На обратном пути поднялся ветер, тяжелые тучи заволокли небо. Дождь застал их неподалеку от небольшого сосняка; дамы, испуганно вскрикивая, побежали укрыться под деревьями. Агостиньо с хохотом утащил Амелию за руку в самую чащу леса, подальше от остальных; и там, под заунывный, однообразный шорох хвои, сказал ей тихо, сквозь стиснутые зубы:
– Ты меня с ума сводишь, девочка!
– Ах, что вы! – пролепетала она.
Но Агостиньо с внезапной серьезностью сказал:
– Знаешь, ведь завтра я должен ехать.
– Вы уезжаете?
– Вероятно; еще не знаю. Послезавтра начинаются лекции.
– Вы уезжаете… – вздохнула Амелия.
Агостиньо, неистово сжимая руку Амелии, прошептал:
– Пиши мне!
– А вы будете мне писать?
Тогда Агостиньо схватил Амелию за плечи и впился в ее губы жадным поцелуем.
– Оставьте меня! Оставьте меня! – бормотала она, задыхаясь. Но с уст ее вдруг сорвался слабый стон, подобный голубиному воркованью, она уже не сопротивлялась… Тут раздался пронзительный голос доны Жоакины Гансозо:
– Дождь перестал. Пойдемте! Скорей, скорей!
Амелия, оглушенная, вырвалась из сжимавших ее рук и убежала под защиту маменькиного зонтика.
На следующий день Агостиньо действительно уехал.
Начались осенние дожди; вскоре Амелия, ее мать и дона Мария де Асунсан вернулись в Лейрию.
Прошла зима.
В один прекрасный день, сидя у Сан-Жоанейры, дона Мария де Асунсан рассказала, что получила письмо из Алкобасы: ей писали, что Агостиньо Брито женится на дочке Вимейро.
– Молодец! – воскликнула дона Жоакина Гансозо. – Положит в карман ни много ни мало тридцать конто! У него губа не дура!
Амелия расплакалась при гостях.
Она любила Агостиньо; она не могла забыть того поцелуя в лесу. Ей казалось, что радость навсегда покинула ее! Амелия часто вспоминала про юношу, о котором рассказывал дядя Аист; не найдя счастья в любви, он укрылся в уединении монастыря; она стала всерьез думать, не постричься ли и ей в монахини, и всецело предалась церкви. Это была вспышка религиозного чувства, которое уже давно, с самого детства, занимало в ее жизни большое место и с годами все прочнее укоренялось из-за постоянного общения со священниками. Целые дни Амелия просиживала над молитвенником, развесила по стенам цветные литографии святых, простаивала долгие часы в церкви, читая бесчисленные молитвы Пресвятой деве, ежедневно слушала мессу, ходила каждую неделю к причастию, – и приятельницы Сан-Жоанейры считали ее дочку примером благочестия, способным обратить на путь спасения любого безбожника!
Именно в это время каноник Диас и его сестра дона Жозефа Диас зачастили к Сан-Жоанейре. Очень скоро каноник стал «другом дома». После завтрака он неизменно появлялся на пороге со своей собачкой, как прежде декан с своим зонтом.
– Я очень ценю его, он делает мне много добра, – говорила Сан-Жоанейра, – но все-таки дня не пройдет, чтобы я не вспомянула сеньора декана!
Сестра каноника, совместно с Сан-Жоанейрой, основала к тому времени «Сестричество Пресвятой и премилосердной девы Марии». Дона Мария де Асунсан и сестры Гансозо были из числа первых прозелиток, и вскоре дом Сан-Жоанейры превратился в своего рода центр клерикального влияния. То была вершина жизненного пути Сан-Жоанейры. Аптекарь Карлос говорил не без яда, что «Епархиальное управление перекочевало на улицу Милосердия». Многие священники и новый декан приходили сюда каждую пятницу. В столовой и в кухне стояли изображения святых. Прежде чем нанять прислугу, ее подвергали строжайшему экзамену по катехизису. Здесь создавались репутации, и, если в кружке Сан-Жоанейры говорили о ком-нибудь, что он не боится Бога, это означало, что его доброе имя погибло безвозвратно. Здесь распределялись должности звонарей, кладбищенских сторожей, ризничих – все это не без хитроумных интриг, под благочестивые разговоры. Дамы ввела в своем кругу даже нечто вроде форменной одежды, черных и лиловых тонов; дом благоухал росным ладаном и воском, и Сан-Жоанейра держала в своих руках всю торговлю облатками.
Так прошло несколько лет. Мало-помалу благочестивый кружок начал распадаться: связь Сан-Жоанейры с каноником Диасом стала предметом пересудов, и духовенство почло за благо держаться подальше от ее дома. Новый декан тоже умер от апоплексии – это стало уже традицией в Лейрии, где деканы мерли как мухи. Лото по пятницам потеряло былую притягательность.
Амелия сильно изменилась за эти годы. Она выросла и превратилась в красивую двадцатидвухлетнюю девушку с бархатистым взглядом и свежими губками; свою первую любовь к Агостиньо она уже называла глупым ребячеством. Амелия оставалась набожной, но по-иному; теперь в религии ее больше всего привлекали пышность и великолепие церковной службы: стройное пение под звуки органа, золототканые покровы, сверкающие при свечах, главный алтарь в убранстве из ароматных цветов, звон цепочек, на которых покачиваются кадила, голоса певчих, красиво вплетающиеся в гудение хора: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!..» Собор был ее оперным театром, а вера в Бога – праздничной и радостной стороной жизни. Она любила наряжаться к воскресной мессе, прыскаться духами, изящно преклонять колени на ковре перед главным алтарем, улыбаясь канонику Салданье или падре Брито. Но выдавались дни, когда она, по выражению Сан-Жоанейры, опять «сникала». На нее находило уныние, лицо желтело, в уголках рта проступали старческие морщинки. В такие периоды она на целые часы впадала в беспричинную тоску и утешалась только тем, что, блуждая по комнатам, напевала «Святый боже» или угрюмую мелодию погребального звона.
Но потом к девушке возвращалась обычная веселость, а с ней и умение радоваться красоте церковной службы, и она снова досадовала, что их собор – невзрачное сооружение холодного иезуитского стиля, хорошо бы молиться в маленькой уютной церкви, устланной коврами, отделанной золотом, освещенной газовыми рожками, и чтобы там служили красивые священники у престола, нарядного, как этажерка с безделушками.
Ей было двадцать три года, когда она познакомилась с Жоаном Эдуардо. Случилось это в праздник тела господня, в доме у нотариуса Нунеса Феррала, у которого Жоан Эдуардо служил конторщиком. Амелия, ее мать и дона Жозефа Диас пошли к нотариусу: с широкой веранды его дома, увешанной Богатыми покрывалами из желтой парчи, хорошо было любоваться процессией. Жоан Эдуардо тоже вышел на веранду – скромный, серьезный, весь в черном. Амелия давно знала его, но в этот день впервые обратила внимание на белизну его лица, на то, как почтительно он преклонил колено, и подумала: «А он очень порядочный».
Вечером после чая толстяк Нунес, щеголявший в расстегнутом сюртуке, из-под которого выглядывал белый жилет, в упоении кричал на всю гостиную своим тонким, свиристящим голоском:
– Прошу стать парами! Кавалеры, приглашайте дам!
Его старшая дочь сидела за фортепьяно и с оглушительным треском играла вывезенную из Франции мазурку. Жоан Эдуардо подошел к Амелии.
– Нет, нет, я не танцую!.. – коротко ответила она.
Жоан Эдуардо тоже не стал танцевать; он отошел на несколько шагов, прислонился к косяку двери и, заложив руку в вырез жилета, устремил взор на Амелию. Амелия видела это, хотя усиленно смотрела в другую сторону, и была довольна, когда, заметив подле нее пустой стул, Жоан Эдуардо вновь подошел, она охотно подвинулась и подобрала свою пышную шелковую юбку, чтобы освободить ему место. Он в смущении теребил ус слегка дрожащими пальцами. Амелия первая заговорила с ним:
– Вы тоже не танцуете, сеньор Жоан Эдуардо?
– А почему вы не хотите танцевать, дона Амелия?
Она слегка откинулась назад и сказала, расправляя складки шелкового платья:
– Ах! Я уже выросла из подобных забав. Ведь я взрослая, серьезная девушка.
– Настолько серьезная, что никогда не смеетесь? – спросил он, вкладывая в свои слова какой-то особый смысл.
– Отчего же? Иногда смеюсь, когда есть над чем, – ответила она, слегка склонив голову набок.
– Надо мной, например.
– Над вами?! Вот так так! С какой стати мне над вами смеяться?! Разве в вас есть что-нибудь смешное? – Она оживленно обмахивалась черным шелковым веером.
Он молчал, собираясь с мыслями, стараясь придумать ответ полюбезней.
– Неужели вы и вправду никогда, никогда не танцуете?
– Я же сказала, что нет. Какой вы любопытный!
– Просто я вами интересуюсь.
– Ах, оставьте! – ответила она, качнув головой.
– Честное слово.
Но тут дона Жозефа Диас, наблюдавшая за парочкой, направилась к ним с нахмуренным челом, – и Жоан Эдуардо, оробев, ретировался.
Когда гости расходились и Амелия одевалась в передней, Жоан Эдуардо снова подошел, со шляпой в руке, и сказал:
– Укутайтесь потеплей, не простудитесь!
– Так вы продолжаете интересоваться мной? – пошутила она, поправляя на шее кружевной край своей шерстяной шали.
– Все сильнее и сильнее, поверьте.
Две недели спустя в Лейрию прибыла труппа испанских артистов, ставивших сарсуэлы. Украшением труппы была певица-контральто, по фамилии Гамачо. Дона Мария де Асунсан абонировала ложу и пригласила в театр Сан-Жоанейру с дочерью.
Амелия две ночи, в спешке и волнении, шила себе новое кисейное платье с отделкой из голубых бантов. Жоан Эдуардо был в партере – и пока Гамачо блистала напудренным лицом из-под валенсийской кружевной мантильи и выкрикивала гортанные малагеньи, играя веером со старушечьей грацией, он жадно любовался Амелией. Спектакль кончился; конторщик подошел с приветствием и предложил Амелии руку, чтобы проводить до самой улицы Милосердия. Сан-Жоанейра, дона Мария де Асунсан и нотариус Нунес шли позади.
– Как вам понравилась Гамачо, сеньор Жоан Эдуардо?
– Откровенно говоря, я не слышал ее.
– Что же вы делали в театре?
– Смотрел на вас, – ответил он твердо.
Она сразу остановилась и сказала слегка изменившимся голосом:
– А где же маменька?
– Оставьте в покое маменьку.
И, склонившись к самому ее лицу, Жоан Эдуардо стал говорить о своей любви. Он сжимал ее руку и лихорадочно повторял:
– Я так вас люблю! Я так вас люблю!
После музыки и красок театра Амелия была в нервном возбуждении. Теплая ночь, мерцанье звезд на летнем небе – все это нагнало на нее какую-то томную разнеженность. Не отнимая руки, она едва слышно вздохнула.
– Вы тоже меня любите, да? – спрашивал он.
– Да, – ответила она и пылко сжала пальцы Жоана Эдуардо.
Но, как потом говорила самой себе Амелия, на нее просто нашел такой стих ; прошло несколько дней, она ближе познакомилась с Жоаном Эдуардо, чаще с ним говорила, и ей стало ясно, что ее совсем к нему не тянет. Она ценила его, находила славным и симпатичным, понимала, что из него выйдет хороший муж, но сердце ее безмолвствовало.
Конторщик между тем ходил на улицу Милосердия чуть ли не каждый вечер. Сан-Жоанейра благоволила к нему за «благородные намерения» и честность характера. Но Амелия оставалась равнодушной; правда, по утрам она поджидала у окна, когда он пройдет на службу, вечером делала ему глазки – но только для того, чтобы не оттолкнуть молодого человека, сохранить в своей однообразной жизни хоть намек на любовное увлечение.
В один прекрасный день Жоан Эдуардо заговорил о женитьбе.
– Если Амелия согласна, то я, со своей стороны… – сказала Сан-Жоанейра.
Когда она передала этот разговор Амелии, та ответила уклончиво:
– Сейчас мне не хочется об этом думать. Там будет видно.
Они пришли к молчаливому решению: подождать, когда Жоан Эдуардо получит место чиновника в Гражданском управлении, великодушно обещанное ему доктором Годиньо – самим доктором Годиньо!
Так и жила Амелия, пока в доме их не появился падре Амаро. В ту бессонную ночь воспоминания всей прожитой жизни возникали перед ней какими-то обрывками, словно клочья облаков, гонимых ветром. Она уснула поздно и проснулась, когда солнце уже высоко стояло в небе. Амелия нежилась в полусне, как вдруг услышала в столовой голос Русы:
– Сеньор настоятель уходят в собор с сеньором каноником.
Амелия соскочила с кровати, подбежала в одной сорочке к окну и, приподняв угол кисейной занавески, выглянула на улицу. Утреннее солнце ослепительно сверкало. По мостовой, разговаривая с каноником и держа в руке белоснежный носовой платок, шел падре Амаро, стройный и подтянутый, в сутане из тонкого сукна.
VI
Окруженный заботливым и нежным вниманием, Амаро с первых же дней почувствовал, что счастлив. Сан-Жоанейра по-матерински пеклась о его белье, всячески старалась его побаловать, комната сеньора настоятеля блестела как стеклышко; Амелия держалась при нем с пикантной непринужденностью хорошенькой родственницы. «Они сошлись характерами», – изрекла с умилением дона Мария де Асунсан. Дни Амаро скользили легко, приятно; к его услугам были вкусные яства, мягкие подушки и женский уход. К тому же и осень стояла такая солнечная, что в саду епископской резиденции зацвели липы. «Просто чудо!» – говорили горожане, а сеньор декан по утрам, еще в robe de chambre, подходил к окну своих покоев и при виде цветущих деревьев начинал неудержимо декламировать «Эклоги».
После безотрадного житья у дяди в Эстреле, заточения в семинарии и суровой зимы в Гралейре Амаро чувствовал себя как путник, который долго брел среди скал, под проливным дождем и грохочущим громом, и вдруг попал в сухой и теплый дом, где весело трещит огонь в очаге и дымится в кастрюле ароматный суп.
По утрам, укутавшись в плащ, натянув на руки кашемировые перчатки, а на ноги шерстяные носки, поверх которых надевались высокие сапожки с красным верхом, он отправлялся в собор служить мессу. Утра уже порой выдавались холодные, в этот ранний час только считанные Богомолки в темных покрывалах молились по углам, скорчившись у подножия белых глянцевых алтарей.
Священник входил в ризницу, быстро облачался, притопывая ногами по плитам пола, а псаломщик тем временем рассказывал ему последние городские новости.
Затем, с чашей в руках, потупив глаза, падре Амаро выходил из ризницы, преклонял колено перед престолом со святыми дарами, медленно всходил по ступеням алтаря, где бледно мерцало пламя двух восковых свечей, отступая перед светом утра, молитвенно складывал руки и, склонив голову, произносил:
– Introibo ad altare Dei.
– Ad Deum qui laetificat juventutem meam, – звучно скандировал в тон ему псаломщик.
Амаро больше не служил мессу с умиленным благоговением первых дней. «Привычка!» – говорил он. А так как вечером он не ужинал, то в этот час, пробежавшись натощак по свежему утреннему воздуху, он уже чувствовал, что его разбирает аппетит, и торопливо, кое-как бормотал тексты из Апостола и евангелий. За его спиной псаломщик то складывал руки на животе, то поглаживал ладонью гладко выбритые щеки, искоса поглядывая на Казимиру Франса, жену соборного плотника, примерную прихожанку, которую он «держал на заметке» с самой пасхи. Солнечный свет из боковых окон широкими полосами падал на плиты собора. Едва уловимый аромат левкоев сладко веял в воздухе.
Торопливо прочитав молитвы, сопровождающие жертвоприношение, падре Амаро вытирал чашу: псаломщик, выпятив зад, вынимал облатки, подавая их с поклоном, и Амаро слышал запах прогорклого масла, которым тот мазал волосы. Эта часть службы, по давней привычке, всегда волновала Амаро и настраивала его на благоговейный лад: раскинув руки, он поворачивался лицом к молящимся и медленно возглашал призыв к общей молитве: «Orate, fratres!». Старухи-богомолки, притулившиеся у каменных колонн в тупом оцепенении, подбирали губы и крепче прижимали руки к груди, на которой висели крупные черные четки. Тогда псаломщик становился на колени позади падре Амаро, одной рукой слегка придерживая край его облачения и сжимая в другой колокольчик. Амаро благословлял вино, поднимал чашу: «Hoc est enim corpus meum», вздымая обе руки вверх, к покрытой багровыми ранами фигуре распятого Христа; медленно звонил колокольчик; кулаки молящихся старух глухо ударялись в их тощие груди. В наступившей тишине слышно было, как по каменной соборной площади, поскрипывая на стыках плит, проезжают, возвращаясь с базара, запряженные волами телеги.
– Ite, missa est, – говорил наконец Амаро.
– Deo gratias! – отвечал псаломщик, с облегчением, шумно отдуваясь: его обязанности на этом кончались.
И когда, приложившись к престолу, Амаро сходил вниз по ступеням алтаря, чтобы благословить паству, он уже радостно предвкушал завтрак в светлой столовой у Сан-Жоанейры и воображал себе поджаристые гренки, которые ему подадут. Амелия ждала его: ее неубранные волосы лежали прядями на пеньюаре, от только что умытого лица исходил свежий запах миндального мыла.
Около полудня Амаро обычно поднимался в столовую, где Сан-Жоанейра с дочерью занимались шитьем. «Скучно одному, пришел поболтать с вами», – говорил он. Сан-Жоанейра сидела в низеньком кресле у окна и рукодельничала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Ты меня с ума сводишь, девочка!
– Ах, что вы! – пролепетала она.
Но Агостиньо с внезапной серьезностью сказал:
– Знаешь, ведь завтра я должен ехать.
– Вы уезжаете?
– Вероятно; еще не знаю. Послезавтра начинаются лекции.
– Вы уезжаете… – вздохнула Амелия.
Агостиньо, неистово сжимая руку Амелии, прошептал:
– Пиши мне!
– А вы будете мне писать?
Тогда Агостиньо схватил Амелию за плечи и впился в ее губы жадным поцелуем.
– Оставьте меня! Оставьте меня! – бормотала она, задыхаясь. Но с уст ее вдруг сорвался слабый стон, подобный голубиному воркованью, она уже не сопротивлялась… Тут раздался пронзительный голос доны Жоакины Гансозо:
– Дождь перестал. Пойдемте! Скорей, скорей!
Амелия, оглушенная, вырвалась из сжимавших ее рук и убежала под защиту маменькиного зонтика.
На следующий день Агостиньо действительно уехал.
Начались осенние дожди; вскоре Амелия, ее мать и дона Мария де Асунсан вернулись в Лейрию.
Прошла зима.
В один прекрасный день, сидя у Сан-Жоанейры, дона Мария де Асунсан рассказала, что получила письмо из Алкобасы: ей писали, что Агостиньо Брито женится на дочке Вимейро.
– Молодец! – воскликнула дона Жоакина Гансозо. – Положит в карман ни много ни мало тридцать конто! У него губа не дура!
Амелия расплакалась при гостях.
Она любила Агостиньо; она не могла забыть того поцелуя в лесу. Ей казалось, что радость навсегда покинула ее! Амелия часто вспоминала про юношу, о котором рассказывал дядя Аист; не найдя счастья в любви, он укрылся в уединении монастыря; она стала всерьез думать, не постричься ли и ей в монахини, и всецело предалась церкви. Это была вспышка религиозного чувства, которое уже давно, с самого детства, занимало в ее жизни большое место и с годами все прочнее укоренялось из-за постоянного общения со священниками. Целые дни Амелия просиживала над молитвенником, развесила по стенам цветные литографии святых, простаивала долгие часы в церкви, читая бесчисленные молитвы Пресвятой деве, ежедневно слушала мессу, ходила каждую неделю к причастию, – и приятельницы Сан-Жоанейры считали ее дочку примером благочестия, способным обратить на путь спасения любого безбожника!
Именно в это время каноник Диас и его сестра дона Жозефа Диас зачастили к Сан-Жоанейре. Очень скоро каноник стал «другом дома». После завтрака он неизменно появлялся на пороге со своей собачкой, как прежде декан с своим зонтом.
– Я очень ценю его, он делает мне много добра, – говорила Сан-Жоанейра, – но все-таки дня не пройдет, чтобы я не вспомянула сеньора декана!
Сестра каноника, совместно с Сан-Жоанейрой, основала к тому времени «Сестричество Пресвятой и премилосердной девы Марии». Дона Мария де Асунсан и сестры Гансозо были из числа первых прозелиток, и вскоре дом Сан-Жоанейры превратился в своего рода центр клерикального влияния. То была вершина жизненного пути Сан-Жоанейры. Аптекарь Карлос говорил не без яда, что «Епархиальное управление перекочевало на улицу Милосердия». Многие священники и новый декан приходили сюда каждую пятницу. В столовой и в кухне стояли изображения святых. Прежде чем нанять прислугу, ее подвергали строжайшему экзамену по катехизису. Здесь создавались репутации, и, если в кружке Сан-Жоанейры говорили о ком-нибудь, что он не боится Бога, это означало, что его доброе имя погибло безвозвратно. Здесь распределялись должности звонарей, кладбищенских сторожей, ризничих – все это не без хитроумных интриг, под благочестивые разговоры. Дамы ввела в своем кругу даже нечто вроде форменной одежды, черных и лиловых тонов; дом благоухал росным ладаном и воском, и Сан-Жоанейра держала в своих руках всю торговлю облатками.
Так прошло несколько лет. Мало-помалу благочестивый кружок начал распадаться: связь Сан-Жоанейры с каноником Диасом стала предметом пересудов, и духовенство почло за благо держаться подальше от ее дома. Новый декан тоже умер от апоплексии – это стало уже традицией в Лейрии, где деканы мерли как мухи. Лото по пятницам потеряло былую притягательность.
Амелия сильно изменилась за эти годы. Она выросла и превратилась в красивую двадцатидвухлетнюю девушку с бархатистым взглядом и свежими губками; свою первую любовь к Агостиньо она уже называла глупым ребячеством. Амелия оставалась набожной, но по-иному; теперь в религии ее больше всего привлекали пышность и великолепие церковной службы: стройное пение под звуки органа, золототканые покровы, сверкающие при свечах, главный алтарь в убранстве из ароматных цветов, звон цепочек, на которых покачиваются кадила, голоса певчих, красиво вплетающиеся в гудение хора: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!..» Собор был ее оперным театром, а вера в Бога – праздничной и радостной стороной жизни. Она любила наряжаться к воскресной мессе, прыскаться духами, изящно преклонять колени на ковре перед главным алтарем, улыбаясь канонику Салданье или падре Брито. Но выдавались дни, когда она, по выражению Сан-Жоанейры, опять «сникала». На нее находило уныние, лицо желтело, в уголках рта проступали старческие морщинки. В такие периоды она на целые часы впадала в беспричинную тоску и утешалась только тем, что, блуждая по комнатам, напевала «Святый боже» или угрюмую мелодию погребального звона.
Но потом к девушке возвращалась обычная веселость, а с ней и умение радоваться красоте церковной службы, и она снова досадовала, что их собор – невзрачное сооружение холодного иезуитского стиля, хорошо бы молиться в маленькой уютной церкви, устланной коврами, отделанной золотом, освещенной газовыми рожками, и чтобы там служили красивые священники у престола, нарядного, как этажерка с безделушками.
Ей было двадцать три года, когда она познакомилась с Жоаном Эдуардо. Случилось это в праздник тела господня, в доме у нотариуса Нунеса Феррала, у которого Жоан Эдуардо служил конторщиком. Амелия, ее мать и дона Жозефа Диас пошли к нотариусу: с широкой веранды его дома, увешанной Богатыми покрывалами из желтой парчи, хорошо было любоваться процессией. Жоан Эдуардо тоже вышел на веранду – скромный, серьезный, весь в черном. Амелия давно знала его, но в этот день впервые обратила внимание на белизну его лица, на то, как почтительно он преклонил колено, и подумала: «А он очень порядочный».
Вечером после чая толстяк Нунес, щеголявший в расстегнутом сюртуке, из-под которого выглядывал белый жилет, в упоении кричал на всю гостиную своим тонким, свиристящим голоском:
– Прошу стать парами! Кавалеры, приглашайте дам!
Его старшая дочь сидела за фортепьяно и с оглушительным треском играла вывезенную из Франции мазурку. Жоан Эдуардо подошел к Амелии.
– Нет, нет, я не танцую!.. – коротко ответила она.
Жоан Эдуардо тоже не стал танцевать; он отошел на несколько шагов, прислонился к косяку двери и, заложив руку в вырез жилета, устремил взор на Амелию. Амелия видела это, хотя усиленно смотрела в другую сторону, и была довольна, когда, заметив подле нее пустой стул, Жоан Эдуардо вновь подошел, она охотно подвинулась и подобрала свою пышную шелковую юбку, чтобы освободить ему место. Он в смущении теребил ус слегка дрожащими пальцами. Амелия первая заговорила с ним:
– Вы тоже не танцуете, сеньор Жоан Эдуардо?
– А почему вы не хотите танцевать, дона Амелия?
Она слегка откинулась назад и сказала, расправляя складки шелкового платья:
– Ах! Я уже выросла из подобных забав. Ведь я взрослая, серьезная девушка.
– Настолько серьезная, что никогда не смеетесь? – спросил он, вкладывая в свои слова какой-то особый смысл.
– Отчего же? Иногда смеюсь, когда есть над чем, – ответила она, слегка склонив голову набок.
– Надо мной, например.
– Над вами?! Вот так так! С какой стати мне над вами смеяться?! Разве в вас есть что-нибудь смешное? – Она оживленно обмахивалась черным шелковым веером.
Он молчал, собираясь с мыслями, стараясь придумать ответ полюбезней.
– Неужели вы и вправду никогда, никогда не танцуете?
– Я же сказала, что нет. Какой вы любопытный!
– Просто я вами интересуюсь.
– Ах, оставьте! – ответила она, качнув головой.
– Честное слово.
Но тут дона Жозефа Диас, наблюдавшая за парочкой, направилась к ним с нахмуренным челом, – и Жоан Эдуардо, оробев, ретировался.
Когда гости расходились и Амелия одевалась в передней, Жоан Эдуардо снова подошел, со шляпой в руке, и сказал:
– Укутайтесь потеплей, не простудитесь!
– Так вы продолжаете интересоваться мной? – пошутила она, поправляя на шее кружевной край своей шерстяной шали.
– Все сильнее и сильнее, поверьте.
Две недели спустя в Лейрию прибыла труппа испанских артистов, ставивших сарсуэлы. Украшением труппы была певица-контральто, по фамилии Гамачо. Дона Мария де Асунсан абонировала ложу и пригласила в театр Сан-Жоанейру с дочерью.
Амелия две ночи, в спешке и волнении, шила себе новое кисейное платье с отделкой из голубых бантов. Жоан Эдуардо был в партере – и пока Гамачо блистала напудренным лицом из-под валенсийской кружевной мантильи и выкрикивала гортанные малагеньи, играя веером со старушечьей грацией, он жадно любовался Амелией. Спектакль кончился; конторщик подошел с приветствием и предложил Амелии руку, чтобы проводить до самой улицы Милосердия. Сан-Жоанейра, дона Мария де Асунсан и нотариус Нунес шли позади.
– Как вам понравилась Гамачо, сеньор Жоан Эдуардо?
– Откровенно говоря, я не слышал ее.
– Что же вы делали в театре?
– Смотрел на вас, – ответил он твердо.
Она сразу остановилась и сказала слегка изменившимся голосом:
– А где же маменька?
– Оставьте в покое маменьку.
И, склонившись к самому ее лицу, Жоан Эдуардо стал говорить о своей любви. Он сжимал ее руку и лихорадочно повторял:
– Я так вас люблю! Я так вас люблю!
После музыки и красок театра Амелия была в нервном возбуждении. Теплая ночь, мерцанье звезд на летнем небе – все это нагнало на нее какую-то томную разнеженность. Не отнимая руки, она едва слышно вздохнула.
– Вы тоже меня любите, да? – спрашивал он.
– Да, – ответила она и пылко сжала пальцы Жоана Эдуардо.
Но, как потом говорила самой себе Амелия, на нее просто нашел такой стих ; прошло несколько дней, она ближе познакомилась с Жоаном Эдуардо, чаще с ним говорила, и ей стало ясно, что ее совсем к нему не тянет. Она ценила его, находила славным и симпатичным, понимала, что из него выйдет хороший муж, но сердце ее безмолвствовало.
Конторщик между тем ходил на улицу Милосердия чуть ли не каждый вечер. Сан-Жоанейра благоволила к нему за «благородные намерения» и честность характера. Но Амелия оставалась равнодушной; правда, по утрам она поджидала у окна, когда он пройдет на службу, вечером делала ему глазки – но только для того, чтобы не оттолкнуть молодого человека, сохранить в своей однообразной жизни хоть намек на любовное увлечение.
В один прекрасный день Жоан Эдуардо заговорил о женитьбе.
– Если Амелия согласна, то я, со своей стороны… – сказала Сан-Жоанейра.
Когда она передала этот разговор Амелии, та ответила уклончиво:
– Сейчас мне не хочется об этом думать. Там будет видно.
Они пришли к молчаливому решению: подождать, когда Жоан Эдуардо получит место чиновника в Гражданском управлении, великодушно обещанное ему доктором Годиньо – самим доктором Годиньо!
Так и жила Амелия, пока в доме их не появился падре Амаро. В ту бессонную ночь воспоминания всей прожитой жизни возникали перед ней какими-то обрывками, словно клочья облаков, гонимых ветром. Она уснула поздно и проснулась, когда солнце уже высоко стояло в небе. Амелия нежилась в полусне, как вдруг услышала в столовой голос Русы:
– Сеньор настоятель уходят в собор с сеньором каноником.
Амелия соскочила с кровати, подбежала в одной сорочке к окну и, приподняв угол кисейной занавески, выглянула на улицу. Утреннее солнце ослепительно сверкало. По мостовой, разговаривая с каноником и держа в руке белоснежный носовой платок, шел падре Амаро, стройный и подтянутый, в сутане из тонкого сукна.
VI
Окруженный заботливым и нежным вниманием, Амаро с первых же дней почувствовал, что счастлив. Сан-Жоанейра по-матерински пеклась о его белье, всячески старалась его побаловать, комната сеньора настоятеля блестела как стеклышко; Амелия держалась при нем с пикантной непринужденностью хорошенькой родственницы. «Они сошлись характерами», – изрекла с умилением дона Мария де Асунсан. Дни Амаро скользили легко, приятно; к его услугам были вкусные яства, мягкие подушки и женский уход. К тому же и осень стояла такая солнечная, что в саду епископской резиденции зацвели липы. «Просто чудо!» – говорили горожане, а сеньор декан по утрам, еще в robe de chambre, подходил к окну своих покоев и при виде цветущих деревьев начинал неудержимо декламировать «Эклоги».
После безотрадного житья у дяди в Эстреле, заточения в семинарии и суровой зимы в Гралейре Амаро чувствовал себя как путник, который долго брел среди скал, под проливным дождем и грохочущим громом, и вдруг попал в сухой и теплый дом, где весело трещит огонь в очаге и дымится в кастрюле ароматный суп.
По утрам, укутавшись в плащ, натянув на руки кашемировые перчатки, а на ноги шерстяные носки, поверх которых надевались высокие сапожки с красным верхом, он отправлялся в собор служить мессу. Утра уже порой выдавались холодные, в этот ранний час только считанные Богомолки в темных покрывалах молились по углам, скорчившись у подножия белых глянцевых алтарей.
Священник входил в ризницу, быстро облачался, притопывая ногами по плитам пола, а псаломщик тем временем рассказывал ему последние городские новости.
Затем, с чашей в руках, потупив глаза, падре Амаро выходил из ризницы, преклонял колено перед престолом со святыми дарами, медленно всходил по ступеням алтаря, где бледно мерцало пламя двух восковых свечей, отступая перед светом утра, молитвенно складывал руки и, склонив голову, произносил:
– Introibo ad altare Dei.
– Ad Deum qui laetificat juventutem meam, – звучно скандировал в тон ему псаломщик.
Амаро больше не служил мессу с умиленным благоговением первых дней. «Привычка!» – говорил он. А так как вечером он не ужинал, то в этот час, пробежавшись натощак по свежему утреннему воздуху, он уже чувствовал, что его разбирает аппетит, и торопливо, кое-как бормотал тексты из Апостола и евангелий. За его спиной псаломщик то складывал руки на животе, то поглаживал ладонью гладко выбритые щеки, искоса поглядывая на Казимиру Франса, жену соборного плотника, примерную прихожанку, которую он «держал на заметке» с самой пасхи. Солнечный свет из боковых окон широкими полосами падал на плиты собора. Едва уловимый аромат левкоев сладко веял в воздухе.
Торопливо прочитав молитвы, сопровождающие жертвоприношение, падре Амаро вытирал чашу: псаломщик, выпятив зад, вынимал облатки, подавая их с поклоном, и Амаро слышал запах прогорклого масла, которым тот мазал волосы. Эта часть службы, по давней привычке, всегда волновала Амаро и настраивала его на благоговейный лад: раскинув руки, он поворачивался лицом к молящимся и медленно возглашал призыв к общей молитве: «Orate, fratres!». Старухи-богомолки, притулившиеся у каменных колонн в тупом оцепенении, подбирали губы и крепче прижимали руки к груди, на которой висели крупные черные четки. Тогда псаломщик становился на колени позади падре Амаро, одной рукой слегка придерживая край его облачения и сжимая в другой колокольчик. Амаро благословлял вино, поднимал чашу: «Hoc est enim corpus meum», вздымая обе руки вверх, к покрытой багровыми ранами фигуре распятого Христа; медленно звонил колокольчик; кулаки молящихся старух глухо ударялись в их тощие груди. В наступившей тишине слышно было, как по каменной соборной площади, поскрипывая на стыках плит, проезжают, возвращаясь с базара, запряженные волами телеги.
– Ite, missa est, – говорил наконец Амаро.
– Deo gratias! – отвечал псаломщик, с облегчением, шумно отдуваясь: его обязанности на этом кончались.
И когда, приложившись к престолу, Амаро сходил вниз по ступеням алтаря, чтобы благословить паству, он уже радостно предвкушал завтрак в светлой столовой у Сан-Жоанейры и воображал себе поджаристые гренки, которые ему подадут. Амелия ждала его: ее неубранные волосы лежали прядями на пеньюаре, от только что умытого лица исходил свежий запах миндального мыла.
Около полудня Амаро обычно поднимался в столовую, где Сан-Жоанейра с дочерью занимались шитьем. «Скучно одному, пришел поболтать с вами», – говорил он. Сан-Жоанейра сидела в низеньком кресле у окна и рукодельничала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57