- Прошу судить вора, рубившего осину в вашем лесу. Топор у него есть нами конфискован.
Перфильевна нахмурилась.
- Как же ты это так? - сказала она старику. - Время-то какое, а ты...
Старик стоял, тупо разглядывая начищенные штиблеты Дамберга.
Немец покручивал усы, усмехался зло.
Перфильевна спросила у него:
- Ну, вот ты - городской человек, больше нас понимаешь: что тут делать?
Немец ответил сразу же, без запинки, - похоже было, что ответы на все случаи жизни у него давно готовы:
- Надлежит с похитителя осины взять штраф и вручить его в награду тому, кто похитителя арестовал.
- Прошу! - закричал Пшечинский багровея. - Я не из-за грошей, я ради чести!
- Да и что с него возьмешь, - проговорила Перфильевна, - с ворюги несчастного!
- Тогда надлежит взять у него инструмент и что-либо из одежды, сказал Дамберг.
- Топор свой оставишь здесь, слышишь! - приказала старику Перфильевна. - И еще два дня отработаешь на покосе. Ступай!
Мужик постоял, надел шапку. Потом кинул взгляд на свой топор, который все еще находился в руках у Станислава, махнул рукой и понуро пошел прочь.
Гриша долго глядел ему вслед... У Перфильевны этих осин, может, тысяча штук... да нет, куда больше!.. Вот, жалко ей одну дать бедному старику!
- Нужна оч-чень твердая рука, чтобы держать их в повиновении! сказал каким-то жестяным голосом Дамберг.
Пшечинские ушли.
Стол под каштанами был уже накрыт, и Гриша видел, как на вынесенные из дому венские стулья уселись сама помещица с двумя дочками, гувернантка и Дамберг. Тэкля притащила начищенный самовар, сиявший на солнце так, что на него больно было глядеть.
У старшей дочки Перфильевны в руках была книжка. Она вдруг выскочила из-за стола, подбежала к Грише и сказала, показав пальцем на строчку в книге:
- Прочти это слово!
Вся страница была напечатана прямыми буквами, а как раз это слово состояло из косых тоненьких букв. Грише было не до этих букв, он все еще думал про мужика, у которого отобрали топор. Однако он прочитал нехотя:
- Татап (maman).
- Маман, маман, а не татап! - обрадовалась девчонка. - Фрейлен, фрейлен, он читает "татап"!
Гриша покраснел.
Дамберг поглядел на него маленькими жесткими глазами и спросил Перфильевну:
- Я этого мальчика имел случай видеть в вашем саду. У вас нет опасений, что он сорвет цветы или что-либо утащит?
- Нет, не тронет, - прихлебывая чай с блюдца, проговорила помещица: его отец мне в том порукой.
- Очень честный этот его отец? - спросил Дамберг, все еще глядя на Гришу, который начал пятиться - от обиды.
Перфильевна нахмурилась:
- Блажной. Намедни я поругалась с ним. Блажной! Но чужого не тронет.
- "Блажной"? - засмеялся немец. - Это новое для меня слово, хотя я очень прилично знаю русский язык. "Блажной"? Прошу прощения, у нас есть так: хороший или плохой, умный или глупый, а "блажной"?
У Гриши пылали уши, он пятился-пятился, потом повернулся и убежал.
В избе был один отец. Гриша спросил его:
- Что это такое - маман?
- Маман? Погоди-ка... Должно быть, мать. Так образованные говорят... ну, по-французски, что ли.
- Батя, а ты необразованный?
- Откуда ж мне быть образованным-то? - вздохнул Иван Шумов. - Нет, сынок, я необразованный.
Гриша взглянул на отцовскую полку с книгами:
- А книжек вон сколько прочитал!
- Прочел. Да, видишь ли, поздно я их начал читать.
- Почему раньше не начал?
- Смолоду грамоты не знал. Люди добрые научили - стал читать.
Гриша подошел к книжной полке. На корешках видны были красивые надписи, некоторые из них - золотые.
- Батя, а я буду образованный?
Отец молчал.
Потом обнял сына - не так-то часто он это делал - и глуховато сказал:
- Не знаю, сынок... Не знаю!
8
К празднику начали готовиться за неделю. На опушке леса выстроили высоченные качели - в три человеческих роста. Слышно было, что в Пеньяны привезли бочки со смолой: будут их жечь в ночь на берегу озера. Праздник назывался по-латышски "лиго", по-русски - Иван Купала. Гриша спросил у Яна, что значит слово "лиго". Тот долго подыскивал слова, потом начал объяснять по-латышски:
- Ну, это когда на качелях качаются - туда и назад. И солнце тоже играет, раскачивается, - взад, вперед, с утра к полудню, потом вниз - к вечеру... Летом качели у солнца самые длинные... Тогда люди радуются, это и есть праздник "лиго". Понял?
Гриша не все понял, но совсем ясно увидел солнечные качели в длинных, как стрелы, золотых лучах. И потом уж целый день думал о них.
Редаль в канун праздника принес из лесу дубовых веток, украсил ими свежевыбеленные стены избы, а земляной пол устлал зеленой травой так густо, что нога утопала в ней по щиколотку.
Тэкля и Золя сидели вечером на завалинке у Редалевой избы, плели из полевых цветов венки и вполголоса пели протяжные песни, в которых каждая строка начиналась и кончалась словом "лиго".
А отец Гриши принес из лесу березок. Этими деревцами, застенчивыми и горделивыми, он украсил углы крыльца, горницу. На следующий день они стояли еще во всей своей красе, не успев увянуть. И их дыханием начался для Гриши праздник. Много событий предстояло увидеть ему в этот день... Готовился зеленый бал! Зеленый бал и хороводы в Пеньянах... И вечерние костры!
Но прежде всего он увидел Ивана-солдата. Иван был заозерский, он приехал к родным на побывку.
На одном плече солдат нес небрежно накинутую шинель с красными погонами, новенькая его бескозырка была сдвинута на левое ухо. Он прохаживался за колодцем, подальше от господского дома, и глядел на крыльцо Перфильевны. А у изгороди, за углом, глядел на солдата Кирилл Комлев и, неизвестно почему, помирал со смеху, сгибался, хлопал себя по коленям.
На крыльце показалась черноглазая Тэкля и пошла с пустыми ведрами к колодцу. Солдат, выпрямившись, прошелся мимо; головки его начищенных сапог сверкали. Кирюшка, взмахнув обеими руками, повалился за изгородью в траву. Гриша скорей побежал к нему:
- Дядя Кирюша, там стрекава, обожжешься!
Комлев только хохотал, отмахиваясь от Гриши. Потом утих, вытер мокрые глаза и спросил страшным шепотом:
- Видал героя?
- Видал. Он вправду герой?
- А как же. Герой! - И Кирюшка опять обмяк от смеха. - Видел, какую крепость осаждать взялся?
- Какую?
- Тэклю.
Гриша обиделся:
- Ты как маленький, дядя Кирюша! Тебе б только баловаться! - И пошел от Комлева к Ивану-солдату.
Солдат прохаживался по усадьбе, а Гриша стал ходить следом, любуясь на него издали.
Наконец решился, подошел ближе. И спросил:
- А где твоя сабля?
- Мы в пехоте, - ответил Иван, не сводя тревожных глаз с Тэкли.
Ответ был непонятный, но дальше спрашивать Гриша не решился.
Тэкля не спеша вытащила из колодца полные ведра. Огнистые студеные капли брызнули на землю и стали на ней мутными шариками, быстро обрастая пылью и соринками. Тэкля начала прилаживать к ведрам коромысло... потом поглядела на Ивана - и опрокинула ведра. Может быть, она сделала это и не нарочно. Может быть. Вода широкой струей хлынула на дорогу и на бегу разделилась на тонкие, как веревочки, ручейки.
Солдат подскочил к ведру:
- Дозвольте подсобить.
Придерживая шинель, он расторопно схватил пустое ведро, надел на крюк, и колодезный журавель с курлыканьем и скрипом понес ведро вниз, в воду.
Тэкля опустила глаза и до того покраснела, что щеки у нее стали даже как будто влажными - заблестели, как алый шелк.
А на крыльце уже стояла и приглядывалась к происходившему Перфильевна.
- Эй ты, невеста непросватанная! - раздался ее зычный голос.
И Тэкля, споткнувшись, чуть снова не разлила ведро, которое только что подал ей Иван-солдат.
Потом схватилась за коромысло и легко вскинула тяжелую ношу себе на плечи.
Солдат, потупясь, пошел к изгороди, где сидел за кустом крапивы Кирилл Комлев. Гриша направился было туда же, но другое событие привлекло его внимание. У сажалки, сидя на сосновом обрубке, готовился бриться по случаю "лиго" Август Редаль. Ян держал перед ним наготове чистый рушник, а за Яном стояли зрители: Катя, Минай в праздничной рубахе и одна из дочек Перфильевны. Редаль точил на камне обломок ножа. Потом он долго мылил, жесткую, как проволока, бороду. И вдруг, зверски скосив глаза, начал со скрипом скоблить щеки.
Гриша подошел ближе. Лесник быстро и бесстрашно водил по лицу острым ножом. Когда он наконец вытерся рушником, зрителям открылся голый его подбородок, неожиданно белый и маленький, как детская пятка. Это походило на фокус: ни одной царапины не было на лице лесника.
- Вот теперь можно и на кирмаш, - сказал он вставая.
Да, кирмаш! Кирмаш - это сельская ярмарка, гулянье по случаю дня "лиго". Латыши устраивают в этот день зеленый бал - с оркестром в танцами, русские водят хороводы.
Гриша на кирмаше не был ни разу. Вот где, должно быть, весело!
Редаль спросил:
- А ты, Грегор, пойдешь на зеленый бал? - Он оглядел Гришу, покачал головой. - Нет, тебе нельзя.
- Почему? - спросил Гриша.
- Нельзя. Мне тоже нельзя.
- Ну почему ж?
- Нам обоим нельзя: тебе еще рано, мне уже поздно.
И, довольный своей шуткой, Август Редаль принялся смеяться.
Мимо шла Тэкля. Лесник и ей закричал по-латышски, что вот Грегору Шумову рано, а Августу Редалю поздно ходить на зеленые балы.
Грише было не до смеха.
- Я - не плясать, я поглядеть только, - сказал он жалобно.
- Поглядеть? Ну, если только поглядеть... Что ж, тогда можно?
- И Яну можно?
Лесник мельком посмотрел на сына. И промолчал. Ян начал пыхтеть от обиды.
Помолчав, Редаль сказал:
- Ну что ж, можно и Яну.
9
...Зеленый бал еще не начинался. Оказалось - его откроют, когда кончат службу в церкви. Такой уж порядок.
По берегу Певьянского озера были раскинуты шатры, стояли бочки, украшенные дубовыми ветками, желтели шершавыми досками сколоченные в ночь будки; на их прилавках уже лежали груды рожков, пряников - мятных круглых и четырехугольных медовых, - стояли стеклянные банки с ядовито-яркими леденцами - красными, зелеными, желтыми.
Поближе к лесу разбили табор цыгане. В крытых повозках сидели глазастые женщины с коричневыми полуголыми ребятами.
Старый цыган, гнедой от загара, стоял возле залатанного со всех сторон шатра; он глядел желтыми круглыми глазами на усатого человека в жокейском картузике и говорил гортанно:
- Эх, панок, разве ж теперь есть цыганы! Теперь цыгану двадцать лет, а он еще ни одного коня не добыл с барской конюшни. Удали не стало, панок: цыганы ведра чинят, кастрюли лудят... Эх, панок!
Человек в картузике повернул голову, и Гриша узнал Викентия.
Викентий, пренебрежительно усмехаясь (похоже, что он и разговаривал-то с цыганом от скуки), сказал старику:
- Ты лучше расскажи, как это цыган в Ребенишках повесился. Украл барскую тройку, а потом повесился... Совесть заела, что ли?
- Ну, разве ж цыган может за тройку кобыл повеситься? Не сам он повесился. Задавили цыгана баронские холуи!
- Но-но-но! Ты полегче! - заорал Викентий угрожающе.
Но в это время на дороге показалась пара золотисто-рыжих коней, и рессорный экипаж, блистая лакированными спицами колес, проследовал к церкви... Это Тизенгаузены приехали к обедне. Гриша узнал Альфреда. На нем была все та же зеленая шляпа с пером. А рядом с Альфредом сидел прямо аршин проглотил - седой барин в котелке, с кроваво-кирпичным румянцем во все лицо - от бровей до самого кадыка, подпертого крахмальным, тугим воротничком.
Викентий скинул картузик и побежал на носках к экипажу.
Цыганка в пышных цветастых юбках, заметавших за нею пыль и мелкий мусор, с серебряными серьгами в ушах, большими, как полумесяцы, шла к рядам торговых будок и смотрела перед собой непонятными глазами.
А из лесу уже показались девушки и парни. Девушки были украшены венками из колокольчиков, ромашек, жасмина; у парней венки сплетены были из дубовых веток. Среди парней Гриша увидел и Кирюшку с Иваном-солдатом.
Девушки пошли к озеру - пускать венки на воду. Парни, перешучиваясь, остановились поодаль: невежливо глядеть, чей венок потонет. Гриша с Яном знали это и тоже не стали смотреть на девушек. Лучше идти к торговым будкам; вдвоем они располагали капиталом в три копейки. Капитал немалый, но и соблазнов было много. Они подошли к самой большой будке. Перед ними лежали на прилавке замечательные конфеты. Каждая была длиной ровно с ребячью ладонь. И каждая была завернута в белую с золотом бумагу; по краям бумага закручивалась бахромой так хитро, что белый цвет пропадал, а золото сверкало и переливалось на солнце. На такую конфетку глядеть почти так же занятно, как и сосать ее. А сосать можно хоть целый день одну! Можно было сосать ее без конца, если только не соблазнишься, не раскусишь ее сразу. Ну, а когда уж раскусил эту сладкую окаменелость, она расползется по всему языку мучнистопаточным нектаром, и через секунду, буквально через секунду, на языке останется только розовый след... да жгучее раскаяние в душе: не удержался, поспешил.
Пять таких великолепных конфет купили мальчики на свой капитал и больше уже не смотрели ни на мятные пряники, засиженные мухами, ни на турецкие рожки цвета сапожного голенища, ни на липкие маковники.
Впереди было еще много удовольствий.
- Пойдем в церковь, поглядим, - предложил Ян, - а то там кончится скоро.
- Нас оттуда прогонят.
- Не прогонят.
- Ну ладно, пойдем.
Они попали в церковь, когда туда уже трудно было протолкнуться. По одну сторону стояли девушки, пожилые женщины, старухи с букетами цветов, с венками. Справа толпились мужчины. Было душно - и от дыхания сотен людей и от запаха цветов. Многие принесли сюда целые венки из болотных цветов, будто сотканных из желтоватого кружева; цветы эти пахнут нежно, пока не увянут, а потом начинают источать сладкую отраву, от них болит голова.
Гриша быстро оглядел церковь, задрал голову вверх. Он в первый раз увидел хоры - у самого потолка; и там, на хорах, у самого потолка, густо стояли люди - молодые латышские парни. На потолке висела, подрагивая хрустальными подвесками, красивая люстра.
Мальчики стали осторожно пробираться вперед. На них сердито шипели.
Где-то барон со своим Альфредом? Их не видно сейчас. Ах, вот почему их не видать: впереди стояли скамьи - верно, для тех, кто был побогаче, им можно было молиться сидя, чтобы ноги не заныли. Потому их и не видать за спинами стоящих. А вот и длинный Викентий. Ну конечно, где-то недалеко от него и Альфред.
Когда мальчики пробрались поближе к первым рядам, они увидели впереди возвышение, убранное цветами и дубовыми ветками.
- Канцеле, - объяснил Ян.
Гриша не понял этого слова, но не стал переспрашивать.
Торжественно играл орган, и вся служба была непонятной. Потом орган затих. На возвышение - канцеле - поднялся по ступенькам пастор в длинном черном сюртуке, в золотых очках. Он поднял глаза к потолку - начал проповедь.
Говорил он громко и властно, ударяя ладонью по краю канцеле в такт словам: он даже смял рукой венок из ромашек, которым был украшен угол канцеле.
Гриша слушал невнимательно. Он увидел, как Викентий нырнул головой вперед, будто поклонился торопливо кому-то. И за его наклонившейся головой Гриша заметил кирпичные щеки сидевшего на дубовой скамье старого Тизенгаузена. Потом Викентий выпрямился и снова закрыл собою барона.
В это время поднялся кругом неясный говор, а в церкви, хоть и нерусской, это не полагается. Гриша вертел головой во все стороны и никак не мог разобраться, что случилось. Пастор, повысив голос, почти закричал про царя - многая ему лета, императору всероссийскому. И тогда раздался такой шум и грохот, что, казалось, обвалились хоры. Молодые латыши стучали наверху по перилам и кричали без передышки одно и то же:
- Долой! Долой!! Долой!!!
Они кричали это по-русски и по-латышски.
Пастор, иссиня-бледный, беззвучно разевал рот - его не было слышно.
Вдруг к канцеле подошел высокий латыш с длинными волосами, в синей рубашке и отстранил рукой пастора.
Кейнин! Гриша сразу его узнал. Шум утих.
- Твоя проповедь кончилась, - сказал Кейнин.
Пастор помедлил, отыскал кого-то глазами - барона? - и, пожав плечами, начал спускаться по ступенькам вниз.
Два совсем юных латыша стали возле канцеле и развернули над своими головами широкое красное знамя.
- Долой самодержавие! - крикнул чей-то сорвавшийся голос.
И десятки других голосов подхватили:
- Долой! Долой!! Долой!!!
Кейнин начал говорить по-латышски. Не все остались в церкви. Многие, тревожно переговариваясь, пошли к выходу. Гриша видел, как Викентий снова наклонился к барону и потом быстро зашагал из церкви. А барон остался. Гриша теперь ясно видел его: народу в церкви осталось не так много. Рядом со старым Тизенгаузеном стоял его сын Альфред. Без шляпы он казался не столь гордым, как в лесу.
Кейнин говорил про мир, залитый слезами и кровью, про народ, который рано или поздно сокрушит своих врагов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11