал охватывать страх. Сначала стукачи, кто следующий? У каждого есть на кого-нибудь зуб, у каждого есть кто-то, с кем при первом удобном случае он хотел бы свести счеты. А теперь такой удобный случай представился каждому.
На лицах появились маски. Сначала одним пришла в голову мысль, как их сделать. Они раскроили простыни и, прикрыв лица кусками материи, рванулись по коридорам, размахивая оружием, словно щитами. Это увидели другие и подхватили идею – скоро маски были уже у всех. Пожары полыхали вовсю, от коптилок валил такой густой дым, что в пяти метрах ничего не было видно. То и дело кто-нибудь выныривал из-за этой дымовой завесы, и у тебя начинало тревожно сосать под ложечкой: кто это – торговец наркотиками, который осторожно приставал к тебе во дворе тюрьмы на прошлой неделе, потом стал утверждать, что ты хапнул у него товар, не заплатив, а теперь требует деньги? Или кто-нибудь из тех, кто заимел на тебя зуб, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия? Парень, которого ты считал закадычным другом, на самом деле ненавидел тебя лютой ненавистью, а виной тому – миллион пустяков, высосанных из пальца.
Одинокий Волк понимал, что у них на уме, видел, как нездоровое возбуждение растет, питаясь самим собой, словно ленточный червь. Понимал он и то, что единственная для него возможность выйти на свободу связана с тем, чтобы хоть немного навести порядок и положить конец бунту. Иначе к тому времени, когда власти в конце концов восстановят контроль над тюрьмой, делать им будет уже нечего. Здесь не останется ничего, кроме трупов.
Сначала они двинулись туда, где с самого начала держали заложниц. Одинокий Волк подозревал, что нечто подобное тому, что уже произошло, может повториться и там, и не ошибся. Теперь, когда убийцы стукачей сполна полакомились кровью, настала очередь отведать следующее блюдо, которым должна была стать женская киска. Полдюжины арестантов уже сорвали одежду с одной из женщин, когда Одинокий Волк и трое рокеров просунули головы в проем двери.
– Что, пришли поглазеть? – заржал вожак бунтовщиков. – Я слышал, вы тут за главных! – Он уже приготовился, член у него встал в предвкушении момента, когда хозяин вонзит его в зад первой женщины, которая подвернулась за десять лет, пока молодец сидел без дела.
Женщины визжали как резаные.
– Не смей ее трогать! – тихо сказал Одинокий Волк, обращаясь к мужику. Он любил при случае пускать в ход эту фразу, которую взял из своего любимого «Одноглазого Джека». На экране Марлон Брандо произнес ее после того, как его ударили сбоку в какой-то мексиканской забегаловке, а он развернулся и врезал противнику так, что тот согнулся пополам, – и все за то, что не слишком любезно обошелся с барменшей.
– Что ты болтаешь, черт тебя подери, кретин безмозглый? – спросил мужик в ответ и, повернувшись, собрался возобновить начатое.
Одинокий Волк дважды от души врезал ему прикладом дробовика сначала по яйцам, отчего тот, корчась от внезапной боли, сразу согнулся в три погибели, а следующим ударом сломал челюсть. Остальные в изумлении застыли как вкопанные.
– Кто следующий? – спросил Одинокий Волк. Его жертва, извиваясь всем телом, лежала на полу. Остальные посмотрели сначала на него, потом на остальных рокеров, окруживших вожака.
– Чтобы больше такого не было! – обратился к ним Одинокий Волн. – Что сделано, то сделано, так и нужно было. Но тут – другое дело. А теперь катитесь отсюда к чертовой матери!
После того как насильники смотались, таща за собой приятеля, так и не пришедшего в сознание, женщины оделись, и рокеры немного успокоили их. Одинокий Волк приставил к ним Голландца в качестве охраны, затем они вышли наружу и обратились ко всем арестантам.
Спустя три часа был образован совет заключенных. Одинокий Волк возглавил его, никто не возражал. Они стали действовать осмотрительно, ради собственного же блага. Женщин и охранников поместили в блоки, нуда остальным вход был запрещен.
Заключенные составили перечень жалоб и стали обсуждать, с кем из представителей властей они могли бы вступить в переговоры.
25
Трупы свалены бесформенной массой по всему полу, они виднеются где попало, руки и туловища одних лежат на ногах и ступнях других. Головы поверх задниц и наоборот. Все они голые, невозможно без содрогания смотреть на эти обезображенные тела. Уму непостижимо, я и представить себе не мог, что все это так ужасно, не говоря уже о том, что я увижу это воочию. Всех убитых они стащили подальше от чужих глаз. Трупы распухли до неузнаваемости. Пара трупов, лежащих здесь дольше всех, не выдержала внутреннего давления и разлетелась на мелкие кусочки, стены залеплены обрывками человеческой плоти, хрящами и маленькими обломками костей.
Я не могу удержаться от рвоты.
– Я должен был тебе это показать, – говорит Одинокий Волк. – А тебе нужно будет об этом рассказать им.
Я усилием воли заставляю себя поднять глаза. Всего здесь семнадцать трупов, все погибшие – заключенные, точнее, раньше ими были. Белые, испаноязычного происхождения, чернокожие, молодые, средних лет. Жертвы – стукачи. Семнадцать ртов, куда засунуто семнадцать половых членов. Даже у тех, что обуглены до неузнаваемости.
– Я должен был тебе это показать, – повторяет Одинокий Волк.
– Понятно.
Мы выходим, прикрывая за собой дверь. Трупный запах, который чувствуется повсюду, не даст отвлечься от стоящей передо мной задачи.
Мы идем по коридору в направлении главного корпуса.
– Кто это сделал? – Вопрос напрашивается сам собой.
Одинокий Волк качает головой.
– Об этом никто никогда не узнает.
– Может, и узнает. Нельзя же просто так убить семнадцать человек и сделать вид, что ничего не случилось, мол, что было, то было! Даже если они стукачи.
– Не знаю. Их пришили, прежде чем остальные могли что-то сделать.
– Хочешь начистоту? Выкладывай мне все без обиняков, старик! Сейчас не время молоть вздор.
– Это правда. Слушай, старина, неужели ты думаешь, что я способен на такой бред?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59