А подходя к воротам, каждый прибавлял шаг: поскорее занять удобное место в зале Кремлевского дворца…
И вот уже огромный зал, с высоченным потолком (глядеть и то шею больно), с необъятным верхним ярусом, бушует.
Зал так бушует, что кажется, не будет конца этому безудержному восторгу людей: люди били в ладоши, что-то кричали, каждый по-своему, каждый о своем, но все вместе об одном и том же:
– Вот мы какие стали, вот куда нас созвали, вот как мы нужны народному государству… – И их аплодисменты то стихали, то снова взрывались и оглушающей волной неслись туда – на сцену, где за столом стоял Михаил Иванович Калинин. То и дело поправляя очки, он, придавленный бурей аплодисментов, растерянно смотрел в зал, видимо не зная, как угомонить эту взбушевавшуюся радость, и надо ли ее угомонять. Вот он поднял обе руки и стал пригибать кисть, говоря этим:
– Садитесь, садитесь! Чего разошлись? – и тут же повернулся: буря аплодисментов хлынула за его спину.
На сцену вышли аплодирующие руководители партии и правительства, а за ними в белом костюме, в сапогах с короткими голенищами, Сталин.
Сталин!
Они, люди полей, не знали ни личной жизни Сталина, ни его характера, да и не интересовались этим. Для них Сталин был тем человеком, который от имени партии открыл им путь от проклятой жизни в жизнь светлую, достойную, возвышающую, и они от всего сердца зааплодировали ему, решив в его лице отблагодарить и всю партию большевиков, – вот почему у многих брызнули слезы радости, но такие же слезы навернулись и на глаза всех тех, кто стоял лицом к людям земли и аплодировал вместе с ними.
Прошло пять, десять… пятнадцать минут. Люди все неистовствовали, аплодировали, кричали, пробовали запеть «Интернационал», но тут же сминали песню. Сталин, наконец, вынул из кармана часы и показал делегатам, словно говоря: «Время бежит. Время дорого», но делегаты как будто только того и ждали – в крики, аплодисменты ворвался веселый смех…
Никита Гурьянов и Стеша чуточку припоздали. Виноват в этом оказался Никита. Года два тому назад, когда он был в Москве на совещании «мастеров земли», он вместе со всеми заседал в Малом зале Кремля. И теперь, несмотря на то что распорядители совещания направили их в Большой Кремлевский дворец, несмотря на это, Никита тянул Стешу в Малый зал.
– Там же. Чай, я знаю. Что мне, впервой, что ль?… Обманывают. Москва. Она такая. Ей не верь.
И, поплутав, они вошли в Большой Кремлевский дворец в то время, когда зал уже дрожал от рукоплесканий. Зал был настолько огромен, что Никита, войдя в него, сжался, посмотрел кругом – и люди, сидящие на балконе, показались ему куколками, а людей было так много, что он даже пробормотал:
– Вся Расея собралась.
И сам зааплодировал, увидев Сталина.
Что было потом – он хорошо не помнит. Он лез вперед, кричал до хрипоты, не стесняясь, рукавом нового пестренького пиджачка смахивая слезы, и аплодировал даже тогда, когда председательствующий возвестил, что «в президиум предлагается избрать Никиту Семеновича Гурьянова, мастера земли, представителя колхоза «Бруски».
– Тебя выбирают, Никита Семенович, а ты аплодируешь, – сказала Стеша.
– А-а-а! Что ж, стало быть достоин, – и, не дожидаясь, когда его вызовут, направился в президиум.
Он шел неторопко, вразвалку, но на полпути остановился: председательствующий объявил, что «в президиум предлагается избрать Степаниду Степановну Огневу, лучшую трактористку Союза».
– Ого! – сказал Никита и поманил к себе Стешу: – И тебя туды же. Пойдем!
– Погоди, Никита Семеныч. Позовут.
– А чего годить. Раз выбрали – пойдем, а то все расхватают.
И верно, не успела Стеша сделать и нескольких шагов, как места за столом в президиуме были заняты.
– Ну, вот, – поднимаясь по лестнице на сцену, ворчал Никита. – Говорил тебе, пойдем. Тут народ такой: живо первейшие места захватят, а тебе – задворки.
Стеше досталось место в самом последнем ряду. Она присела на крайний стул и, оглянувшись, увидела, что сидит в этом ряду одна, и ей стало неловко: ей показалось, что весь зал, все эти семь тысяч человек смотрят, на нее, и ей захотелось смешаться с людьми, скрыться, но скрыться было некуда, и она согнулась, прячась за спины сидящих впереди нее членов президиума. Временами она забывалась, но потом снова начинала беспокоиться, прятаться за спины.
А Никита действовал:
– Тут, как на пустыре, – сказал. он и пошел в первые ряды.
Как только он приблизился к столу, его подхватил под руку Сергей Петрович Сивашев и повел к Сталину:
– Товарищ Сталин, – сказал он. – Вот наш мастер земли – Никита Семеныч Гурьянов.
Сталин быстро встал и, пристально, чуть задрав левую бровь, всматриваясь в Никиту, проговорил:
– А-а-а. Знаю. Никита Семенович? – Он пожал Никите руку и, не видя свободного стула, подал свой. – Садитесь, пожалуйста.
Никита ни такой встречи, ни того, что Сталин уступит ему стул, ни вообще, что вот сию же минуту встретится со Сталиным, – Никита ничего такого не ждал и в первую минуту совсем было растерялся, но Сталин еще раз сказал:
– Садитесь, садитесь, – и чуть не силой усадил его.
– Чай, я… Чай, я, Иосиф Виссарионович… – Никите трудно было выговорить отчество Сталина, но он всю дорогу твердил его, и теперь вышло хорошо. – Чай, я… я, чай, и постоять могу: у меня ноги-то хожены.
– В ногах правды нет, – сказал Сталин.
– Оно эдак, – согласился Никита и все-таки хотел было встать, но в это время откуда-то кто-то подал второй стул, и Сталин сел рядом с Никитой.
Что происходило в эти часы с Никитой – ему трудно было понять: он говорил и действовал как-то безотчетно, он ясно сознавал и понимал только одно – свое величие, потому что это было просто, это было понятно, хотя до этого Никита об этом и не думал. Он знал, что он работает на колхоз, знал, что колхоз его сила, что колхоз дает ему радость, но то, что его труд ценен для государства, и когда Сталин сел рядом с ним, Никита, выставив вперед свои огромные, заскорузлые руки, сказал:
– Ну, что жа, Иосиф Виссарионович, я сам-сорок смахнул. Вот этими руками.
Сталин еле заметно улыбнулся:
– Ну-у! Сам-сорок? Это хорошо. Один!
– Ну-у! Где одному. С бригадой. – И в следующую секунду Никита уже стал непосредственен и откровенен, как ребенок. – И теперь, пожалуй, награду бы мне за это. А-а-а? А то с чем домой вернусь?
Никита ждал, что Сталин снова еле заметно улыбнется. Но Сталин ответил весьма серьезно:
– Что ж! Заработал! Получить надо. Ныне награда дается за труд. И надо получить. Вон y Михаила Ивановича Калинина.
Тогда Никита засопел и тихо, еле слышно:
– Да ведь награда-то не мне одному нужна… Вы уж меня извините. Я ведь что? Ноготок. А колхоз – рука. У нас голова есть большая – Захар Вавилыч, Стеша Огнева.
– Где она? – спросил Сталин.
– Во-он, – показал Никита на задний ряд. – Епиха Чанцев.
Тут Сталин засмеялся как-то в себя, чтобы не нарушить общего хода собрания, и тихо спросил:
– А вы помирились с товарищем Чанцевым? Слыхал я, зимой вы пошумели с ним из-за навоза…
Никита был крайне удивлен, что Сталин знает и об этом, и в то же время ему стало нехорошо оттого, что история с навозом известна Сталину, и он, чтобы отвести разговор, сказал:
– Ай и его знаете? Епиху? Откуда?
– Сергей Петрович рассказывал, – просто ответил Сталин.
– А-а-а. Он у нас, Епиха, хоть и хроменький, а с башкой. Его бы сюда. У него ноги-то в бездейственном положении, и ему в передвижке запрет положен. А аэроплан бы за ним… – и перепугался Никита: – Что? Может, дорого? Так половину мы колхозом бы внесли. За него внесут.
– Вот это хорошо. Очень. О Чанцеве вы вспомнили. Очень хорошо, – и тут же, повернувшись к какому-то человеку, Сталин сказал: – Пошлите за товарищем Чанцевым аэроплан. Сюда надо доставить. На совещание. – И снова к Никите, всматриваясь куда-то вдаль: – Очень хорошо… В том наша сила: друг другу помогать в борьбе, друг о друге заботиться и славу делить.
Никита, сам пораженный таким оборотом, вскрикнул:
– Ну-у, чай гору народом-то свернули. Балбашиху. Узнали, в горе озеро подземное. И на поле его, воду то есть. С народом. Один человек что? Комар. А когда вместе – слон.
Стеша видела, как Сталин то и дело нагибался к Никите, о чем-то расспрашивал его и, сдерживая смех, очевидно не желая нарушать порядка совещания, крепился, но временами, прикрыв рот рукой, начинал вместе с Никитой хохотать – громко, заразительно.
«Ах, если бы он со мной поговорил», – мечтала в это время Стеша.
И вот Никиту пересадили ближе к Михаилу Ивановичу Калинину. Его о чем-то упрашивают и Сталин и Калинин. Никита качает головой, отнекивается. И вдруг, приподнявшись, он громко заговорил:
– Ну, что же. Ну, давай. Давай поправлю. – Он, видимо, не ждал, что его слова через радиоусилитель облетят весь зал, и, чтобы не быть смешным, добавил: – Граждане, приятели от полей и другого, Михаил Иванович тут на меня насел, говорит: «Правь пока народом». Что делать? Беру вожжи в руки и даю слово Константину Петровичу Каблеву.
Константин Петрович Каблев вышел на трибуну. Ему лет девятнадцать, не больше. У него еще только пушок на верхней губе. Он волнуется и никак не может начать речь. Вот он надул щеки, и лицо у него стало похоже на самовар. Так он делал, когда приходил в хоровод, чтобы посмешить девчат. И тут он надул щеки, и зал грохнул хохотом, а те, кто приехал вместе с Костей, ахнули: вот провалит… вот позор!
– Валяй, Костя! Крой! – кричат они.
– Крой, крой, – поощряет Никита. – Тут, окромя своих, никого нет.
«Эка, как легко – крой», – думает Костя и, глубоко вздохнув, так, что плечи у него чуть не коснулись ушей, заговорил:
– Приветствую любимых вождей наших и стоящего во главе партии товарища Сталина.
Эта часть речи по плану должна была быть на конце, но Костя все перезабыл. И люди бурно зааплодировали. Костя собрался с силой и «крыл» дальше. Он рассказал о том, как он работал на тракторе «Универсаль-2» и как его, Костю, из одного колхоза «бабы тяпками выгнали».
– И что же получилось? Там, где я работал на «Универсаль-2», где я произвел пятикратное мотыжение, букетировку и копку, там урожай свеклы, – слушайте, какой был, – четыреста центнеров с га, а там, откуда меня прогнали несознательные женщины тяпками, – урожай восемьдесят центнеров. А когда я окончил работу, – Костя ухмыльнулся, вытер рукавом пот на лице, – и когда я хотел отправиться домой, колхозники пригласили меня в гости и угостили меня хорошо и даже вином поили и домой отвезли…
Нет, зал не может спокойно слушать речь Кости. Семь тысяч представителей земли увидели в этом парне самих себя и, не в силах спокойно сидеть на месте, они то и дело возгласами одобрений прерывают Костю, как бы говоря этим: «Обратите внимание на Костю, мы все такие». Но Костя еще не кончил. Он непременно хочет сказать о том, как он живет. Он поворачивается к президиуму и сердито говорит:
– Что я имел раньше?
– А сколько тебе годов было раньше? – перебивает его Никита.
– А раньше я имел зипун и лапти, – это лет пять тому назад. А теперь меня знает вся область, и секретарь комитета партии принимает меня как почетного гостя. Вот что я теперь. А на заработанные деньги я купил корову, три овцы и свинью. – Костя передохнул и мечтательно посмотрел в пространство: – Она, видно, опоросилась без меня. Небось штук тринадцать принесла. Во! Все! – выкрикнул он. – А теперь разрешите пожать руки членам правительства, – и под гром аплодисментов Костя обошел членов президиума.
Следом за Костей выступали другие – в клетчатых кофточках, в коротких юбках старого фасона, в неумело повязанных галстуках, и корявым языком, корявым, но сочным, рассказывали о своих достижениях на полях, на огородах, на конюшнях, на скотных дворах, в тракторных бригадах. Выступали и агрономы, и ученые, и академики, и члены правительства.
«И я… и я буду говорить. Ну, разве я хуже их? Но что я скажу?» Мысли у Стеши бились, облекались в слова – крепкие, красочные, но тут же гасились страхом.
И вот кто-то подошел к ней. Это она услышала. И тот, кто подошел, проговорил с легким кавказским акцентом:
– Здравствуйте, товарищ Огнева.
«Не тот ли опять Мирзоян»? – вспомнила она тракториста, которому пришлось на письмо отвечать через печать.
– Здравствуйте, – проговорила она и, не поднимая глаз, не поворачиваясь, подала человеку руку и вся вспыхнула, ибо увидела перед собой Сталина, и в тот же миг спохватилась: «Хоть бы встать!» Она было и хотела встать, но Сталин уже сел рядом с ней.
– Почему в сторонке держитесь? Вам надо выступить. Вас вся страна знает, и страна ждет вашего слова, – сказал Сталин.
Стеша растерялась. Она смотрела на Сталина, а на них двоих фотографы наводили аппараты.
– Вы молодец, Стеша, – говорил Сталин. – Вы на своем примере показали, что вопрос женского равноправия у нас в стране разрешен и окончательно. Вы знаете, как долго шел – и теперь все еще идет – спор о том, давать или не давать женщине политические права? Сколько ученых, политиков сломали себе шею на этом вопросе. А у нас вот в стране этот вопрос разрешен и окончательно. Окончательно: трудодень разрешил его.
Слова Сталина были просты, но именно эти слова вдруг и осветили все перед Стешей.
«Да, да, это так, это так», – твердила она про себя и кивала головой и все порывалась что-то сказать, но что – не знала, и в то же время боялась, что вот Сталин смолкнет и она не сумеет сказать и одного слова.
– Раньше на женскую душу в деревне земли не давали – и даже говорили: «У женщины души нет, на месте души лапоть». А мы вот пробудили в женщине великую душу. Красивую душу, – проговорил Сталин и вдруг резким движением махнул на стаю фотографов, киносъемщиков, которые тянулись из-под сцены, как кобры. И все они скрылись. А Сталин продолжал говорить, отчеканивая каждое слово, повторяя главные слова, подчеркивая их. Он говорил то, что Стеша смутно чувствовала, понимала, что ее радовало, ставило крепко на ноги, и она все кивала головой и все боялась, как бы Сталин не смолкнул.
И Сталин, как будто зная об этом ее замешательстве, все говорил, говорил, тихо, спокойно, рассматривая людей в зале.
– Мне только что Сергей Петрович сказал, что вы здесь. И мне захотелось посмотреть на вас и поговорить с вами. Вот и поговорил. – Он улыбнулся и привстал, ибо в это время к нему подошел какой-то ученый.
После того как Сталин отошел от Стеши, она неожиданно очутилась в центре внимания: ее пересадили в первый ряд – рядом с Никитой, на нее налетели фоторепортеры, киносъемщики, корреспонденты.
– В гору мы с тобой пошли, – шепнул ей Никита. – Ты только гляди не споткнись где. На меня гляди. Я уж знаю, как нос держать… Товарищ Сталин Иосиф Виссарионович награду обещал. Велел взять у Михаила Ивановича. Рази к Михаилу Ивановичу на чаек попроситься? – Он перегнулся и через Стешу обратился к Калинину: – Михаил Иванович? Я говорю, на чаек бы, что ль, к тебе зайти? А-а-а? И о суданке поговорить. Хочу суданку развести. А-а-а?
– Да, приходи, приходи, – торопко ответил Михаил Иванович и, сняв очки, с большим интересом посмотрел на Никиту. – Приходи… Вот хорошо-то.
– Обязательно приду. Ну, вот. А теперь я заседание закрываю, как надо нам всем передышку сделать, – объявил Никита и хотел было погладить бороду, но вспомнил, что на курорте ему ее сбрили.
2
Совещание тянулось несколько дней – Никита потерял счет. К Михаилу Ивановичу на чай он сходил. Но поговорить за самоваром «вразвалку», как называл Никита, ему не удалось. Михаил Иванович куда-то торопился, да и народу за столом было много, и Никита удивленно сказал:
– А я ведь думал – чего, мол, Михаилу Иванычу не жить: хошь – чай пей, хошь – чего хошь. А ты вон как. Да ведь эдак тебя заездить могут.
– Жнитво, Никита Семеныч, жнитво идет.
– Какое жнитво? Жнитво давно кончилось, – не поняв Михаила Ивановича, поправил Никита.
– Не то жнитво, а людское: плоды трудов своих пожинаем.
Так он и расстался с Михаилом Ивановичем.
Поднимался Никита по привычке в самую рань, выходил из гостиницы и шатался по Москве. За эти дни он сдружился со стариком дворником Архипычем и с милиционером Саней Вахрамеевым. С Архипычем знакомство произошло просто. Архипыч мел сор с тротуара и ворчал:
– Идет человек – нет, чтобы окурок там аль грамотку в карман положить. Бросит. Мети. В своей избе не бросил бы!
– А у нас на полях не кидают, – вступился Никита. – Чисто. Какое стеклышко аль там камешек заметют, и в канавку его.
Так они познакомились.
Никита рассказывал про колхозы, Архипыч – про Москву. Он Москву знал так же, как Никита – Широкий Буерак.
– Вот есть у нас тут переулочек, Капельским называется, и церковь была «Божья мать на капельках». Отчего? Оттого – жил тут купец и держал трактир. И делал он так: придет компания, купит сообща бутылку, хозяин им разливает. Разливал он так – стакан, перед тем как налить, сполоснет и выплеснет в ведро. Ну, за день ведра три-четыре и соберет водки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38