А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Я ведь хорошо понимаю, что у тебя внутри. Старик хвор-хвор, а видит… Знаю всё! И о выступлении твоём на педсовете — касательно процентомании. И даже как тебя Фёдор Баглаевич Кубаров попугал маленько — «от имени и по поручению». Откуда знаю? Хе-хе… Я ведь старый, Серёжа, а за долгие годы и на домового не штука выучиться. Впрочем, тут ломать голову нечего — был у меня Кубаров недавно, всё это я из него самого вытянул… Уж он от меня, старого своего дружка, ничего скрыть не может.
Так вот, Сергей Эргисович, теперь и ты ответь мне по всей правде и честности: что намерен делать? Не знаешь? Обнадёжил, Сергей Эргисович! Какого же чёрта, скажи, ты развёл речи на педсовете? Покрасоваться в роли правдолюбца, потыкать пальцем в больное место — не велика доблесть для партийца. Ах, оставь, пожалуйста, — волнуюсь! Отложить разговор до другого раза? Нет, брат. Что хочу сказать — скажу сейчас. Оставлять на завтра для моего возраста непозволительная роскошь. Ага, вон оно что! Да формулируй точнее, без всяких этих… Старые учителя оказались плохими руководителями, и вот ты закручинился: есть ли у тебя право поднять голос на тех, кого любишь. Верно я излагаю? Юморист ты великий! Петуха в суп отправлять собираются, а он в тот момент, хозяйку жалеючи, слёзы льёт. Душа у тебя, Серёжа, мягкая. Это, в общем-то, хорошо. У самого отчаянного из бойцов, каких я знал, у деда Каландаришвили, сердце было добрейшее. Объяснить такое можно… Между прочим, к вопросу о жалости. Вот Фёдор Баглаевич Кубаров, коль он в разговоре вспомнился, фигура исключительно выразительная. Симпатичный медведь с трубкой. Добр, старателен и прост, как дитя. Давеча приходит ко мне, прорвался сквозь мой этот… медицинский заградотряд. Начинает заячьи петли выделывать: здоровье, говорит, у него неважное. А я его петли уже на пороге понял — на простецкой физиономии всё написано. Говорю: «Смирно, Фёдор, слушай мою команду! Доложи по всей форме цель прихода». — «Освободить от преподавания, перевести на пенсию». — «Сам додумался или кто подстрекал?» — «Подстрекал». — «Кто именно?» — «Секретарь райкома товарищ Аржаков». — «Рассказывай подробно, как он подстрекал».
Вот такой он, Фёдор с трубкой. Что против его простоты возразишь? К тому же человек он порядочный, старательный, вся душа в деле. Ну, а если честно, если без христианства и слюней? Какой он директор школы, к чертям? Ещё куда ни шло — топливо завезти, добыть посуду для горячих завтраков, опять же печи дымят… Хороший человек, да не на своём месте. А ведь на этом месте мог бы сидеть действительно директор школы, а?
Гм, гм… Ты прости меня, Сергей, за нескромность, этот вопрос я давно должен был задать, Надежды Пестряковой касается. Известно, вы в юные годы… как это по-старинному сказать… Помолвлены были? А она от тебя — за Тимира Ивановича удрала. Нет ли камешка за пазухой? Понятно, Серёжа. Я так и думал. Иначе не могло быть. Не обижайся. А касательно школьных дел, конечно, можешь спросить: а сам-то? Ведь болезнь на твоих глазах, товарищ Левин, развивалась. Боролся ты с нею, поборол? А не поборол, то как можешь другим советовать — лезть в огонь?
Так сейчас думаешь, а, Серёжа? Не думаешь? Гм… Может, другому я таких советов и не стал бы давать. Больно уж ответственное дело — посылать человека в огонь… Но с тобой не то, что с другими. Ты как сын мне. С Сашей вы были товарищами, одногодки почти. Ты сейчас пришёл ко мне, как, может, Саша пришёл бы к отцу. Саша!.. Вот видишь, даже заговариваться стал старик. Серёженька! Коммунист, офицер. Педагог Сергей Эргисович. Седина у тебя в голове уже… Хватит быть отроком в жизни! И в общественной, и в личной. За лучшее драться надо! За любовь свою, за мальчишек наших. Прости, что я так высокопарно, бывает, иначе не скажешь. Идти в огонь — только это и есть жизнь! Дай твою руку подержать. Ничего, ничего… Не надо, ничего не говори. Посидим. Кино кончилось… Слышь, движок замолчал. Ну, иди, Серёженька. Хорошо, хорошо. Прощай… Приветы всем. Хорошо, хорошо… Будь здоров. И не робей».
Попрощавшись с Левиным, ушёл Сергей Аласов.
А я всё не могу поставить последнюю точку в этой главе. Словно не написал ещё какой-то последней фразы, последнего слова об этой встрече двух дорогих мне людей…
Когда-то, несколько лет назад, напечатал я рассказ об одной истинной истории, приключившейся в полярной тундре: замерзавшего в снегах тракториста спас старый охотник.
Вёл молодой парень свой трактор, из радиатора ушла вода, а тут пурга. Нет ничего страшнее — оказаться одному в тундре.
Но что такое тундра? Нет, это не один. Настоящая тундра — это всегда двое.
Старый Байбаас, положив парня на нарты, сам бежал рядом. Второй олень обессилел, тащил лишь головной. Тогда охотник, чтобы облегчить нарты, оставил в снегу всю свою добычу — десяток песцовых связок. Правда, закопал их поглубже, примял ногами, но это лишь для облегчения души — волки всё равно унюхают, найдут и сожрут без остатка. Но об этом ли разговор, когда на нартах человек без сознания!
Остался один головной олень, — с натугой, но тянул. Старик толкал нарты сзади, и так — тридцать пять километров, по метели. На последние пять километров оленя не хватило — поранил ногу, стал пятнать след кровью. Всё виновато оглядывался на хозяина, умнейший «передчик» был. Делать нечего, старик сам впрягся в нарты.
Была ночь, когда на больничном дворе появились сани, запряжённые человеком. Снег на нём был как панцирь. Поселковые собаки бесновались вокруг нарт. Человек наткнулся на крыльцо как слепец. Выскочившие из больницы медики едва могли разобрать сказанное им: «Спасать надо…» Не понять, кого спасать прежде. Парень был молод, а охотнику Байбаасу шёл седьмой десяток…
Что такое Якутия? Это тайга, и горы, и океан, и мирные луговые долины, и полярная тундра. Она всякая, Якутия. Но законы полярной тундры, суровые и справедливые, почитаются в ней, пожалуй, строже всего и повсеместно. Тундрой здесь мерят человека, его душевную закалку. Оттого и родилось присловье: тундра — это двое.
Не так ли о самой жизни скажешь? В жизни невозможно одному, человек непременно опирается о плечо человека. Особенно когда ему трудно.
Жизнь — это всегда двое.
XXVII. Простейшее решение
Подозрения Аласова насчёт «процентов» подтвердились неожиданным образом.
Уроки кончились, Аласов устанавливал на стеллаже исторические карты, когда прибежал к завучу Евсей Сектяев, растрёпанный, с лихорадочно румяными щеками. Они заспорили, Евсей и Пестряков, потом Нахов, как всегда, подоспел «на огонёк».
Аласов, занятый своим, поначалу даже не прислушивался, о чём они там. И вдруг уловил фразу, будто им самим произнесённую:
— Завышать оценки безнравственно! Это значит развращать ребят…
Сектяев энергично размахивал тетрадкой:
— Зачем стараться, бояться двоек и «колов», если их всё равно переделают в тройки и четвёрки! Сердобольный Роман Михайлович натянет.
Роман Михайлович Сосин стоял у окна и при имени своём даже не оборотился, будто в школе не один он Роман Михайлович. Однако со стороны видно было, как вздрогнула его худая, с прочерченными лопатками спина.
У Кылбанова, оказывается, были свои последователи, умельцы выдавать чёрное за белое.
— Вы только взгляните на эту работу! — продолжал Сектяев, всё больше горячась, и растопыренными пальцами чесанул кверху мешавшие ему волосы. — Посмотрите: стоит тройка, но ни одной верно решённой задачи. Никакого представления о дробях. Чистый «кол», а Сосин выводит тройку… Как классный руководитель я подписываться под этим отказываюсь.
— Святое очковтирательство! — подтвердил Нахов. — Где-нибудь на заводе за эту показуху к ответу бы!
— Однако что вы-то молчите, Роман Михайлович? — не выдержал, вмешался Аласов. — Роман Михайлович, а Роман Михайлович? Скажите что-либо в ответ, объяснитесь с товарищами…
Спина Сосина ещё раз передёрнулась.
— Товарищи, товарищи! — постучал Пестряков по столу. — Уроки кончились, завтра будет новый день. Утро вечера мудренее. Не будем устраивать митингов. То, что вы нам сообщили, товарищ Сектяев, принято к сведению. Обязанность руководства школы спокойно разобраться, почему завышена оценка одному из учеников. До завтра, товарищи!
На дворе была метель, третий день она хлестала по окнам, каждому хотелось поскорей добраться до домашнего тепла. И когда завуч изрёк мудрое «утро вечера», учителя сейчас же расхватали пальто и портфели. Скоро учительская опустела.
У стола завуча остался один только Аласов. За фанерной перегородкой в своём кабинетике покашливал и пофыркивал Фёдор Баглаевич — будто морж в проруби.
Пестряков поднял на Аласова глаза:
— Вы с чем-нибудь ко мне, Сергей Эргисович? Сегодня я, простите…
— Я ненадолго, — сказал Аласов и крикнул в директорскую: — Фёдор Баглаевич, можно вас на минутку? Садитесь, — сказал он Кубарову, когда тот появился; директор недоумённо поморгал, но тем не менее сел.
— Что здесь происходит? — спросил Пестряков, сняв очки и сощурив глаза. — Да объясните же, Сергей Эргисович!
— Я обязан поговорить с вами.
— Вы — с нами? Откройте тайну, Сергей Эргисович, уж не сделали ли вас за последние двадцать четыре часа заведующим роно? По какому праву вы созываете это совещание во главе с самим собою?
— Мы трое — коммунисты. Хочу поговорить с вами, членами нашей парторганизации.
Тимир Иванович даже головой покрутил.
— Знаете, Сергей Эргисович, у меня нет уже ни сил, ни желания заниматься вашими разговорами. Я сыт ими по горло. И вся школа давно сыта. Могли бы это заметить, если вы наблюдательный человек…
— И тем не менее вы меня выслушаете!
— Послушаем, Тимир Иванович, — смирился директор.
— Не буду снова подымать всё, о многом я говорил на педсовете, хотя история с Саргыланой Кустуровой из головы не идёт. Как мотыгой по живым росткам! Логика трусов: «Дай волю учителям, что-то они учудят!»
— Что за демагогия! У вас есть факты? Или вы так и будете ехать на общих фразах?..
— Хорошо, оставим это. О деле. В нашей школе бесстыдно ведутся приписки. Этому нужно положить конец! Мы подрываем в детях веру в саму справедливость!..
— Фёдор Баглаевич, — Пестряков вскочил из-за стола, щёлкнул замком портфеля. — Уволь меня, пожалуйста, от популярных лекций в ночной час. А вы, Сергей Эргисович, постыдились бы. Не забывайте, что перед вами сидят не ребятишки, а ваши учителя. И газеты мы читаем внимательно… Ради того, чтобы сказать о «вере в справедливость», вы нас и задержали?
— Оставьте, — сказал Аласов угрюмо. — Не берите горлом, сейчас это не пройдёт. Ничего, кроме дела. Я говорю о «процентной кампании» и требую прямого ответа…
— «Требую»… Слышишь, Фёдор Баглаевич, он от нас требует! Хорошо, объяснимся начистоту. Учебная программа вам — как гири на ногах. А для нас программа — закон! И всегда будет законом, как бы вам ни хотелось заниматься на уроках вырезками из журналов да анекдотами, кто во что горазд, кого на что хватит! Впрочем, что я говорю об этом опытному, судя по документам, учителю. Вы могли бы сидеть и на моём месте, и на месте вот Фёдора Баглаевича. Жаль, что не мы эти вопросы решаем. Но вернёмся к делу. Вы, Сергей Эргисович Аласов, чуть ли не с самого своего появления создаёте нервозную обстановку в школе. Раздуваете жар вокруг уроков молодой учительницы Кустуровой: «волшебники», «панцирь Дантеса»… Вам приятна роль заступника за молодых, за дерзающих. Роль несгибаемого борца против завуча Пестрякова, консерватора и буквоеда. А того не представляете, что, может, и Пестрякову всё это было бы приятно… Да, и он бы с удовольствием покопался бы в газетных курьёзах и похлопывал бы по плечу дерзкую молодость. Но, к сожалению, я на должности, уважаемый товарищ Аласов. Я завуч. Если угодно, представитель государственных интересов, госконтроль в школе. За это, собственно, я и получаю зарплату. Есть законы школьного производства, и я обязан их защищать всеми возможными способами, нравлюсь или не нравлюсь я вам в подобном качестве. Вот так. Через полчаса я должен быть уже дома — у меня, знаете ли, жена, дети… Недосуг, к сожалению. Впрочем, ещё кое-что я вам всё-таки обязан сказать.
Пестряков помедлил, собираясь с мыслями, поправил очки на переносице. За окном выла метель.
— Послушайте, пожалуйста. Появившись в школе, вы, Аласов, систематически и целенаправленно разваливаете коллектив. Есть много тому доказательств. Самый свежий пример — сегодняшняя истерика юноши Сектяева, существа вообще робкого и благоразумного. Прямой результат вашего, Сергей Эргисович, хождения по квартирам учителей, собирания компрометирующих сведений у школьников. Мы по кирпичику, по жердочке и соломинке строили этот дом! Тут вся жизнь — и моя, и вот Фёдора Баглаевича. И мы не дадим, — голос Пестрякова зазвенел, — не дадим в один момент разрушить всё!
— Я требую одного — чтобы мне ответили по поводу дутых отметок. Только о них сейчас речь, — упрямо повторил Аласов.
— Дутые отметки? — переспросил Пестряков как бы даже с удивлением. — А вот это уже чистый поклёп, милейший… Впрочем, что вам доказывать! Нахов, ваш друг, сегодня справедливо сказал: если на советском производстве наблюдаются факты очковтирательства, обман государства, об этом необходимо прямым путём сообщать в соответствующие органы. Пожалуйста — роно, райком, наконец, прокуратура…
— Тимир Иванович, я ведь к вам и к Фёдору Баглаевичу с открытой душой. Говорят же: что не удаётся топором — удаётся советом, а вы даже обернуться не желаете в мою сторону! Но если мы здесь не поймём друг друга…
— Тогда? — насмешливо спросил Пестряков. — Боже, что же нам тогда будет?
— Плохо будет, — сказал Аласов.
— Война?
— Если угодно.
— Ой нет, — легонько покачал головой завуч, поглядывая на Аласова сквозь очки. — Нет, Сергей Эргисович, никакой войны не будет. Не станем мы дожидаться боевых действий. Мы вас просто выгоним.
— Как… выгоним?
— А вот так. В самом прямом смысле слова. За неблаговидные действия, за методы, несовместимые со званием педагога… Ко всему — факты по личной линии. Слишком явственно пышет от вас ненавистью… Впрочем, всё это мы ясно обоснуем в приказе по школе…
— Вы это серьёзно? — Аласов был огорошен услышанным. — Фёдор Баглаевич, вы действительно так решили насчёт меня?
Шея директора побагровела, по лицу его было видно, что решение Пестрякова и для него новость. Но сказал он всё-таки то, что от него требовалось:
— Да, Серёжа, ничего у нас с тобой не получается. Я ведь предупреждал… Ты извини, не со зла всё это, такие уж обстоятельства… — он помялся, подёргал щекой. — Тимир Иванович, конечно, несколько сгустил. Оба вы горячи… Приказа, марания трудовой книжки — ничего такого не нужно… Отпустим тебя с миром. В какую школу захочешь, туда и пойдёшь.
— Согласен, — поспешил поддержать его завуч. — Есть простейшее решение: по собственному желанию. Напишите заявление в роно, придумайте мотив какой-нибудь по своему усмотрению. Остальное беру на себя.
— И здесь от надувательства не удержались! — горько усмехнулся Аласов.
— Вам смешно, Сергей Эргисович? В таком случае — спокойной ночи. Мы терпели до поры, уговаривали. Но, видно, не судьба нам под одной крышей. Всё, что нужно было сказать, вам уже сказано. Срок — до конца текущей четверти…
— Не выйдет… Не рассчитывайте! Из этой школы я никогда не уйду.
— Уйдёшь!.. — сказал Тимир Иванович сквозь зубы. — Прогоним заледенелой жердью!
— Вот теперь всё ясно, — сказал Аласов в дверях, надевая пальто. — Никакого тумана. Спасибо за откровенность.
XXVIII. Сегодня не кончается
Промысловые лыжи, широкие, на оленьем меху, надёжно держали в самых глубоких ярах, не проваливались и не черпали снега. На таких лыжах можно свободно пройти всю тайгу насквозь. Только бы сил хватило да было зачем.
Вчера из района, как ни спешил, вернулся поздно. Хотел тотчас же отправиться в Летяжье, вдогонку за ребятами, но мать отговорила: куда в ночь, усталый, из одной дороги в другую. Ничего с твоими школьниками не случится — взрослые парни и девки, в старину такие уже по второму ребёнку нянчили. Да и старик Лука с ними.
Она ни словом не обмолвилась о его поездке в райцентр, но от скорбных её глаз Аласову делалось не по себе. Смотрит так, будто он уже обречён. В какой-то миг (словно душа надломилась) ему захотелось, как в детстве, припасть к коленям матери, зарыться лицом в её фартуке.
Но он засмеялся во всю глотку, прочитав нечто забавное в газете, которую просматривал за ужином: «Слушай, мама, что написал один пенсионер…» Приступ сыновнего веселья среди ночи нисколько не развеселил мать. Она даже стала посматривать на него с некоторой опаской: ишь ты, как хохочет странно…
Ну да ладно! Спать, спать! Завтра подняться затемно и — в Летяжье!
…Тонко повизгивая на прочном насте, лыжи несут его вперёд, сквозь сумрачную чащобу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37