А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

А тут Фома. Эх, Фома, Фома! Вот ежели вправду свалится, доведется тогда нанимать человека, кусок на сторону бросать. И что люди зимой не хворают? Зимой хворай, сколько тебе влезет.
Вез Никита Фому мимо «Брусков», затаенных и молчаливых, как степь в темную ночь. Подъезжая к селу, он увидел: из-за мыса вынырнул пароход, волоча за собой, точно корчагу, баржу. А на берегу, у мелового утеса, толпились широковцы.
– Слезь-ка, ступай, погляди, что там, – заинтересовался он. – А я и один свезу… Ну, чего народ будет глядеть да и сбежится еще к нам. Ступай-ка, Зинаида.
Зинка забеспокоилась, а Фома слабо проговорил: – Сходи, Зина, да домой скорее.
Зинка, спрыгнув с роспусков, побежала к берегу, то и дело оглядываясь.
Водники, ухая, прикрепили пристань к берегу. С пристани, покрякивая, сползли четыре трактора. Вслед за тракторами сошли Кирилл Ждаркин, Улька с сыном на руках, и агроном Богданов – черный, лохматый, в серой широкополой шляпе.
Приложив волосатую руку к глазам, глядя на широковцев, он спросил:
– Эти?
– Эти самые, – ответил Кирилл и, повернувшись к трактористам, приказал: – Подымайтесь в гору, ребята, и за околицу – марш.
Четыре трактора, стальные черепахи, ревя, напрягаясь, отплевываясь дымом, поползли в гору, поблескивая стальными боками. Широковцы двинулись навстречу тракторам и стали по обе стороны дороги.
– Э-ге-ге! Улька-то как раздобрела. Пышка! Укусить бы!
Кирилл вскинул глаза. В толпе зашикали, зашевелились. Того, кто выкрикнул, Кирилл не отыскал. Оглянулся на Ульку. Ода вспыхнула и еще плотнее прижалась к нему.
«Неважная встреча. Чего это они все молчат? Дай-ка я сам начну», – решил Кирилл, невольно сравнивая Ульку с широковскими тощими, измятыми и не по годам постаревшими бабами. Заметив Маркела Быкова, он поздоровался:
– Здорово, Маркел Петрович!
Маркел что-то пробормотал и скрылся в толпе. Кирилл улыбнулся, хотел еще что-то сказать, но смолчал, загораживая собой Ульку: чуточку в стороне ото всех стояла бледная, растерянная Зинка и, пряча руки под концами шали, большими глазами в упор тревожно смотрела на Кирилла.
«Чег» это она?… И руки спрятала. Плеснет еще чем… У нее «а это хватит… дура», – забеспокоился Кирилл и, оттолкнув Ульку за тракторы, сам пошел на Зинку, готовясь выбить у нее из рук склянку с серной кислотой.
Зинка, почуяв намерение Кирилла, выпростала руки из-под шали и стряхнула с груди крошки березовой коры. Затем улыбнулась ему тепло и ласково, как тогда, в лучшие минуты их жизни…
«Что ж это я? – Кирилл опешил и крепко застыдился. – Эх, вот, если бы кинулся на нее… а у нее ничего нет… Вот черт!» – и закричал трактористам:
– Направо, направо!.. Вон туда, к тем постройкам.
– А это что за чудак? Эй, цыган! Лошадей продаешь?
– Веселый народ, – ответил на выкрик Богданов. – А ну, кто там? Выходи!..
– Митька, – прогнусил Маркел Быков. – Что ж ты? Нос высунул и нырнул.
– Да я и не нырнул, – сказал Митька Спирин и, растолкав мужиков, подошел к Богданову: – Ну, здравствуй… Ты цыган, что ль? Черный больно.
Пока Богданов знакомился с Митькой, тракторы уже подползли к «Брускам». На «Брусках», на ободранных воротах трепыхались красные флаги. У ворот стояли коммунары. Они готовились встретить тракторы торжественно, песней, Николай Пырякин поднял руку, хотел дать знак, чтобы начинали, но, заметив хмурые глаза Стеши, вяло опустил руку и этим нарушил торжество: Шлёнка хрипло запел «Интернационал» и оборвал.
Кирилл посмотрел на коммунаров – они один за другим отвернулись от него, и в каждом из них, кроме Чижика, он заметил ненависть к себе. Он ждал, что они встретят его тепло, с радостью. Как же? Он едет помочь им. А они встретили его молча, больше того – Митька Спирин начал глумиться над Улькой, и никто не остановил его. Но это еще можно было бы снести. А вот они – коммунары… Какая ненависть к нему, к Кириллу, блестит у каждого в глазах… Надо поговорить.
Он выступил вперед и хотел похлопать по плечу Шлёнку, но тот, глядя в сторону, плюнул перед собой и, позевывая, проговорил:
– Вот и новый барин к нам пожаловал.
Кирилл остановился, пожал плечами. Слова Шлёнки показались ему смешными, пустыми, и ему стало от этого как-то легче.
– Коля, – обратился он к Пырякину, – тракторы надо под крышу куда-нибудь поставить, а трактористов накормить.
Николай Пырякин вытянулся:
– Чем прикажете: жареным или пареным?
– Ну, ты не дури, – тихо сказал ему Кирилл. – Партийную директиву помнишь?… Член партии ты. – И громче добавил: – Ты, товарищ Пырякин, ведь назначаешься заведующим всеми машинами… Мы тебе их привели, и ты делай что хочешь…
– Да я что? Я?… Друзьяки! – Николай засуетился около трактористов. – Вон туда давайте…
Кирилл пошел за машинами и задержался: у ворот, прижавшись к столбу, стояла Стеша и сурово, с упреком смотрела на Кирилла.
4
Где-то в стороне раздавался посвист. Через ветхие окна проник в контору и разбудил Кирилла Ждаркина. Кирилл не сразу понял, где он и что с ним. Он даже удивился тому, что так рано проснулся, и тому, что не слышно гудков завода, крика грузчиков на берегу Волги. «Ах, да, да, – спохватился он, – я же вчера заказал себе – проснуться раньше всех. Но зачем это?»
Увидав в углу на двух сдвинутых лавках развалившегося Богданова, он понимал, что находится не на заводе, а на «Брусках» и одновременно вспомнил о путевке, полученной им в окружном комитете партии, и то, что его послали в Широкий Буерак для восстановления хозяйства коммуны «Бруски».
И вот он, стало быть, на «Брусках».
«Завод бы сюда», – помечтал он и поднялся с постели.
Подойдя к двери, он посмотрел на Богданова, Ульку. Улька спала, раскинув руки, из-под сорочки выделялись ее белые плечи. Богданов же спал, согнувшись, похрапывая, напоминая старого, доброго медведя. И Кириллу показалось не совсем удобным оставлять их одних. Может, ведь… Фу-фу, что это он! И, неуклюже поводя руками, он подошел к Ульке, поцеловал ее в плечо, желая, чтобы она проснулась от этого поцелуя. Улька не проснулась. Она сладко улыбнулась, глотая сонную позевоту, затем перевернулась на другой бок. Кирилл намеренно прикрыл ее одеялом по горло, уничтожил четкость линий и нагнулся над сыном.
– Ух ты, калачик! – прошептал он и вышел во двор.
Утро дрожало в красках зорь.
Набухали почки дуба в парке, розовели ветки кургузой яблони, и кудрявились кусты черной смородины в долинке, зеленея листиками, а у забора купались в луже две. галки.
– Ишь, милуются! – невольно вырвалось у Кирилла, и он сам жадно вдохнул утреннюю свежесть и нахмурился. Нет, он не променял бы завод на свежий воздух. Пусть лучше копоть, гарь, грохот завода, чем эта тишь – ленивая и ползучая, этот вкусный воздух, этот двор, заваленный телегами, санями…
А что это? Вчера еще все эти телеги, сани, колеса лежали у квартирок коммунаров, а сейчас их второпях кто-то разбросал по обозному двору. Ого, что-то произошло, кто-то за ночь одумался. Еще не так одумаются – вот он, Кирилл, возьмется. А он возьмется, непременно возьмется…
«Галками умиляться не будем», – решил он, спугивая галок, и пошел в парк. Тут он сел на старый пень, вынул из кармана записную книжечку – подарок Сивашева.
Посвист оборвался.
Со скотного, поблескивая доенками в утренней синеве, вышли доярки и направились в кладовку на слив молока: все они свежие, откормленные и белолицые. Следом за ними появилась Стеша. Сначала она показалась Кириллу слишком короткой, как Зинка, но потом, когда она очутилась на середине двора, она точно выросла, выпрямилась, и, чуть склонив набок голову, еле заметно вздрагивая, направилась в кладовку. Кириллу захотелось окликнуть ее, поговорить с ней.
«А хорошо ли это будет? – подумал он. – Дел еще уйма, а ты и не начинал. Небось, на заводе бы не покалякал. Потом и к Степану надо зайти».
Но, как он себя ни журил, все-таки пожалел, что не остановил Стешу, не поговорил с ней так же запросто, как в ту ледяную ночь, когда они вдвоем, в стороне от всех, кололи лед на плотине… Да, но тогда Степан потерял во льду ноги, и теперь он лежит в своей комнатке бессильный… Бессильный ли? Кирилл еще вчера хотел зайти к нему, да вот странно – он боится его суровых глаз. Все-таки надо зайти. Непременно зайти. А то черт знает что могут подумать. Вот рассветет, и он непременно зайдет к Степану – посмотрит на него, больного, потолкует с Грушей и, может быть, там удастся перекинуться словом и со Стешей. А сейчас? Сейчас он займется хозяйством.
Как и с чего начать? Там, на заводе – там хорошо: есть техники, инженеры, ученые. А вот здесь?… Здесь Кирилл должен в себе объединить все эти силы и впрягаться один. Верно, у него есть помощник – Богданов. Помощник? Это же смешно! Богданов в агрономии знает в сотни раз больше, нежели Кирилл, и он – помощник Кириллу? Помощник спит, а Кирилл уже поднялся на ноги и вот не знает, с чего же начать.
Он долго ломал голову.
Подсчитывая «хозяйственные ресурсы» «Брусков», как записал Кирилл в своей книжечке, он думал о Степане, о поведении Плакущева и рисовал себе иную жизнь на «Брусках». В полях, при помощи агронома Богданова |вот еще чудак!), густеют небывалые по урожаю хлеба, парк выкорчеван, уничтожен (многие вздыхают по старым березам), на месте старого парка высятся столярные, слесарные мастерские, а ближе к Волге – беконный завод. Кирилл не может допустить того, чтобы люди работали только летом. Люди на «Брусках» работают и зимой. У них прекрасная столовая. В самом деле, разве это столовая на «Брусках»! Вчера он зашел поужинать. Ему, как и всем, подали сладенький чай, разбавленный молоком, и кусок хлеба. Что это? Нет, Кирилл построит прекрасную столовую, вызовет из города повара. Одним словом, Кирилл все сделает на «Брусках» по-другому, сделает так, чтобы каждый, работая, сознавал и радовался бы тому, что он работает и живет в такое время, когда…
Кирилл невольно оторвался от записной книжечки и посмотрел в сторону скотного двора. Там, из-за угла конюшни, вышел человек. При его появлении заблеяли овцы.
– Ого, – сказал человек, – проголодались? Успеете, – добавил он и, быстро смахнув с конюшни два новых мешка, опоясал их вокруг живота и прикрыл полами пиджака. Затем с легкостью собаки перескочил через забор и пошел на Кирилла.
Это был Шлёнка. Заметив Кирилла, он попятился, бормоча:
– У-у… черт… барбос… сидит.
Кирилл поднял голову. Солнце уже высоко, лучи солнца бьют в лицо Шлёнки, и оно у него серое, обрюзглое.
– Что ты двор бросил? – неожиданно для себя зло спросил Кирилл.
– Я? Воды-то пруд, а пшена-то пуд, – выпалил Шлёнка, очевидно, давно заученные им слова.
– Ты к чему это?
– А то: того нет, другого нет.
– А тебе что надо?
– Это.
– Что «это»?
Из-за густо разбросанных по извилистой тропочке берез вышла Стеша. На плечах у нее синяя косынка с розовыми яблоками. Косынка сползла с головы на плечи, и треплет ветер черные с рыжим переливом волосы. При виде Кирилла и Шлёнки Стеша остановилась, сникла, затем решительно тряхнула головой и пошла на них:
– Мир вам да совет… Радетели!
Слыша в ее голосе издевательство, Кирилл, желая смягчить ее, искренно любуясь ею, проговорил:
– А ты, Стеша… вроде помолодела.
– А ты все молодых ищешь, Кирилл Сенафонтыч?!
– Да нет… что ты! Вообще я…
– Ма-а-ма! – вырвался из оврага зов Аннушки.
Стеша легко перескочила через сваленную гнилую сосну и, мелькая синим с розовыми яблоками платком, скрылась в парке.
– Хи-хи! – засмеялся Шлёнка, направляясь к скотному двору. – Вот те помолодела! На чужой каравай рот не разевай.
– Ах, сволочь! – У Кирилла чиркнула складка меж бровей. – Эй, ты! Гляди, мешки из-под полы висят.
Шлёнка разом застыл на повороте, словно его неожиданно пригвоздили к земле, затем невольно раскрыл полы пиджака и, глянув на мешки, пробормотал:
– Где? Чего ты орешь?
– Не видишь, где? Ну вот, я потом тебе покажу.
Кирилл поднялся и, довольный тем, что уличил Шлёнку, скрылся в парке. Остановился он в чаще над обрывом и, сожалея, что заговорил со Стешей при Шлёнке, досадуя на себя, дал зарок – больше не говорить и не встречаться с ней.
– Да и вообще, чего я тянусь… баба – баба и есть, – решил о «и, раздвинув кустарник, посмотрел вниз на берег Волги.
На берегу Волги на камне сидел человек. Его большая, взлохмаченная тень отражалась на гладкой поверхности реки. Сидел он, согнувшись, напряженно глядел куда-то в сторону, не замечая того, что удилища дрожат и гнутся… Таким же его Кирилл впервые видел на берегу Волги у подножья завода. Тогда он рассказал Кириллу о каких-то индусских йогах. Из рассказа Богданова Кирилл понял одно: йоги – это какие-то особые люди, которые на несколько лет зарывают себя в землю, распарывают себе животы, далеко видят и вообще ведут себя не так, как полагается простым смертным. «Тоже вроде наших оборотней», – решил он тогда. И сейчас, видя задумчивого Богданова, проговорил:
– Удит. Эй, йога! – крикнул он и скрылся в кустарнике.
По тропочке из оврага, ведя за руку Аннушку, вышла Стеша. Шла она в гору, переваливаясь, распахнув полы синей бекешки, точно с великой гордостью несла свое непокорное тело. Но Кириллу только первое время показалось так. А когда Стеша вышла на площадку, он увидел – она плачет, быстро вытирая слезы.
– Я тебе говорю: зачем ты туда ходишь?… Папа? Какой тебе там папа! Бирюк там, – говорила она, браня дочку.
Аннушка забежала вперед, погрозила маленьким кулачком и, надувая губы, начала скороговоркой:
– Не пвачь… убью… Ванька Штыйкин говорил: папа мой ушой на берик… Ушой…
– А-а-а, – еле слышно протянул Кирилл и сам вспомнил ночь, когда Яшка вместе с Бармой расправлялся «а берегу с Плакущевым.
– Врет твой Ванька, – перебила Стеша Аннушку. – И ты не ходи туда… утонешь. Бирюк там – возьмет и унесет в Волгу.
Кириллу невыразимо стало жаль Стешу. Он хотел подойти, взять ее за плечи, сказать ей, если надо – попросить ее, чтобы она не гневалась на него: уверить, что у него к ней большое доброе чувство, такое же, как у нее к маленькой Аннушке.
Он уже шагнул к ней, но, заслыша под обрывом шорох, остановился и посмотрел туда.
Под обрывом из кустарника рябины вышла Улька. Чуть согнувшись, поддерживая рукой груди, она, глянув в сторону Богданова, звонко вскрикнула, перебежала за выступ скалы, затем стянула сверху до пояса платье, выставив белое тело на солнце.
«Правда, какая у меня белая Улька! – восхищаясь уже Улькой, подумал Кирилл, и ему самому захотелось пойти и полежать с ней на припеке. – Врачи ей советовали лежать на солнце. А зачем ей лежать? Здоровая ведь?»
– А, телица! – донесся до него злой шепот Стеши, и по этому шепоту он определил: Стеша ненавидит Ульку.
«Что это она? Что Улька ей сделала? Вот еще! И то правда – дура сидит, плечи выставила и все такое, а там Богданов. И зачем это она еще крикнула? Все девочку из себя корчит. И почему они враз на берегу сошлись? Фу-фу!» – Кирилл резко отмахнулся от нахлынувшего подозрения и, еще не сойдя на берег, окликнул:
– Эй, йога! – затем подошел к Богданову и толкнул его пальцем в плечо: – Эй, мечтатель… Йога… или как там тебя!
Богданов не шелохнулся.
«А я еще думал не знай чего. Да он до баб-то, как мерин охоч», – засмеялся над собой Кирилл и затормошил Богданова:
– Ты чего это тут? Ну, вставай, поднимайся.
Богданов встряхнулся. Кирилл заметил – он пришел в себя, но, очевидно, играя Кириллом, продолжал бормотать:
– Раджа йога, хатха йога.
– Брось! – оборвал Кирилл. – Мечтаешь все?
– Делов-то нет, вот и мечтаю.
– Хороши мечты! Куда это тебя опять носило? В Индию?
– Да там они – хатха йога. Раджа, – снисходительно улыбнулся Богданов.
«Врет ведь все», – с досадой подумал Кирилл и опять заговорил, издеваясь:
– Это куда тебя носило? Впрочем, ведь это без билета… на шармака.
– Каждый человек имеет право мечтать, – еще с большей снисходительностью ответил Богданов.
– Да, но я землю у себя под ногами чую, а у тебя воздуси. И как это у тебя вяжется с партбилетом?
– Чудак! – начал чуть погодя Богданов. – У меня вот большой друг был. Одиннадцать лет он отсидел в одиночке и вышел на волю совсем бодрым. Выйдя на волю, он сделал большую глупость. Такую же, какую делает конек, когда его по весне выпускают на молодой лужок: скачет по лужку, задрав хвост, и часто ломает себе ноги. Он женился на молодой симпатичной девице. Девица, как водится, вскоре родила ему дочку. И друг мой и его девица были русые, а дочка родилась рыжая. Такая же рыжая, как и секретарь моего друга. Тогда закаленный боец сломился. Он знал, кто отец дочери, и никому не сказал об этом. Дети – будущее. Он сознавал это головой, но, очевидно, у моего друга, кроме головы, было еще что-то, и это что-то сломило его. Он покинул свою девицу, отправился в глушь… кажется, на берег Волги, и теперь, вероятно, мечтает по-своему. Но он член партии.
«Не ты ли этот мечтатель? Вот дали мне уродину, как лошадь с норовом», – подумал Кирилл и хотел спросить, почему Богданов живет один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29