– Скажите, а какая такая у нас революция? У нас революции нет-с.
– Вот по поводу этого-то я и заехал к вам сказать, что мой рассказик был написан для самого себя, а не для публики…
– Да, но все-таки я так этого оставить не могу-с… Я должен буду сейчас переговорить… Попрошу вас посидеть в зале.
– Но я бы вас попросил…
– Повторяю: будьте любезны посидеть в зале!
Я вышел и слышу, что исправник говорит по телефону:
– Да, я, ваше превосходительство… Да, тот самый Дуров. Он написал… да, я прочту вам, вашество…
И он прочел от начала до конца все мое сочинение.
– Так вот… Как прикажете? На три месяца? Но там у нас все занято… Ага! Туда? Слушаюсь! Хорошо-с…
От этого телефонного разговора меня передернуло.
– Вас просят пожаловать в кабинет, – приглашает помощник.
Только я вошел в кабинет, как исправник громко провозгласил:
– Руки!
Моментально, не знаю откуда, появились два казака, которые схватили меня за руки.
– Обыскать! – приказал исправник.
Казаки полезли ко мне в карманы, вынимая все, что там находилось, и, между прочим, из пиджака вынули один патрон от браунинга.
– Ага! Еще три месяца! – заявил исправник.
Я лезу в жилет, вынимаю еще патрон и, кладя его на стол, говорю:
– А вот и еще на три месяца… В конце концов, объясните мне, господин исправник, за что я арестован. Какое я сделал преступление?
– Как какое!.. Мало того, что вы хотели отпечатать про какую-то революцию, – вы еще позволили себе предлагать рабочим типографии деньги, чтобы они не печатали приказаний московского генерал-губернатора!
– Но позвольте… даю вам слово, господин исправник, что про эту бумагу я и не знал. Прошу вас убедительно не подводить меня, иначе я буду считать это личной местью, так как у меня с вами уже было как-то недоразумение…
Во время нашего разговора я видел, как в соседней комнате прохаживался генерал. Этот генерал по назначению генерал-губернатора же устраивал вечер в офицерском собрании.
– Я прошу вас меня освободить! Мне нужно сейчас быть в офицерском собрании… Меня ждут!
– Хорошо-с, – отвечает исправник. – Даете ли мне слово, если я вас освобожу, что завтра же утром оставите Серпухов, хотя и не идут поезда?
Слово пришлось дать.
В собрании я говорил колкости по адресу администрации. Я чувствовал себя в ударе, успех был большой. Вряд ли кто видел меня таким злым клоуном, как в этот вечер.
А рано утром…»
Рано утром ударил мороз, закурила метель.
От Серпуховской заставы, по дороге на Калугу, потянулся санный поезд. Не спеша трусили белые от снега, мохнатые лошаденки с удивительной поклажей: в дровнях, закутанных рогожами и веретьем, виднелись какие-то ящики, клетки с проволочной решеткой, куриные плетушки. Встречные мужики долго глядели вслед обозу, смеялись, ахали; иные, в избытке удивления от необыкновенной встречи, восторженно приветствовали путников затейливым, добродушным матерком.
А поезд и в самом деле был приметный. Из-под веретья слышалось и кудахтанье куриное, и гуси гоготали, и козел негодующе, дребезжаще взмыкивал, и нервно перебрехивались собаки… Головой обозу, на легких городских козырьках, укутанные шалями и тулупами, ехали барин с барыней. Скинув тулуп, барин иной раз резво бежал к одной из подвод и, приложив ухо к веретью, прислушивался. «Ах, черт возьми! – бормотал тревожно. – Не довезем… Как пить дать, не довезем!»
– То-ли-я! – жалобно из-под платков стонала барыня. – То-ли-я! Я замерзайт…
– Ах, да погоди ты, Еленочка! – раздраженно отмахивался он. – Крысы… Ты понимаешь, как бы крысы не померзли… Проклятый держиморда! Чтоб ему, окаянному…
Икалось ли в то утро его высокородию серпуховскому исправнику, мы не знаем, но восемь дрессированных крыс в дороге от Серпухова до Калуги действительно погибли.
8
Серенькая, невзрачная газетка «Воронежский телеграф», где владычествовали безраздельно скука, сбитые, допотопные шрифты и занудливые интонации сплетничающих дамочек «из благородных», – газетка эта однажды вдруг поразила своих читателей сообщением о том, что
ВЫСТАВКА КАРТИН
и
МУЗЕЙ
старинных вещей и редкостей
А. Л. ДУРОВА
открыты ежедневно
от 10 ч. утра до 8 ч. вечера
ПРИ
ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ ОСВЕЩЕНИИ ПО ВЕЧЕРАМ
в течение целого года
МАЛО-САДОВАЯ д. № 1
Остановка конки у Халютинской
Крупные, глазастые литеры набора, обилие звездочек и восклицательных знаков в рамке, украшающей объявление, наконец, необычность самого текста (музей, выставка, электрическое освещение!), как бы потешным огнем фейерверка вспыхнувшего среди привычных и унылых «сдается внаем» или «собака пропала» и тому подобных, – все это выглядело ново, празднично, весело, все это предвещало блистательный праздник.
И он действительно в одно прекрасное летнее утро грянул серебряными трубами духового оркестра общества приказчиков, нанятого Анатолием Леонидовичем играть в саду весь первый день открытия музея.
Еще и десяти не было, когда у калитки дуровского дома собрались самые нетерпеливые. Пересмеиваясь, читали надпись над калиткой:
КТО ПРИХОДИТ КО МНЕ,
ДЕЛАЕТ УДОВОЛЬСТВИЕ,
КТО НЕ ХОДИТ –
ДЕЛАЕТ ОДОЛЖЕНИЕ.
Пожимали плечами, поглядывали на часы. Ровно в десять капельмейстер взмахнул черной лакированной палочкой. Старик Клементьич распахнул калитку:
– Милости просим, кукареку! Пожалуйте-с…
Ах, как соблазнительно дать волю фантазии и яркими, сияющими красками написать картину праздника! Зелень городских холмов, синяя река, разноцветные флаги павильонов, сверканье солнца в струях фонтана…
А с наступлением вечера, когда сотнями лампочек вспыхнула вся усадьба и огненными веерами и стрелами зажглись причудливые пиротехнические выдумки Чериковера… И крики «ура», «браво, Дуров» загремели на тихой уличке…
Перо разбежалось, его не остановить.
Но не лучше ли, не разумнее ли оставить фантазии и обратиться к свидетельству очевидца?
Крестный мой Иван Дмитрич так рассказывал.
– Сколько лет стояла Мало-Садовая, а такого – нет, не видывала. С утра – столпотворение вавилонское. На извозчиках подкатывают и на собственных. О ту пору у нас в городе всего-навсего четыре автомобиля насчитывалось – и что же? – можешь себе представить, два на Мало-Садовой побывали! Событие! Гран буффон! Спешите видеть!
День же выдался, доложу я тебе, – вва! – Иван Дмитрич поцеловал кончики пальцев. – Благорастворение воздухов и так далее. К тому же воскресенье, оркестр духовой музыки – это ли не приманка!
– А вы-то, крестный, сами, – глупо спросил я, – вы-то сами побывали на открытии?
– Я?! – словно бы обиделся крестный и, порывшись в ящике письменного стола, извлек оттуда почтовую открытку, на коей Анатолий Леонидович был изображен в торжественном черном сюртуке и с лентой с регалиями через плечо. – Я! Ха-ха! Потрудись-ка, моншер, взглянуть, что тут написано…
Он пощелкал ногтем по карточке. Я прочитал: «Его высокоблагородию И. Д. Грецкову для постоянного свободного входа в музей». И подпись: А. Дуров.
– Я, братец, туда уже к восьми прибыл. Собрались, натурально, самые близкие – Чериковер, Кедров, кое-кто из циркистов приехали, разумеется. На верхней веранде как бы наблюдательный пункт у нас получился. Барышни же, Анатошка, те – вниз-вверх по лестнице, то в сад убегут, то опять на веранду. Развлечение, конечно, еще бы…
Нуте, из дам Елена Робертовна, само собой, королева бала, – ах, моншер, какая женщина! – расфуфырена – фу ты, ну ты, тюрнюры, шиньоны и прочее, модная картинка, одним словом, ароматы, лориганы… Парижский шик, тре мутар, передать невозможно!
В девять музыканты пришли. Их разместили в беседке, у нижнего фонтана. Ну-с, фонтан этот сам по себе чрезвычайно красив – диковинные, редчайшие раковины, цветные камни на дне, все это не раз описано в литературе. Однажды даже столичный писатель приезжал, Б. Б., и тоже описал. Вы, молодежь, конечно, не знаете Б. Б., а между прочим, бойкое перо, цветисто писал, сейчас уже так не умеют… Его особенно черепахи забавили в фонтане: у каждой на спинке надпись «Г. Д.», и он, представь себе, тотчас угадал, что это значит Государственная дума… А? Прекрасный, обаятельный господин, его дуровский пеликан за ногу тяпнул, анекдот, ей-богу! Этот факт также в литературе описан…
Так о чем бишь я? Ах, да! Музыканты.
Когда заиграл оркестр и началось обозренье, Тереза Ивановна появилась.
– Поздравляю, Тола…
Он обнял ее, поцеловал.
– Ну, мамочка, – сказал, – видишь, что мы тут с тобой натворили! Весь город у нас в гостях.
– Со мной? – печально улыбнулась. – Нет, Тола, это есть твой номер, а я…
Эх, братец, вообрази себе: музыка, флаги, в саду – публика, смех, шум… А у Терезы – слезы в глазах. Чего бы, кажется, грустить? Впрочем, это дело тонкое, ты все равно не поймешь по младости…
Ну-с, часикам этак к двенадцати и его превосходительство на своих белоснежных изволил пожаловать, господин Голиков, губернатор. В сопровождении Анатолия Леонидыча он осмотрел павильоны, с верхней веранды полюбовался прекрасным видом на усадьбу и отбыл в настроении чувств самых наипрекраснейших. Не предвидел, бедняга, что и года не минет, как в его особу бомбу метнут…
– Как?! – спросил я оторопело. – Как бомбу?
– Ну да, бомбу, что ж такого, не букет же фиялок, – засмеялся крестный. – В те времена, знаешь ли, довольно часто в губернаторов бомбочки мотали. Наш, правда, легко отделался, с другими похуже случалось. Но это – к слову, а пока слушай, что дальше-то было.
Дальше, друг мой, курьезы пошли.
Первым делом пьяненький приказчик в яму со шведскими костями упал, вообрази! Караул, кричит, помогите! Его давай из ямы тащить, а он – в крик, в брань: «Я так не оставлю! Я, милостивые государи, до самого его превосходительства дойду! Ишь, собачьих костей наклали… на каком основании!» Оказалось, вместе с музыкантами приперся. Господин Клементьев, пока до калитки волок, помял-таки его маленько. А после, рассказывают, извиняться гуляка приходил, плакал, просил шум не подымать – спьяну, дескать, простите великодушно…
Самофалов-купчина засим побывал. Приплелся с палочкой, в знаменитом своем сюртуке…
– А чем знаменитом? – спросил я.
– Да как же! Он его, сюртук то есть, тридцать лет таскал: пятнадцать, как из лавки принес, да перелицованный – еще пятнадцать… Скряга, моншер, ужас какой, это при двадцати-то миллионах, представь себе!
– Я, говорит, – вас господин Дуров, как домовладельца приветствую, потому как сам ваш сосед и также домовладелец.
– Ну, – смеется Дуров, – куда мне! У вас вся Большая Дворянская домами заставлена!
– А время? – вздыхает Самофалов. – Время-то, сударь, ох, беспокойно, того и гляди, как бы не тово… Те, – говорит, – какие на Дворянской, ненадежны, очень просто полететь могут, а этот мой, на Мало-Садовой, кильдимчик при мне останется…
Именно, братец, так и вышло. Мудрейший был старикан, царство ему небесное, как говорится.
Далее – перед Львом Толстым баталия вышла.
Скульптора Шервуда огромнейшее произведение в картинной галерее – каменная глыбища, вообрази, пудов на сорок. Нуте, публика, разумеется, вокруг, ахают, удивляются – нет, не мастерству художника, а величине: шутка сказать, экая махина!
И вот, откуда ни возьмись, – барыня. Да нет, что там барыня – монстр в юбке! Чудо-юдо! Какая-то противоестественная смесь жандармского ундера с разжиревшей монахиней… Но шелка, знаешь, перстни, браслеты и прочее… ювелирная витрина, клянусь честью!
– Безобразие! – тычет в скульптуру зонтиком. – Где Дуров? Позвать сюда Дурова!
– Сударыня? – подходит Анатолий Леонидович. – Вы чем-то недовольны, мадам?
– Убрать! Убрать немедленно! Как вы смеете держать на виду этого безбожника, этого соблазнителя! Он бунт проповедует!
А Дуров этак серьезно:
– Для вас, – говорит, – сударыня, к следующему вашему посещению упраздним-с.
Ох, и денек был!
Фабрикант Сычев автомобилем марки «пежо» всех собак взбулгачил. Под шафе, конечно. Ну, этот все к фараоновой мумии придирался, кричал:
– Земле предать! По христианскому обычаю!
Да разве все упомнишь, много всякого было.
А под вечер, когда зажглось электричество… это, знаешь ли, и описать невозможно. Феерия! Форменная феерия! Я спустился к реке, оттуда наблюдал. Боже ты мой, да неужто ж еще так недавно тут шеховцовский пустырек горбатился? Лопухи, да татарка, да осыпи глинистые, словно пьяный черт всковырял! Каких-нибудь шесть лет прошло с того дня, как появился Анатолий Леонидыч в забавном своем шарабанчике, а ведь каких чудес нагородил, нет, ты подумай только!
Да еще вникни, братец, слава-то какая нашему городу! Всероссийская, сказать не побоюсь. И уж как нам, воронежцам, ее беречь надлежит, – это ты на веки веков запомни!
А что же отец Кирьяк, позвольте спросить?
Где он? Что он? Или сей вздорный чернец уже не печется о прокорме немногочисленной братии Акатова Алексеевского монастыря?
Или вовсе нет его в сущих?
И выходит, он как бы в Лету канул, в речку забвения, ежели проще сказать.
Ну нет, как бы не так!
Мерзкий злыдень сей был живехонек и ярость свою копил неугасимо и неустанно. Он наблюдал и записывал наблюденное. На листках численника, на обороте счетов из мозгалевской лавки по соседству с перечнем отпущенных обители сельдей, круп и копченостей начертано было многое и премногое, начиная от самых давних дней, когда появилась первая запись:
«Года 1901-го
Иулия месяца 4 числа.
Охамели осабачились образованые господа.
Кабель сидить в тарантаси и сам рядушкам. От тово соблазн. Далше сшел на земь, Разговаривал с кабелем рукой махал. Кто за такой господин узнаю».
И далее, узнав, кто сей срамец, все замечал и записывал. Ничто не прошло без внимания Кирьяка. Он по крупицам, любовно собирал книгу грехов и ересей знаменитого артиста. Тут и богиня мраморная значилась как истукан, как идол богопротивный, – голая девка стоит над усадьбой в чем мать родила, бесстыдница. И мертвое тело фараоново, присланное из Петербурга в сундуке (слышно, большие деньги плачены за мертвяка), и голова с отверстой пастью, зубастой, для устрашения православных (а в зеве проклятом, сказывают, вывеска: «Ход воспрещен»).
Кроме того, само собой, и лютеранство в доме, разврат, граммофонные песни… Страм молвить – с двумя немками живет. И зверье в клетках, и псарня (днем и ночью – брех, рык, завыванье), а уж медведи… Один всю братию было обожрал да какого страху наделал; другой на столб фонарный влез, (был, был случай!), опять шум на всю улицу…
Ох, много! А все – ништо, все с рук сходит.
Но пуще не было у Кирьяка ненавистного врага, как мерзкая баба-птица, по-ученому названье, – пеликан. Как впервые увидел, так сразу черная мысль запала: не бывать сей уродине, изведу! Да ведь это сказать легко: изведу, а как изведешь, коли она во дворе, а ворота на крепком запоре, а забор такой, что глянешь вверх – скуфейка валится…
В нижней части сада, с речной стороны, малую щелку отыскал в ограде; огольцов-голубятников с Халютинской приговорил за полтину сторожить у забора: как, дескать, тварь носатая в сад сойдет, так в щелку-то пескаря кинуть на приманку, а в пескаре – иголка, ну-к, лапушка, закуси! И что б вы думали, дважды ведь с иголкой заглатывала, окаянная, – ан нет, ничто не берет!
А тем временем к пеликану пеликаниху добыли, пошли они двоечкой гулять, да так славно прижились, от дома – никуда, и стали их без опаски на речку пускать. Тут-то и осенило чернеца обоих извести. Человечек нужный на примете был – с Гамовской улицы мещанинишка непутевый неизвестной фамилии, а прозвище уличное – Стрелок, маленько тронутый, что ли, охотника изображал из себя: ружьишко за плечами, сумка-ягдташ; все бродит, бывало, в летнее время по бережку, все прицеливается по гусям да по уткам, вроде бы пальнуть собирается. Но не бил, опасался, понимал, что от береговых гусятников пощады не жди, шею намнут без милосердия.
Слабость была у него – выпить, и вот этой-то слабостью отец Кирьяк и замыслил воспользоваться. И даже уговор промеж них состоялся: за зелененькую сторговались прикончить пеликанов. Но подкралась осень, захолодало, диковинных птиц загнали во двор, а там вскоре и Дуров со своими «артистами» подался в зимние странствия. Рушилось дело.
– Ах, штоб тебе! – плюнул Кирьяк. – Все равно изведу!
Между тем в доме произошли перемены: развеселая певунья Лялечка Дурова сделалась госпожою Шевченко.
Это во-первых.
Уважаемая публика по такому случаю ждет, разумеется, свадебных карет, бенгальских хлопушек, звона разбиваемых н а с ч а с т ь е бокалов, криков «горько» и прочих подробностей, обязательных при описании свадеб в богатых домах, могущих позволить себе не только наем карет, но даже и музыкантов, духового, скажем, оркестра из того же клуба приказчиков…
Нет, уважаемые, ничего такого не было, никаких карет, никаких музыкантов, никаких хлопушек.
Всегда шумная Ляля на сей раз тихохонько вышла из дома, в условленном месте встретилась с молодым провизором, и они тайно обвенчались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20