Он развязал платок, выпустил меня из лукошка, легонько хлопнул по затылку, иди, мол, во двор, играй. Но мне почему-то расхотелось убегать. Дедушка усмехнулся в усы и закончил свою науку:
- Работа, что соль - бережет человека от порчи, а дедовская наука спасает от ошибок. Вот так, проказник. Ступай и никогда не забывай, чему я тебя под потолком учил.
Все.
ПЕРВАЯ ОХОТА
Рос я как на дрожжах - за год на несколько вершков вытянулся. Увидел это отец, позвал меня и спрашивает:
- На охоту хочешь?
- Еще как! - отвечаю, а сам от смелости моргаю.
- А знаешь ли ты, каким концом ружье к плечу приставлять?
- Догадаюсь.
- Вот и хорошо! А всему остальному беда научит. - Дал он мне ружье кремневое, козий рог для пороха, горсть дроби из хлебного мякиша. - Для начала хватит. Только смотри, не пускай на ветер такое богатство, повсюду с собой носи, всегда под рукой держи, потому что истинный охотник никогда не знает, где днем охотиться станет, где ночь его застанет. Ясно?
- Как в тумане, - не растерялся я.
- А теперь попроси у матери чего-нибудь съестного и отнеси нашему деревенскому старосте, чтобы тебя в мужчины записал и разрешение на охоту выписал.
Сами понимаете, меня подгонять не нужно было. Натолкал я в корзинку побольше всякой снеди, так что едва поднял, и понес, качаясь от тяжести, его светлости пану старосте, родовитому господину простолюдину.
Подошел к дому, крыльцо новое, еловое, по бокам два истертых веника стоят на манер часовых, стал в дверь протискиваться да косяк из проема вывалил. Моей вины нет в том - дом спешно был слеплен, к празднику. Недаром, видно, дед учил: что делано наспех, то сделано на смех. Потоптался на пороге разуваясь и пол проломил, потому, верно, что и его перед праздником заново перестилали. Кончилось тем, что и стену я повалил, когда шапку на гвоздь вешал.
Перепугался я и прямо с порога ахинею понес.
- Доброе утро, - говорю. - Я Пупкус Микас, село наше Балаболкемис, внук своей бабки, здоров и крепок, как редис с грядки. Живу в деревне с отцом и мамой, никогда не бываю пьяный. Есть у меня братья и нету сестры. А кто будете вы?
Староста даже головы не поднял. Тогда я перед ним подарки стал выкладывать - копченый окорок лягушки да соленый хвост кукушки, комариное бедрышко, мышиное ребрышко, соловьиную шейку да сорочью корейку. И в придачу бутылочку со шмелиной слезой. Не выдержал староста, спросил:
- Как велик ты, паренек?
- Как гороховый стручок.
- Ну, а крепок?
- Как дубок...
- Нда, стены валить ты горазд, а вот ростом маловат, - и староста снова уткнулся в бумаги, но все-таки одним глазом на подарки посматривает.
Тогда я добавил: стаканчик дубового соку, блин, коровой жеваный да бублик, кузнецом кованый. И громко кашлянул.
После новых подарков староста вышел из-за стола и велел мне: большой палец в рот поглубже засунуть, покрепче дунуть, мускулы на руках напрячь потуже и кулаки сложить поуже, зубы ощерить, без этого, мол, нельзя силу проверить.
- Носом ты не вышел, - наконец нашел он к чему придраться.
Что делать? Пришлось остатки выкладывать: черствый блин ячменный, царский рубль чугунный, сто желтков змеиных, бочку пива из тмина и в придачу сотню старых пуговиц.
Староста сгреб все со стола, а мне бумажку всемогущую выдал, печатью пристукнул и напутствие стал читать-причитывать:
- Если сравнивать с тринадцатым дождливым годом, то какой из тебя мужчина, так, вроде стручка лущеного. Но если нынешний засушливый век сравнить с временами допотопными, может, и вышло бы, что ты силен как бык. Так и быть, лягушонок неблагодарный, посвящаю тебя в охотники и приказываю: ружьишком не балуй, вместо дудки в ствол не дуй, богу в окна не пуляй, да того не забывай, что теперь в сравнении с доисторическим тридевять третьим годом и без тебя всякими пушками да орудиями столько дыр в небе понаделали, что от сквозняков спасу нет, через эти щели облака набухшие выталкивает, а у людей картошка на поле гниет.
Пока я его слушал, страшно проголодался. Пошел домой, борща корыто выхлебал, полдня проспал, а когда вернулся, староста в общем уже свое наставление заканчивал, да только с разгону никак остановиться не мог.
- Ну, парень, живи, вверх расти, на охоту ходи да вокруг поглядывай, что к чему прикидывай... - Надо же ему было что-то говорить за такие расчудесные подарки. - И все сравнивай, парень. Без сравнения человек теперь как без рук. Не выровняешь свои шаги по соседу, не будешь знать, идешь ты или стоишь. Не согласуешь свои мысли с начальством, не будешь знать, размышляешь ты или так, чепуху несешь. Врага своего не возлюбишь, так не будешь знать, зачем на свете живешь, зачем сало жуешь.
Дальше я слушать не стал, ушел на охоту.
Вышагиваю не спеша и все сравниваю. Вокруг меня - сколько глаз видит, сколько ухо слышит, простирается огромный лес. Такой большой, такой страшный, что так и подмывает: взять одеяло поплотнее и прикрыть его. Вполне бы достало. Ну, не одно, так два одеяла уж точно накрыли бы, и еще место осталось для доброй охоты.
Иду день, зайцам охотничьи правила втолковываю. Иду второй, песни распеваю хорьковые, а на третий - взял и заблудился. Не то чтобы заблудился, просто звериные тропы малость перепутал. Чем дальше бреду, тем приятнее, тем веселее мне становится.
Вокруг тишина.
Вокруг красота.
Вокруг так замечательно, что даже мороз по спине мурашками бегает. Сердце, точно барабан, стучит и всех птиц подальше в лес гонит. Ну, гнать не гонит, но предупреждает, что охотник идет: ружье у него - кремневое, бьет без промаха, козий рог для пороха и горсть дроби из мякиша хлебного.
Наконец вышел на редколесье. На поляне дуб растет. Страх глядеть, какой дубище! В толщину не меньше девяти пядей, а уж что высота - больше шести вершков вымахал! На ветвях желуди висят, что твои арбузы. Ну, может, и не совсем арбузы, но уж макового зерна побольше, это точно.
И под этим развесистым дубом дикая свинья хрюкает, своего поросенка пасет. Злая свинья, как оса, а поросенок у нее ростом с жеребенка. Я ружье с плеча сорвал, прицелился в поросенка - бац! - пальнул, он - бряк! - опрокинулся, а пуля - вжик! - и мимо. Свинья, конечно, защищает своего дылду, кинулась на меня. Ну, может, и не кинулась, но хвостом по пяткам собиралась перетянуть, что верно, то верно.
Я стрекача, свинья следом. Несусь вокруг дуба, язык высунул, а она, зловредная, не отстает. Пока ноги уносил, ружье уронил и торбу потерял, и добро по сторонам расшвырял. Только все равно чувствую, тяжело бежать, что-то тянет голову к земле. Уже силы на исходе, дыхание перехватывает. Уже совсем было рухнуть собрался, да вспомнил, что в шапку у меня игла вколота. Схватил я иглу да ка-ак запущу в свинью со злости. И угодил ей прямехонько в лоб. Она и хрюкнуть не успела - шмяк! - повалилась на бок. Не только повалилась, но и ноги протянула.
Стою над ней, отдышаться не могу, а голова работает, как мельница ветряная: ни домой свинью нести, ни поросенка ее пасти. Стою, думаю, вдруг трах! - желудь на голову свалился, я - плюх! - и уселся на мох. От удара даже в глазах потемнело, зато в голове просветлело, прямо как в подвале светло стало. Дольше я не мешкал, свил гнездо на дубе, забросил в него поросенка, а свинью за хвост, как за гуж, ухватил и домой поволок.
Тянул я ее, тянул, до смерти устал. Не то, чтобы устал, а спать захотел. Свалился как неживой на землю и крепко заснул. Не то что заснул, а в дреме глубоко задумался. Пробудил меня от этих мыслей какой-то шум. Продрал глаза, а дикой свиньи рядом со мной нет как нет! Я туда, я сюда: как сквозь землю провалилась. Ни следа, ни духу.
Тут я совсем проснулся, поднял глаза к небу, глядь - сороки мою свинью на сосну утащили, тянут ее каждая к себе, никак поделиться не могут. И дерутся промеж себя, только перья летят.
Подбежал я поближе и даже рот раскрыл от удивления: вот так дерево, всем соснам сосна. Что толщина, что вышина! А стволище! Если расколоть, так, наверное, спичек пять, а то и все шесть выйдет. Ну, если не шесть и не пять, то уж одна - это точно. Зато какая толстенная!
Подбежал, значит, я и начал шапкой махать. От моей шапки ветер подул, сосна закачалась, точно в бурю. И сбросила свинью вниз. А мне того и нужно. Достал я леску, в шапке припасенную, на одном конце петлю сделал и привязал свинью за ногу, другой конец вокруг своей руки обмотал. Лег и притворился спящим. А сам веки соломинками подпер, чтоб не слипались, караулю и думаю: только троньте мою добычу, я вам покажу, откуда перья растут! Ну, если и не покажу, так хоть сам посмотрю, что из моей затеи выйдет.
Час жду, два жду. Вдруг, откуда ни возьмись, огромный ястреб. Как кинется на мою свинью. И понес в небо. Страшно вспомнить, какой был ястреб. Всем ястребам ястреб. Если б эдакий громадина крылья распростер, половину нашей деревни прикрыть мог. Ну, может, и не половину, но уж трубу на теткином доме это точно.
Ястреб к себе свинью тянет, я к себе. Тянем-потянем, кто кого перетянет. И вдруг чувствую - ноги мои до земли не достают. Поглядел вниз и обомлел: вся родимая деревня подо мной как на ладони. С такой высоты ее, кажется, можно шапкой накрыть. Соседи муравьями ползают. Высыпали на улицу, головы позадирали и советы орут во всю глотку:
- За землю хватайся, не поддавайся!
- За облако держись, на крышу не свались!
- Микас, ястребу на спину карабкайся!
А самый робкий во всей деревне человечек вдруг схватил камень и ка-ак швырнет в нас. И надо же - угодил прямехонько в леску и перешиб. В ушах у меня только - ффью-у! - ветер засвистел, и как грянулся я в пруд, даже вода по сторонам расплескалась. Оно и лучше. Я сухим-сухой из пруда выбрался да еще полную торбу карасей набрал. Может, и не караси то были, а лягушки. А может, и вовсе ничего не было. Но что же тогда у меня за пазухой так колотилось и трепыхалось?
Честное слово!
- Мама, заяц!
- Ну и что? Друг-приятель он тебе, что ли?
ДВЕНАДЦАТЬ ПЯТНИСТЫХ ПОРОСЯТ
Выбравшись из пруда, разыскал я камень помягче, уселся поудобнее и принялся ловить за пазухой этого буяна. И так ухвачусь, и эдак уцеплюсь, все никак ни за хвост, ни за нос не могу поймать. Разобрал меня смех - наверно, зацепил ненароком щекотную косточку, - от смеха аж слезами зашелся. Стал глаза протирать и только тогда сообразил - ведь я ничего не вижу, всего ряской залепило. Оттого так долго искал.
Протер кое-как, смотрю - обступила орава пацанов, пальцами в меня тычут. Одни рябенькие, другие пестренькие, третьи веснушчатые. И у всех, должно от зависти, дух перехватило - стоят, глаза выпучили, пялятся на меня, будто на рыбу заморскую, и молчат. Вот еще, думаю, напасть, неужели к немым попал?
Не успел подумать, как у меня из ушей - хлоп, хлоп - две пробки грязи вылетели. Тогда-то я и услышал, что говорит самый храбрый из пацанов:
- Аа... ты действительно Микас Пупкус?
- Ребята, - отвечаю, - ястреба я одолел. Во-от такого, - и развел руки во всю ширь. От сильного удара все наказы старосты у меня из головы вылетели.
- Аа... может, ты Илья-пророк, с небесной колесницы от грома скатился? Может, с Марса или с Луны свалился?
- Придумал тоже. Я тебе дело говорю - во-от такой ястреб был. Как тысяча воробьев и одна муха.
- Так ты и вправду Пупкус?
- Можешь пощупать, - рассердился я.
- А почему ты не такой, как все? Почему ты черный и с зелеными косами?
- Вот бестолочь. Это же тина и грязь из пруда. Но видел бы ты, какой ястреб был - во-о-от такой...
Самые смелые подошли, ощупали меня, все мои одежки, убедились, что я не привидение и не с неба свалился, и выбрали меня атаманом. Тогда я им все без утайки и без прибавки, всю чистую правду, - вот как вам сейчас, - по три раза каждому по порядку рассказал и начал было по четвертому, да вдруг не ко времени про дом вспомнил и собрался уходить.
- Ты только нам покажи - где, только объясни - как, - упрашивали пацаны. А потом мы сами...
Дома мне никто даже и не думал сочувствовать. Дедушка пыхтел трубочкой в углу и не поднимал головы. Бабушка, отвернувшись, вязала чулок. Отец смотрел в окно и пальцами наигрывал на губах охотничий марш. Мама в такт гремела горшками у плиты и делала вид, будто меня не замечает. Было ясно: баня уже истоплена, розги замочены, только еще не договорено, кто первый примется за меня.
"Хоть бы ребятня от окон убралась, уважение к своему атаману проявила!" подумал я с горечью, а своим сказал:
- Делайте, что хотите, только ястреб и вправду был громадный...
Кастрюли загремели сильней, и последняя моя храбрость улетучилась. Уж не знаю, что мне в голову взбрело, только я вдруг забеспокоился о поросенке, которого на дуб закинул.
- Дома ли Гнедко? - спросил у отца и почувствовал, что не стоило спрашивать: к грохоту кастрюль прибавилось бренчание сковородки. Но я решил не сдаваться: - Мне кабана надо из лесу привезти, - выпалил одним духом, а сам на всякий случай прикидывал, куда бы лучше дать дёру в случае чего.
У печки затихло. Тогда и отец приободрился.
- Как вернется Гнедко, я скажу ему, - усмехнулся он. - А ты, сопливец, не мог бы нам объяснить, что это ты в поднебесье выделывал?
- Охотился, - не смутился я.
Отец прыснул в кулак и обратился к дедушке:
- Ты только послушай, что говорит: охотился он, вишь ты! Так кто же из вас кого поймал: ты ястреба или он тебя?
- Не знаю. Я крепко за свинью держался, а этот тихоня мне дело испортил, леску перебил.
Крышки больше не гремели.
- Так, значит, не знаешь, кто за кем охотился? - переспросил отец и, хлопнув меня для порядка пониже спины, вполголоса спросил: - Так, говоришь, солидный клыкан попался?
Мама топнула ногой и погрозила нам пальцем.
После этого я попал в руки к дедушке. Он ощупал своими твердыми пальцами мои оттопыренные уши и заявил:
- Тому, кто в поднебесье летает, полагается больше знать. - Покосившись на бабушку, дал мне щелчка, да так ловко, что треску полная изба, а боли ни чуточки. - Ну, а теперь что скажешь? - а сам подмигивает мне украдкой.
- Где уж тут, - говорю, - сообразить, когда треск такой стоит. То ли у тебя ноготь, то ли у меня лоб раскололся...
- Заруби себе на носу, - дед обрадовался, что я так хорошо подыграл ему. Мужчина на охоту не за прибытком, а за храбростью ходит. Мы тут уж не знали, что думать, а он и ухом не ведет, постреленок. - Дедушка многозначительно посмотрел на бабушку и, притянув меня поближе, поинтересовался: - Пулей или дробью на кабанчика заряжал?
Мама и его отчитала за потачку, потом взяла меня за руку, подвела к стене, ткнула пальцем между календарем и часами и спросила, предварительно дав подзатыльника:
- Видишь?
- Ровно час.
- Теперь понял, за что досталось?
Я пожал плечами и попробовал угадать:
- Если бы пришел в двенадцать, вместо одного тумака двенадцать отвесила?
- Я тебя не про время спрашиваю. Ты на календарь смотри, - мама в сердцах схватила меня за ухо и повернула мою голову, куда следует.
- Среда, - заморгал я.
- А ушел в субботу!
С перепугу у меня в голове все перемешалось.
- Неужели я пришел на три дня раньше, чем вышел? - обрадовался я. - Как же теперь быть? Значит, надо все тумаки обратно возвратить?!
- Болтун! - мама уже не сердилась. - А если бы, не дай бог, убился где? Что тогда?
- Тогда некого было б и тумаками потчевать, - вступилась бабушка, притянула меня к себе поближе и спросила: - А скажи, дитятко, красивая сверху земля? Я ведь ни разу в жизни выше крыши не поднималась.
Бабушке мама противоречить не решилась. И стала вокруг меня хлопотать, ссадины да синяки мои охаживать. Камень холодный из погреба достала и к одному синяку приложила, к другому - топор прижала. А сама как бы невзначай спрашивает:
- А велик ли кабан?
- Как жеребец.
- А жирен ли?
- Как чибис.
- А много ли от него прибытку будет?
- Да на грош натянем.
- Ох, добытчики мои, - вздохнула мама и наклонилась, чтобы поцеловать меня. А у нее из глаз слезы - кап! - мне на щеку... - Лучше б ты перо матери на шляпу у ястреба из хвоста выдернул. Все соседи полопались бы от зависти...
И от ее слов так мне тепло и хорошо стало, будто солнышко в дом заглянуло. Все легко вздохнули и кинулись жалеть меня да подробности выспрашивать. Но мама не дала им и слова вымолвить.
- Все мы, вижу, в душе охотники, но порядок должен быть. Не торчите без толку под ногами. Не видите, что ребенок голодный пришел? Вы вдвоем с дедом целыми днями в лесу околачиваетесь и пустыми приходите, а он не успел на охоту выйти - сразу и ястреб, и кабан.
Отец на такую обиду ни словечка, отрезал ломоть хлеба во всю буханку, мяса кус сверху положил и принялся резать еще ломоть, но вдруг остановился, бросил нож на стол, разломал буханку пополам и вытащил из нее за обору запеченный лапоть.
- А это в каком бору добыли? - ухмыльнулся, чтобы матери отплатить за укоры.
- Сами виноваты, - накинулась на него мать. - И жнете, и молотите, и веете, и мелете, и муку просеваете, а лаптя не заметили. Вам только бы кабаны, только ружья... Чем языком молоть, отправились бы за кабаном в лес.
До этих слов я все еще мялся, а уж тут выпрямился во весь рост и сел к столу как равный с равными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14