Как же вы смеете говорить, что все обречено, что все погибло? Это не вытекает из обстановки, которую мы сейчас имеем на фронте. Вы видите твердость, с которой ведут бои наши войска. Это ведь не то прежнее положение, когда мы за день оставляли врагу добрый десяток километров территории. Здесь этого нет, да и не предвидится. Что же вы?". А он опять повторял одно и то же. Тогда я сказал: "Как вы себя держите?" Но на него ничто не действовало. Тогда я добавил, что есть решение Ставки, товарищ Голиков, которое должно выполнить. "Делайте, что приказано!" На этом разговор окончился. Разговор произвел на меня ужасное впечатление. А потом Голиков то же самое повторил при Еременко. Одним словом, мы его оставили, а с ним - офицеров связи, сами же переехали на левый берег реки. Не помню, сколько дней прошло, как получили мы записку от офицера, который находился при Голикове и сообщал, что Голиков совершенно потерял голову и не владеет собой, ведет себя, как человек, утративший рассудок, лезет на стенку, поэтому его пребывание в армии не только не приносит пользы, а даже вредно: он заражает таким своим состоянием других. Этот офицер просил нас принять соответствующие меры. Получив такое сообщение, мы приказали Голикову, чтобы он покинул прежний командный пункт и переправился к нам. После этого у нас с Еременко отношение к Голикову резко изменилось: его состояние и такое его поведение наложили на это свой отпечаток. Вскоре произошел еще один случай, не благоприятный для Голикова. Сложились тяжелые условия с переправой в войска боеприпасов и пополнения. Связь со Сталинградом через Волгу была очень трудной. Переправа обстреливалась вражеской артиллерией и подвергалась авиабомбежке на всех участках. Нами принимались особые меры, чтобы обеспечить нормальный подвоз боеприпасов, продовольствия и пополнения. Однажды мы приказали Голикову, чтобы он поехал туда и сам обеспечил переправу. Да, условия были тяжелые, это я понимал. Однако он, поехав, не выполнил задания, вообще ничего не сделал, потом приехал и доложил, что противник очень сильно бомбил или обстреливал переправу, так что ничего не получилось. Раньше мы посылали туда с тем же заданием офицеров, и те хотя и с трудом, но что-то делали. И мы вынесли Голикову выговор за невыполнение указания о перевозке боеприпасов. Голиков, видимо, пожаловался на нас Сталину, но тогда ни я с ним, ни он со мной не вели бесед на эту тему и не объяснялись. Однажды случилось еще и так. Мы с Еременко выехали на берег Волги, к речной флотилии. Прибыли в район Рынок и наблюдали, как используется артиллерия флотилии. Она там особой роли не играла из-за своей малочисленности. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Мы считали, что это одна из наших опор - артиллерия речной флотилии. Когда возвращались обратно, смотрим - едет Голиков навстречу. Мы остановились, и он вышел из машины. "Куда едете?". "Еду на аэродром, улетаю в Москву. Хорошо, что встретились, я хочу с вами попрощаться". "Как это вы вдруг уезжаете?". "А вот, я получил предписание товарища Сталина прибыть в Москву". "Да ведь мы случайно с вами встретились. А то бы вы уехали, а мы и не знали бы, где искать вас, где вы находитесь". "Я получил приказ и уезжаю!". И уехал. Конечно, мы посудачили потом отнюдь не в пользу Голикова. Ведь если бы он был на месте командующего войсками, то тоже остро реагировал бы на человека, который так поступил. Ну, что ж теперь, уехал, так уехал, и нечего больше разговаривать. Мы ведь беседовали с ним только о форме поведения, а по существу ничего не имели против его отъезда. Спустя какое-то время нам прислали нового заместителя командующего, генерала Попова Маркиана Михайловича (30). Раньше Попов командовал армией; какой номер этой армии, сейчас не помню. О Попове у меня остались наилучшие воспоминания. Я с ним вместе много работал, когда было принято решение подготовить наши войска для окружения группировки Паулюса. Сосредоточение войск, поездки в эти войска - все это мы делали вместе с Поповым. Еременко никак не мог оправиться от давнего ранения, у него постоянно болела нога, ездить и ходить ему было трудно, поэтому он на дальние расстояния не выезжал. А когда выезжал, то я видел, что это для него затруднительно, и не хотел побуждать его ездить туда, где можно было обойтись без его поездки. А Попов - здоровый, еще молодой человек. Ему, как говорится, и карты в руки. Человеком он был знающим военное дело. Позвонили из Москвы, чтобы я приехал. Прибыл в Москву, встретился со Сталиным. Сталин начал меня упрекать, что я допускаю неправильное отношение к генералам, что не защищаю их и т. п. Говорю: "О чем и о ком идет речь? О каком именно генерале? Что Вы имеете в виду? Я, собственно, таких случаев не знаю". - "Вот, например. Голиков. Мы вам послали Голикова, а к Голикову вдруг такое отношение". Главным образом Сталин напирал при этом на Еременко: такой он сякой, и прочее. Я был поражен. Прежде Сталин буквально боготворил Еременко, носился с ним, выставлял его как самого хорошего боевого генерала, сам мне об этом говорил, когда мы искали, кого назначить командующим войсками Сталинградского фронта. И вдруг - такое! Правда, прошло уже немало времени после того разговора, противник вполз в Сталинград, бои велись в самом городе. Но это были упорные бои: мы несли потери, и противник тоже нес потери, Сталинград не взял и не возьмет, если нам, конечно, будут оказывать помощь. Отвечаю: "Товарищ Сталин, я не знаю, что вам рассказывал Голиков, я же должен вам сказать, что если Голиков говорил, что к нему сложилось такое отношение, тогда и я обязан рассказать о причинах нашего плохого отношения к Голикову". И я рассказал о событиях в связи с оставлением фронтового командного пункта в Сталинграде: как мы с ним беседовали, как Голиков держал себя, как выражал абсолютную неуверенность в нашей победе, выказывал даже обреченность и буквально со слезами умолял не оставлять его там. Сталин посмотрел на меня с удивлением. Я понял, что он не допускал такой мысли, не знал этого. Я продолжал: "Поэтому наказание, которое мы наложили на Голикова, было обосновано. Я, собственно, и не понимаю, почему вы так обрушились на Еременко и на меня. Я защищаю, кого следует; но не могу защищать тех, кто заслуживает осуждения". - "Ну, вот, а мы решили снять Еременко". - "Если, товарищ Сталин, Вы решили отменить наше решение, вы, конечно, сделаете это, но это будет неправильно". - "Почему?". "О Еременко существуют разные мнения. Как почти у каждого человека, у него много противников, которые не уважают его. Я же, будучи членом Военного совета, прошел с ним через ответственный момент и считаю, что он как командующий войсками (не буду говорить о других качествах, потому что на войне главное - военные качества) вполне отвечает своему назначению и положению. Он оперативен, со знанием дела руководит войсками. Вы посмотрите, как организована оборона Сталинграда, и осуществляется она сейчас тоже хорошо. Это ведь заслуга командующего". Привел я и другие доводы. Сталин сначала наседал, но потом стал сдавать, отступать и в конце концов прекратил нападать на меня. Пора мне уезжать, и он сказал: "Можете лететь". Когда мы прощались, он пожал мне руку: "Хорошо, что мы вас вызвали. Если бы мы вас не вызвали, то сняли бы Еременко. Я уже решил снять его. Ваши доводы, ваши возражения убедили меня. Надо его оставить". Отвечаю: "Очень правильно делаете, товарищ Сталин, очень правильно". Я сейчас не стану рассказывать, как я противопоставлял военные качества Еременко тем другим, которые как плохие называл Сталин. "Ладно, оставим его". И я улетел. Таким образом, оказалось, что все это было навеяно рассказами Голикова. Я был просто удивлен. Я высоко ценил партийные качества Голикова, и у меня не было оснований сомневаться в них. Но, когда он допустил такую вещь, доложил о своей деятельности очень субъективно, я изменил свое мнение и о его партийных качествах. Если бы он рассказал Сталину хотя бы десятую часть того, что говорил мне и Еременко, когда мы его оставляли на правом берегу, то Сталин и разговаривать с ним не стал бы. А Голиков, вместо того чтобы правильно оценить свою слабость, все свалил на командующего войсками и на меня. Думаю, что Сталин спросил его: "Ну, ладно, Еременко, а как Хрущев?" - "А Хрущев тоже не защищал меня. Он с Еременко заодно". Если он так ответил, то это было верно, в этом вопросе мы были заодно с Еременко. Тут каждый честный человек мог занять только такую позицию. Я вернулся на Сталинградский фронт. У нас продолжалась подготовка к окружению группировки немцев. Как возникла мысль об окружении там противника? Не говорю, что она возникла только у нас, то есть у меня и Еременко, нет, она, возможно, возникала и у других. Но в целом этот вопрос назрел. Чем это было вызвано? А вот чем. Бои на Сталинградском фронте затянулись. Противник сосредоточил усилия на довольно узком направлении. Это говорило о его слабости: на широком фронте он наступательных операций вести не мог и бросал живую силу в город, как в мясорубку. Самые тяжелые бои велись в самом городе. А там обороняющимся было легче, чем тем войскам, которые наступали. От наших войск мы получали донесения, что у противника на флангах его группировки - очень жиденькая оборона. Мы посылали туда разведку. Наша разведка переправлялась через Дон и довольно глубоко забиралась в тыл к немцам. Не всегда она докладывала правильно. Мы ловили их на слове, когда разведчики просто врали и не были в тех пунктах, о которых докладывали. Но это являлось исключением. Как правило, разведка работала добросовестно и докладывала правильно. Она сообщала, что за Доном войск противника нет. На левом фланге фронта у нас стояла 51-я армия. Там тоже была слабая оборона у противника. Главным образом, там находились румыны - очень неустойчивое войско. Командующий 51-й армией докладывал, что там у врага слабые силы, и он мог бы разделаться с ними. Мы решили проверить боем, насколько устойчиво это направление у противника, и приказали командующему 51-й армией провести такое испытание, а кроме того, специально вызвали командира одной из дивизий, перед которым поставили задачу - на каком направлении нанести удар и какими силами. Строго приказали ему, если удар окажется успешным, чтобы он не продвигался вглубь больше, чем на такую-то глубину. Если появятся пленные, то вести себя с пленными корректно, чтобы не оставить "следов", которые мог бы использовать затем противник. Командир дивизии, хороший такой человек лет 45, коренастый и полный, основательно поседевший, но бодрый и крепкий, отвечает: "Хорошо, я все выполню". Он быстро организовал удар и легко смял противника, углубился в его оборону более даже намеченного, "перевыполнил" план, хотя мы его предупреждали, чтобы он этого не делал. Он захватил много пленных и расстрелял их. Потом противник это использовал в целях агитации против нас. Когда мы это узнали, то раскритиковали его. А он отвечает: "А куда я их дену?". Это, конечно, были неправильные действия. Противник позднее взял представителей солдат из разных своих дивизий, приводил их на это место и показывал: вот, мол, русские, не берут в плен, а расстреливают пленных. Немцы утрировали этот случай, усиливали его значение, пугая свои войска, чтобы те не сдавались в плен. В целом наши войска прочно держали линию обороны, она была уже подоборудована. Это вновь нас подбодрило. Мы видели, что имеем возможность нанести удар на флангах противника и изменить положение дел под Сталинградом. Тогда мы с Еременко написали Сталину докладную, где высказали свое мнение. Это мнение сводилось примерно к следующему: по нашим данным, включая данные той разведки, которую мы забрасывали в тыл противника, и разведки боем, которой мы прощупывали устойчивость обороны противника, - у немцев за Доном пусто; сил, на которые они могли бы опереться, там нет. Мы не знаем, чем располагает Ставка, но если найти войска, которые можно было бы сосредоточить восточное Дона и ударить отсюда к Калачу, а нам с юга ударить по южному крылу противника, то можно было бы окружить врага, который ворвался в город и ведет бои в самом Сталинграде. Чем располагала Ставка и были ли у нее такие возможности к тому времени, мы просто не знали. Знали только, что нам очень тяжело и что нам дают подкреплений очень мало. А если нам дают мало, значит, давать нечего. Так мы думали. И у нас даже возникла мысль - не запрашиваем ли мы лишку, потому что не знаем реального положения, которое сейчас сложилось в стране? Спустя какое-то время к нам приехал Жуков. Он рассказал, что в Ставке имеется замысел, аналогичный тому, который мы с Еременко изложили в своей докладной, и предупредил нас, что об этой операции не должен никто знать и что он прилетел специально предупредить нас об этом. В данном случае подозрительность Сталина была полезна: чем меньше знает людей о готовящейся операции, тем лучше для самой операции. Жуков показал по карте, на каком участке должен будет нанести удар Сталинградский фронт. Это было как раз направление действий 51-й армии. Мы тоже считали, что нам ударить надо оттуда, где мы уже провели успешную разведку боем. Там лежит озеро Цаца. Южнее него вдоль линии обороны, которую занимала 51-я армия, есть возвышенность. Ее занимали румыны, у восточного же подножия располагалась наша оборона. Это нас не смущало: возвышенность была небольшой, там протянулись прикалмыцкие степи, равнина. Кто бывал в тех местах, знает, что там простым глазом можно видеть вдаль на 20 километров, все просматривается насквозь. И я спрашиваю Жукова: "А что нам дадут для выполнения задачи?". Жуков: "Вы получите механизированный корпус в составе 100 с лишним танков, пехоты на автомашинах и артиллерии по штату, что положено. Потом получите кавалерийский корпус, он сейчас на подходе, им командует генерал Шапкин (31). Еще есть боеприпасы. И что-то дадут из пехотных частей, но очень мало". Все это он рассказывал нам с Еременко. Потом мы с ним поехали в район намечаемого наступления, ознакомиться с условиями рельефа. Там все проглядывается, все видно, и нигде ни дерева, ни кустика. Я говорю: "Если будут войска, которые вы нам даете, плюс то, что мы имеем у себя, то у меня складывается полная уверенность, что мы прорвем оборону, сомнем противника и выполним свою задачу". Мы должны были сначала занять хутор Советский, неподалеку от Калача-на-Дону. Советский я хорошо знал, мы еще не так давно сами были в Советском. С севера Ватутин (32) должен был спуститься со своими войсками по Дону и занять Калач. Мы же ударом на Советский облегчали выполнение задачи Юго-Западного фронта. Вот такой сложился план. Успех операции не вызывал сомнений. Мы были уверены, что немцы в Сталинграде будут окружены. С Жуковым у меня были, повторяю в который раз, очень хорошие отношения, и я ему сказал: "Товарищ Жуков, мы-то сделаем свое дело и окружим немцев. Надо полагать, что войска противника, когда окажутся в окружении, захотят вырваться. Куда им идти? Они не пойдут прорываться из окружения на север, они пойдут на юг. Чем мы их будем держать? У нас удержать их нечем. Они нас раздавят, вырвутся и уйдут". Жуков улыбнулся, посмотрев на меня, и отреагировал русской словесностью довольно крепкого концентрата и резкого содержания, добавив: "Пусть уходят, нам-то нужно, лишь бы они ушли, нам бы только Сталинград и Волгу высвободить". Я ему: "Это верно, это наша первая задача, но если бы нам дали больше средств, то можно было бы и перемолоть силу, которая навалится на нас и будет прорываться". - "Больше, отвечает, - дать мы вам ничего не сможем", "Ну, хорошо". Жуков уехал. Об операции знало очень ограниченное число людей, буквально считанное количество. Мы продолжали готовиться и ожидали механизированный корпус генерала Вольского (33). Корпус был на подходе. Я познакомился с Вольским. На меня он произвел очень хорошее впечатление: знающий человек. Мне хорошо отрекомендовали его и другие лица. О нем говорили, что это большой сторонник использования танковых войск и разбирается в методах применения танков в современной войне; что на него можно положиться; что он покажет себя здесь с должной стороны. Вот подошел корпус. Мы назначили ему место переправы у большого села с высоким берегом, там были приготовлены съезд и паромная переправа. Переправившись, корпус мог оттуда двигаться к месту сосредоточения у Сарпинских озер. Потом к нам прибыл Тимофей Тимофеевич Шапкин, старый русский воин, человек уже в летах, среднего роста, с окладистой бородой. У него сыновья уже были не то генералы, не то полковники. Сам он служил в царской армии, воевал в Первую мировую войну. Еременко говорил мне, что он имел четыре Георгиевских креста. Одним словом, боевой человек. Когда он нам представлялся, на его груди Георгиев не было, но три или четыре ордена Красного Знамени украшали его грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54