И все в деревне попрятались в избы. Осталась только девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует. Собака бежала прямо на нее. Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса.
Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.
Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески:
- Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава.
- Нет, это был мой батька, - упрямо сказал Ян.
Тогда и Гриша рассказал ему - про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.
Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля - в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава... Мальчики подошли ближе.
Один из ползунков наконец собрался с духом - заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.
- Кумагер, кумагер! Иди сюда! - на всякий случай позвал Гриша.
Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.
- Если мы обойдем кругом этот дом, - сказал Гриша, - это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.
- Ладно.
За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.
Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.
Проще было б уйти от греха - свернуть в сторону.
Ян прошептал:
- Вот такая ж была та, которую убил мой батька.
Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом "ввух, ввух" бросилась в сторону, не успев второпях залаять.
- Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, - сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.
- Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться?
4
Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.
- Если тройка - исправник, - сказал Гриша.
Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.
Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол - это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.
А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне - приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.
Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.
Прасол придержал лошадь:
- Да вы, ребята никак, из "Затишья"? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.
Он поглядел на мальчиков:
- Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в "Затишье". Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду - дела.
Мальчики застенчиво промолчали.
- Ну, как же?
- Мы, может, и не вернемся вовсе, - несмело сказал Гриша.
- Вас брюхо вернет! - захохотал Лещов. - Оно вас доведет до дому к обеду.
Мальчики молчали переглядываясь.
- Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.
Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.
- А ну их! - сказал он скороговоркой. - Это латыши.
- Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?
- Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!
- Слазь, дурак! - рассердился Лещов. - Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться...
Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги - с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.
- Вы чего тут делаете? - спросил Евлампий свысока.
- В лес идем... - начал было Гриша.
Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:
- Держи при себе.
- Чего "держи при себе", чего "держи при себе"? - оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. Ну, чего, чего?
Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:
- Идем туда, где Железный ручей.
Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:
- Такого нет.
- Как это так - нет? Почем ты знаешь?
- Знаю. Такого ручья нету.
Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.
- Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.
- Не, и я с вами!
- А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.
- Ну-к что ж, и я с вами!
- По дороге встретится болото - куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо...
- Эко дело - болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете - я один дороги не найду.
Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше - горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.
Вот и лес начался - ивняком, ельником, молодыми березками.
У березок листва была еще клейкая.
После березок пошли сосенки - всё выше и выше ростом, - и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.
Только Евлаша сказал подавленно:
- Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет... по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины...
Никто ему не ответил, и он замолчал.
Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.
Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.
И все ж мальчики кинулись к нему бегом - к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.
Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве - лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.
После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.
Евлаша ухмыльнулся:
- Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно - мы едим дома ситный. А тут на тебе - черный хлеб!
- А ты и не ешь, коли неохота.
Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!
У Евлампия потекли слюнки:
- Ну-кась, дай уж и мне, все одно...
Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.
- Небогато живете.
- Вот если б нам ружье, - сказал Гриша, - настреляли б птиц всяких... Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.
- "Бы б", "бы б"! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, скороговоркой откликнулся Евлампий.
- И чего ты за нами увязался! - рассердился Гриша.
Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, - промолчал.
Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.
Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно - ствол к стволу, - и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.
Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались - и стихли.
Прячась за огромными стволами - отовсюду можно было ждать опасности, - Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.
Так шли они молча несколько минут.
За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.
Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?
В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:
- Ты кто такой?
Мальчишка был, видно, задира и драчун.
Гриша сказал осердясь:
- А ты кто такой? - и тоже топнул босой ногой.
- Я барон Альфред фон Тизенгаузен, - ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка - от гордости за себя.
Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша - видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.
- Ты барон? - ухмыльнулся Гриша. - Ну, а я граф. Слыхал про такого?
Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:
- Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!
Гриша шагнул вперед - Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: "Видал? Смертью пахнет!"
Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:
- Викентий! Викентий!
Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно - в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.
- Возьмите ваше ружье, Викентий, - старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, - и выстрелите. Сперва в воздух.
Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. "Двустволка центрального боя", - успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.
- Вы можете стрелять, - проговорил Альфред, - это будет законно.
Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь...
Он закричал Альфреду Тизенгаузену:
- Ты с чего разошелся-то?
Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.
Викентий опять усмехнулся - так кисло, будто у него болели зубы - и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:
- А ну, брысь!
И поднял двустволку.
Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:
- Немец-перец!
- Эй, немец-перец, колбаса!
- Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
Эхо гулко откликнулось из глубины леса: "Са! Ста!"
Гриша сказал, передохнув немножко:
- Я ни капельки не испугался.
- Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, - ответил Ян.
- Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще - кинжал.
В разговорах об оружии - самых увлекательных для мальчишек - они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко - по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
- Здрасте! - закричал Гриша с досадой. - Явился!
- Здрасте, здрасте! - ответил Евлаша и прибавил нахально: - Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
- Давай побьем его, - предложил Грише Ян.
- Я шутейно, - сказал Евлаша. - Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.
- Наплевать на него! - ответил Гриша.
- Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. - Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. - Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены - первые богачи.
- Чего ты к нам привязался? - закричал Гриша в отчаянии. - Так было хорошо без тебя!
Евлампий испугался и забормотал:
- Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
- Иди за нами на десять шагов сзади, - велел ему Гриша. - И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
- Сбегаем посмотрим, что там, - предложил Гриша Яну, - а потом опять пойдем по прямой дороге.
- Вы норовите убежать от меня, - откликнулся сзади Евлаша, - а я от вас все равно не отстану!
Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
5
Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
- Свои!
- Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.
- Караулю.
- Кого ж ты караулишь?
- А вот погоди... Увидишь.
Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.
- Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.
- Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?
Латыш подумал и улыбнулся:
- Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.
- Можно.
Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
- "Слезами залит мир безбрежный!.."
Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
- Белены, девка, объелась?
Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.
Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески:
- Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава.
- Нет, это был мой батька, - упрямо сказал Ян.
Тогда и Гриша рассказал ему - про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.
Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля - в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава... Мальчики подошли ближе.
Один из ползунков наконец собрался с духом - заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.
- Кумагер, кумагер! Иди сюда! - на всякий случай позвал Гриша.
Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.
- Если мы обойдем кругом этот дом, - сказал Гриша, - это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.
- Ладно.
За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.
Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.
Проще было б уйти от греха - свернуть в сторону.
Ян прошептал:
- Вот такая ж была та, которую убил мой батька.
Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом "ввух, ввух" бросилась в сторону, не успев второпях залаять.
- Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, - сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.
- Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться?
4
Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.
- Если тройка - исправник, - сказал Гриша.
Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.
Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол - это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.
А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне - приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.
Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.
Прасол придержал лошадь:
- Да вы, ребята никак, из "Затишья"? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.
Он поглядел на мальчиков:
- Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в "Затишье". Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду - дела.
Мальчики застенчиво промолчали.
- Ну, как же?
- Мы, может, и не вернемся вовсе, - несмело сказал Гриша.
- Вас брюхо вернет! - захохотал Лещов. - Оно вас доведет до дому к обеду.
Мальчики молчали переглядываясь.
- Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.
Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.
- А ну их! - сказал он скороговоркой. - Это латыши.
- Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?
- Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!
- Слазь, дурак! - рассердился Лещов. - Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться...
Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги - с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.
- Вы чего тут делаете? - спросил Евлампий свысока.
- В лес идем... - начал было Гриша.
Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:
- Держи при себе.
- Чего "держи при себе", чего "держи при себе"? - оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. Ну, чего, чего?
Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:
- Идем туда, где Железный ручей.
Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:
- Такого нет.
- Как это так - нет? Почем ты знаешь?
- Знаю. Такого ручья нету.
Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.
- Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.
- Не, и я с вами!
- А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.
- Ну-к что ж, и я с вами!
- По дороге встретится болото - куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо...
- Эко дело - болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете - я один дороги не найду.
Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше - горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.
Вот и лес начался - ивняком, ельником, молодыми березками.
У березок листва была еще клейкая.
После березок пошли сосенки - всё выше и выше ростом, - и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.
Только Евлаша сказал подавленно:
- Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет... по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины...
Никто ему не ответил, и он замолчал.
Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.
Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.
И все ж мальчики кинулись к нему бегом - к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.
Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве - лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.
После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.
Евлаша ухмыльнулся:
- Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно - мы едим дома ситный. А тут на тебе - черный хлеб!
- А ты и не ешь, коли неохота.
Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!
У Евлампия потекли слюнки:
- Ну-кась, дай уж и мне, все одно...
Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.
- Небогато живете.
- Вот если б нам ружье, - сказал Гриша, - настреляли б птиц всяких... Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.
- "Бы б", "бы б"! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, скороговоркой откликнулся Евлампий.
- И чего ты за нами увязался! - рассердился Гриша.
Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, - промолчал.
Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.
Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно - ствол к стволу, - и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.
Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались - и стихли.
Прячась за огромными стволами - отовсюду можно было ждать опасности, - Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.
Так шли они молча несколько минут.
За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.
Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?
В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:
- Ты кто такой?
Мальчишка был, видно, задира и драчун.
Гриша сказал осердясь:
- А ты кто такой? - и тоже топнул босой ногой.
- Я барон Альфред фон Тизенгаузен, - ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка - от гордости за себя.
Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша - видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.
- Ты барон? - ухмыльнулся Гриша. - Ну, а я граф. Слыхал про такого?
Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:
- Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!
Гриша шагнул вперед - Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: "Видал? Смертью пахнет!"
Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:
- Викентий! Викентий!
Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно - в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.
- Возьмите ваше ружье, Викентий, - старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, - и выстрелите. Сперва в воздух.
Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. "Двустволка центрального боя", - успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.
- Вы можете стрелять, - проговорил Альфред, - это будет законно.
Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь...
Он закричал Альфреду Тизенгаузену:
- Ты с чего разошелся-то?
Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.
Викентий опять усмехнулся - так кисло, будто у него болели зубы - и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:
- А ну, брысь!
И поднял двустволку.
Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:
- Немец-перец!
- Эй, немец-перец, колбаса!
- Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
Эхо гулко откликнулось из глубины леса: "Са! Ста!"
Гриша сказал, передохнув немножко:
- Я ни капельки не испугался.
- Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, - ответил Ян.
- Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще - кинжал.
В разговорах об оружии - самых увлекательных для мальчишек - они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко - по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
- Здрасте! - закричал Гриша с досадой. - Явился!
- Здрасте, здрасте! - ответил Евлаша и прибавил нахально: - Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
- Давай побьем его, - предложил Грише Ян.
- Я шутейно, - сказал Евлаша. - Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.
- Наплевать на него! - ответил Гриша.
- Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. - Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. - Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены - первые богачи.
- Чего ты к нам привязался? - закричал Гриша в отчаянии. - Так было хорошо без тебя!
Евлампий испугался и забормотал:
- Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
- Иди за нами на десять шагов сзади, - велел ему Гриша. - И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
- Сбегаем посмотрим, что там, - предложил Гриша Яну, - а потом опять пойдем по прямой дороге.
- Вы норовите убежать от меня, - откликнулся сзади Евлаша, - а я от вас все равно не отстану!
Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
5
Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
- Свои!
- Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.
- Караулю.
- Кого ж ты караулишь?
- А вот погоди... Увидишь.
Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.
- Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.
- Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?
Латыш подумал и улыбнулся:
- Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.
- Можно.
Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
- "Слезами залит мир безбрежный!.."
Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
- Белены, девка, объелась?
Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11