– Ну, что, глупенькая? Ведь я ж тебе сказывал: отец, погоди, говорит, маленько, дескать, молоды еще. А ведь он, Дунюшка, намек дал, он мне надежду в сердце посеял, а ты… Ну!– Ох, не верю я, не верю, Алеша! – всхлипнула Дуня, крепче припав к его груди.– Ну, полно, что ты… – растерянно пробормотал Кольцов. – Да не терзайся так… эх, мать честная!– Сердце, Алешенька, чует, – не поднимая головы, шепнула Дуня, – не быть нам с тобой, не быть… Ведь никуда не денешься – холопка я… Все равно, что скотина!– Не плачь! – твердо сказал Кольцов. – Я все обдумал, все решил. Вот отделюсь от батеньки, выкуплю тебя!– А как не отделишься? – переставая плакать, спросила Дуня.– Да отчего ж не отделюсь?– А батенька не пустит.Кольцов осторожно приподнял Дунину голову, поглядел в ее заплаканные глаза.– А я – по закону, тут меня не подденешь! Раз такое дело, я и погладиться не дамся: совершенные лета есть? Есть? Ну, и отделяй!Дуня повеселела, утерла слезы, вздохнула и улыбнулась.– Ну вот! А ты плакать… Вот погляди-ка лучше – красота какая! Это счастье, Дунюшка, что мы с тобой в дивном мире этом. Радостно мне! Степи-то, глянь – конца нету… А вон – леса, как далеко видать!– Верст на двадцать, я думаю, – робко сказала Дуня.– Кое двадцать! Всю тысячу! И надо всем божьим миром, над всей красотой неописанной, – кто выше всех стоит? Как смекаешь?– Да кто же, Алеша? Бог…Кольцов засмеялся:– Мы с тобой, Дунюшка! Ты, моя ро́дная! 12 Утром его провожали в Задонье.Ехать надо было ненадолго – дня на два, на три от силы. Черной работы в поездке не предвиделось. Кольцов ехал как хозяин – поглядеть гурт.Он и принарядился поэтому: надел черную черкеску, хорошие сапоги, новую шапку и подпоясался кавказским ремешком с серебряным набором.Его любимица Лыска горячилась, пританцовывала на месте, но Алексей умелой рукой сдерживал ее.На крыльцо вышли отец и мать. Прасковья Ивановна была заплакана, кончиком платка утирала глаза. «Чего это она?» – удивился Кольцов, оправляя седло и все поглядывая в сторону сада. Было еще очень рано, солнце только взошло, и тень от дома ложилась через весь двор.– Ну, с богом! – махнул рукой старик.Кольцов пустил лошадь. Лыска сразу взяла рысью.– На бойню! – закричал отец вслед. – Ежли чего – на бойню немедля!Кольцов в воротах снял шапку, махнул ею и вскачь помчался по улице. «Проспала, видно, Дунюшка, – ласково усмехнулся. – Ну да день-два – и дома…»Едва Алексей скрылся за воротами, Прасковья Ивановна, уже не сдерживаясь, заплакала навзрыд.– Эка дура, – сердито сказал Василий Петрович. – Ну, чего орешь? Знаю, что делаю! Алешка опосля сам спасибо скажет… Прекрати! – пригрозил он. – Кому говорю, прекрати! Глава третья – Звезда горела средь небес,Но закатилась – свет исчез.«В небе других миллионы сияют,Блеском отрадным взоры пленяют».– Сколько ни будут пленить и светить,Той, что погибла, – не воротить… Н. Станкевич 1 Верстах в семи от города Задонска, ниже по Дону, раскинулось большое село Каменка. Оно лежало на левом, луговом, берегу Дона и так заросло садами, что изб почти не было видно, только высокая белая колокольня выглядывала из зеленых зарослей.Правый берег, поросший густым дубняком, был обрывистый, каменистый. Дальше тянулась привольная степь. Белые, величиною с хорошую избу, камни крутыми ступенями спускались к реке и уходили в воду без малого до самой середины. Чуть повыше воды стоял крытый дубовыми ветками и травой шалаш.В Каменке жили государственные крестьяне, у которых для выпаса своих гуртов старик Кольцов арендовал пятьсот десятин земли. Вот на этом-то выпасе и ходил Пантюшкин гурт, где, как доносил башкирцевский приказчик, было неладно.Солнце шло на обед, когда из шалаша вылез огромный, саженного роста, с желтовато-белой древней бородою старик. Это и был Пантюшка.– Ми-ша-ка-а! – закричал он, повернувшись к обрыву. – Ми-ша-ка-а!Ему никто не отозвался.Старик собрал щепки, наломал хворосту, приладил на рогатках котелок, и, опустившись на колени, стал высекать огонь.– …е-е-ей! – послышалось из-за Дона.Старик поднялся на ноги и, приложив руку к глазам, стал глядеть на каменский берег. Какой-то конный пустил лошадь в воду, по-казачьи вскочил ногами на седло и поплыл к Пантюшкиному шалашу. 2 – Здорово, Пантелей Егорыч! – крикнул Кольцов, спрыгивая наземь. – Не признал, что ли?– Да никак Ляксей Василич? Ну, малый, быть тебе с барышами – не признал!– Ай на глаза ослаб? – пошутил Кольцов.– Да как не ослабнуть? Мои глаза, они чего-чего не перевидали! Батюшку Емельяна Иваныча – царство ему небесное – зрил, как тебя зрю. Катьку-царицу зрил, но из-под дальки, шут с ней! С Ляксандром Василичем, с Суворовым, рядком на задницах с Альпейских гор скатывались. Эх, дед Пантюшка, он все зрил, а только доли своей счастливой все никак узрить не могу… Ну, садись, садись, – засуетился, придвинул Кольцову чурбан. – Садись, сказывай, зачем пожаловал?Подъехал другой гуртовщик – чубатый, красивый малый, узнал Кольцова, скинул шапку, поздоровался.– Быки, слышно, у вас падают, – начал Кольцов, привалясь в холодок к шалашу. – Намеднись Башкирцев приказчик сказывал, наезжал будто к вам… Батенька велел поглядеть, и ежели что – так на бойню…– Какой такой приказчик? – нахмурился Пантелей. – Мишака, нешто к нам кто наезжал?– Никого, Пантелей Егорыч, – сказал малый. – Как, значит, мы тута стали, так с Воронежу никто не наезжал…– Да как же так? – удивился Кольцов. – Мне вчерась батенька велел: «Съезди, говорит, погляди…»– Приказчик-те спьяну, должно, набрехал, – сказал дед. – Они ведь пьянчужки, эти приказчики… Ну да ничего. Ты, Василич, поживи у нас тут день, погостюй – сам увидишь, все, слава богу, хорошо. Вот рыбки половимся, ушицы покушаем… Тут, брат, у нас бирючки – ну, чисто поросята. Страсть! 3 Кольцов ездил с Мишакой, смотрел гурт. Быки ходили гладкие, и в самом деле, как говорил Пантюшка, все было «слава богу».К вечеру старик снял с перемета полсотню жирных, пятнистых, как форель, донских бирючков, наварил ухи и угостил Кольцова. После ужина Кольцов с Мишакой пошли поить лошадей. Лошади забрели по колена в воду и долго пили. Было тихо. Над Доном, из-за каменских садов, поднималась большая красноватая луна. Откуда-то с того берега доносилась протяжная, печальная песня. Кольцов заслушался.– Славно поют, – вздохнул.– Тут, Ляксей Василич, – согласился Мишака, – поют так поют. А уж хороводы ежли водить, – за каменскими бабенками никому во всем уезде не угнаться!– Айда съездим? – предложил Кольцов.– Гуляем! – захохотал Мишака. – Айда! 4 На зеленом выгоне собрались ребята и девушки. Они сидели на бревнах, сваленных возле общественного хлебного амбара – «магазея», и пели.Вдруг песня оборвалась.– Тимоша идет! Глянь, глянь, Тимоша идет! – послышались веселые голоса.Пьяненький мужичок в рваном полушубке, крохотный, сморщенный, словно засушенный валуй, пошатываясь и наигрывая на жалейке, подошел к бревнам.– И-их, кралюшки! – вскрикнул и, растопырив руки, кинулся к девушкам, да споткнулся и упал.– Чижол, Тимоша, – засмеялись ребята. – Гля-кось, земля не держит!– Не! – возразил Тимоша, подымаясь. – Ничаво, я легкой…Он приложил к губам жалейку и только собрался заиграть, как из-за церковной ограды наметом вылетели Кольцов и Мишака.– Э-эх, раздавлю! – заорал Мишака.– Честной компании! – спрыгнув с седла, низко поклонился Кольцов. – Позвольте, господа, погулять с вами…Парни сняли шапки, поздоровались.– Садись, господин купец, гостем будешь. Ну-ка, ребята, возьмите лошадей!– На сухую гульба что обедня без трезвону, – дурачась, под общий смех, пропищал какой-то шутник.– Да ай купец не поднесет? – подстрекнул Тимоша.Кольцов достал из кармана черкески горсть медяков.– Не погребуйте, господа, – сказал, ссыпая деньги в рваную Тимошину шапку. 5 Хоровод стал в круг. В середину вошел парень в черной поддевке, скинул шапку и надел венок из вишневого цвета. Притопывая лаптями, раз, другой прошелся по кругу и вдруг, остановясь, высоко, звонко запел: – Ты стой, моя роща,Стой, не отцветай!Стой, мил хороводец,Стой, не расходись!Я в том хороводе,Молодчик, плясал.Плясал я, молодчик,Сронил я веночекПротив батюшки,Против ро́днова… Он снял венок и бросил его наземь. Хоровод, до тех пор молчавший, стал ходить, и все запели: Ой ты, батюшка, пойди,Венок подыми! Батюшка не захотел идти подымать, и парень стал опять ходить в круге. Он пел, упрашивал матушку поднять венок. Однако и матушка не подняла. Тогда парень в черной поддевке жалобно загоревал: То – горе мое,Гореваньица!Головка мояСпобедненькая!Сердечко моеЗанывчатое,Занывчатое,Надрывчатое! В избах услышали песню, и вскоре вокруг хоровода собрался народ. Старики стояли, важно опершись на длинные палки. В лугах перекликались дергачи, майские жуки гудели в прозрачном воздухе, ребятишки бегали за ними по выгону, сбивали их ветками. Бесшумно, словно во сне, мелькнула летучая мышь, на колокольне раза два жалобно крикнул сыч.Кольцов тихонько отошел к изгороди, облокотился на слегу. Какая-то сладкая тоска охватила его, сжала сердце, заглушила все шумы. Медленно-медленно поплыли длинные звуки. Он вздрогнул: что это? «Часы», – догадался и поглядел на колокольню. Возле нее росли сосны. Их верхушки вырисовывались на лунном небе, как узорные, резные крыши теремов. С необыкновенной ясностью прозвенела строчка стиха. Кольцов легко вздохнул и улыбнулся. Вынул из-за пазухи потрепанную тетрадку и, послюнив огрызок карандаша, принялся записывать. 6 Мишака увидел, что Кольцов стоит один.«Вишь ты! – с обидой подумал, – Шумел: гулять будем, а сам ушел». Кольцов стоял неподвижно, спиной к хороводу и что-то вроде бы разглядывал на ладони. Вроде бы напевал что-то. «С бусорью малый!» – весело рассудил Мишака и подобрался поближе.Кольцов в самом деле пел: Там, где терем тот стоит,Я люблю всегда ходить…Ночью тихой… Запнулся, почеркал в тетрадке. Ночью тихой, ночью ясной,В благовонный май прекрасный, – продолжил вполголоса. Напев был знакомый: «Ты стой, моя роща».– Славная песня, – похвалил Мишака – Я такой не слыхивал.– Да я, брат, и сам ее только-только схватил, – словно прислушиваясь к чему-то, сказал Кольцов.– Ну-ка, ну-ка, – не отставал Мишака, – далее-то, далее как? Ах, в том тереме простом… Несколько парней подошли к ним и, послушав немного, стали подпевать.– А что, – разошелся Мишака, – нешто девок кликнуть?– Верно, верно, – раздались голоса. – Домашку, Любушку… Эти – мастерицы!Вместе с девушками приплелся и Тимоша. Мишака запел, парни подхватили. Сперва робко, затем смелее вступили девичьи голоса, и уже слова: Ах, в том тереме простом…Есть с раскрашенным окномРазубранная светлица,В ней живет душа-девица, – пропели ладно, уверенно, и Тимоша затейливо вывел жалобный напев на простецкой своей, но такой говорливой жалейке.– Стой! Стой! – крикнул вдруг Мишака. – Ты, Любушка, знаешь, пожалостней тут… Ну-ка, лапушка, ну-ка! Разрывайся, грудь моя! – залились Любушка с Мишакой, – Буду суженым не я… – Эх, ты! – бросил жалейку Тимоша. – Спасибо и спасибо! – низко поклонился Кольцову. – Отогрел душу, милый же ты человек! 7 Когда Алексей собрался ехать к гурту, оказалось, что Мишака пропал. Возле изгороди на выгоне стояла одна кольцовская Лыска, Мишакиного мерина не было.«Наверно, вперед уехал», – решил Кольцов и, попрощавшись с каменскими певцами, шагом поехал по улице к реке.Село кончилось, над лугами шевелился туман. Кривою богатырской саблей сверкнула излучина Дона. «Вот и сложили песенку», – подумалось радостно. Над головой мелькнула ночная птица. А песня? Не та же ль птица? Не схватил – пролетела навсегда. И где, в какой дальней дали искать ее?Кобыла отфыркнулась, чуя воду.– О-го-го-о! – закричал Кольцов, привстав на стременах.Никто не отозвался. Он переплыл Дон, расседлал лошадь и позвал старика.– Аиньки? – откликнулся из шалаша Пантелей.– Приехал Мишака? – спросил Кольцов.Старик вылез из шалаша, почесываясь, поглядел на луну.– Ишь ты! – сказал одобрительно. – Долго гулял… А Мишаки нету, не приезжал. Да он что! Он у солдатки ночует… Он, брат, ухо-парень, Мишака-те! – с восторгом воскликнул Пантелей и захохотал. 8 Проводив сына, Василий Петрович надел новый демикотоновый, табачного цвета кафтан, пуховую поповскую шляпу, подпоясался красным кушаком и пошел к Сократу Митрофанычу Девочкину.Знакомством и дружбой с Сократом Митрофанычем старик Кольцов очень гордился, потому что Девочкин был дворянином и служил столоначальником в гражданской палате.Было еще рано. Девочкин сидел в халате на крыльце своего дома и кушал кофе с крендельком. Возле крыльца громадный индюк и с десяток кур подбирали крошки,– Чай да сахар! – возгласил Василий Петрович, поднимаясь на крыльцо.– А! – прохрипел Девочкин. – Милости просим. Кофейку не угодно ли?– Покорнейше благодарю, – поклонился Василий Петрович. – Только от чаю. А я к вам, Сократ Митрофаныч, по дельцу-с…Девочкин допил кофе и закурил длинную трубку.– Тэк-с, – сделал губы колечком и дохнул дымовой струйкой. – Готов служить. Что у тебя за дело?– Да дело-то, Сократ Митрофаныч, немножко для вас беспокойное: купчую надо выправить. Хочу Пелагею с Авдотьей продать, а как они записаны на ваше имя, то осмелюсь вас потревожить: не откажите совершить документацию.Девочкин бывал у Кольцовых. Знал, что старик дорожил своей стряпухой, знал, что и Дуня у них росла, как своя. Поэтому он удивленно вытаращил рачьи глаза:– Денег, что ли, нету? С векселями прижали? Так что ж ты мне ни слова? Я бы ссудил…– Нет-с, – поджимая губы, вздохнул старик. – Дело не об деньгах, а более политичное… Скажу по совести, как на духу-с: Алексей задурил. Вбил себе в голову на Дуняшке жениться. Конечно, молодость, дурак малой, кровь играет. Только при нашем деле это баловство ни к чему-с!Девочкин курил молча.– М-да-а… – протянул с усмешкой. – История… Только это вроде, как бы сказать… тово… ну, не по-христиански, что ли…– В нашем деле это ни к чему, то есть баловство это, – упрямо повторил Василий Петрович. – Эх-ма! – хлопнул по лбу. – Из памяти вон! Я ведь, Сократ Митрофаныч, вам должок принес…Он вынул четвертной билет и положил на стол. Девочкин промычал что-то неопределенное и сунул бумажку в карман.– Только дельце-то наше, – настойчиво продолжал Василий Петрович, – оченно, сударь, спешное. Как ни поверни – все нынче закруглить надо. И купец торопит, да и мне, ежли по совести, не терпится… Так уж я, Сократ Митрофаныч, покорнейше прошу…– А кто ж купец-то? – спросил Девочкин.– Да купец-то дальний – Царицынской губернии помещик, отставной майор, господин Бехтеев… может, слыхали?– Тю! – присвистнул Девочкин. – Очень даже слыхал… Эх, жалко Дуняшку, пропала девка! Ну да ладно, дело твое, – заключил он, вставая. – Часиков, слышь, этак в десять, пожалуй, приходи с купцом твоим в присутствие… 9 Мещанин Кольцов не имел права владеть крепостными людьми. Покупая Пелагею и Дуню, он совершил купчую на имя дворянина Девочкина. Поэтому и продать их он не мог без участия Сократа Митрофаныча. Дело же надо было, как выражался старик, «обтяпать» в одночасье – пока Алексей ездил к Пантюше в Задонье.Покупатель подвернулся вовремя, и, хотя Василий Петрович и знал, что́ за птица отставной майор Бехтеев и что Дуня у него действительно пропадет, – все-таки дело надо было закончить немедля.Дуня понравилась Бехтееву, и они со стариком ударили по рукам. Узнав про сделку, Прасковья Ивановна кинулась мужу в ноги, заголосила, как над покойником.– Молчи! – приказал ей Василий Петрович. – Молчи и не дыши!От Девочкина старик Кольцов отправился в номера, где остановился Бехтеев. У отставного майора трещала голова с похмелья, свет был не мил. Он пил содовую воду и охал.– Антре! – сказал он, когда старик постучал в дверь номера. – А, это вы, милейший… – протянул, хватаясь за голову. – Ох, мочи нет!– Захворали-с? – поинтересовался Василий Петрович.– Не говорите! – простонал майор. – Но что же прикажете – дела есть дела… Идемте-с!Через час, совершив купчую, они вышли из дверей гражданской палаты.– Я, милейший, еще денька два поживу в Воронеже, – прощаясь, сказал Бехтеев, – а люди мои сегодня поедут. Прошу приготовить девицу.– Будьте благонадежны-с, – заверил Василий Петрович. 10 А Дуня жила в неведении.Старик понимал, что скажи он ей о том, что ее ожидает, – все повернулось бы по-иному. Он отлично понимал, что при пылком, отчаянном ее характере она могла бы наложить на себя руки – утопиться, повеситься, – и тут бы вмешалась полиция, а полиции Василий Петрович боялся больше всего на свете.День выдался жаркий и душный, к ночи ждали грозу. В кольцовском доме пообедали и стала тишина: кто лег вздремнуть, кто, одурев от сытного обеда и нестерпимого зноя, сидел в холодке, не шевелясь, и обалдело таращил сонные глаза. Работники ушли в сад и, растянувшись под яблоней, уснули.Дуня с матерью были в своей хатенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36