Переправиться на левый берег Дона было почти невозможно. Немцы атаковали переправу и разбомбили её. Погибло много мирных жителей, не говоря о солдатах. Многие просто исчезли с лица земли, как будто их и не было. Вот так и младший брат отца - Алексей - ушёл на фронт в первые дни войны, а потом пропал без вести.
Узнав о бомбёжке переправы и жутких боях под Манычем, мама решила, что погибли все… Она продолжает искать свою маму, сыновей, моего отца, но безрезультатно. Вот тогда она решает дать мне жизнь. «Выживем, так выживем, а если погибнем, то вместе», - рассуждала моя мама. «Кончится война, так я хоть одна не буду».
Факт есть факт: не было бы войны, не было бы меня. Я бы не родилась! Так моя пожилая мама и называла меня всю жизнь «поскребыш» и «дитя войны».
Наступила зима, работы было так много, что это помогало уйти страшным мыслям о судьбе мужа, детей, матери и других родных. Оперируя по 12-14 часов в сутки, она падала там же в госпитале на диван, и засыпала, даже не снимая халата.
Кстати, госпиталь располагался в здании Ростовского Госуниверситета. Это было красивое старинное здание. Оно стоит на том же месте до сих пор. Я не знаю, что там было до революции, но в этом университете я училась потом сама. Лестницы там очень крутые, с поворотами. Выражаясь не по-женски, молоденькие санитарки и сестрички тащили носилки со здоровыми мужиками на третий этаж в операционную. Они надрывались и от этого у них опускались желудки, матки… случались ещё более неприятные вещи со здоровьем. Но кто в это время думал о себе? Все спасали Родину.
Госпиталь был забит ранеными, а немцы подошли к Ростову вплотную. В срочном порядке стали эвакуировать госпиталь. Раненых перевели поближе к вокзалу и разместили в здании пединститута, ожидая первой возможности отправить их подальше от военных действий. Но налетели немцы и разбомбили это здание. Говорят, горело, как в преисподней. Раненые, кто мог хоть как-то передвигаться, выползали, обгоревшие, из огня. Кто-то сгорел заживо. При воспоминании об этом у очевидцев до сих пор волосы шевелятся на голове и на глаза наворачиваются слезы.
Один из братьев моих - старше-младший - десятилетний Игорёк, потеряв в пути бабушку и старшего брата Шурку, решил найти маму. Ростов то отдавали немцам, то отбивали. Чутьё Игорька не подвело. Он шёл по железнодорожным путям, прятался от милиции, которая отлавливала беспризорных, голодал, но упорно двигался вперёд, к маме. Когда он её нашёл, я уже родилась. Что было делать с пацаном? Его взяли в госпиталь в качестве воспитанника, одели в военную форму и поставили на довольствие. Он называл себя гордо связистом - письмоносцем и писцом - ему было поручено раздавать и отправлять письма, помогать писать и читать их тем, кто не мог этого делать самостоятельно, и потому ему тоже было не до меня.
Я лежала на двух стульях на балконе второго этажа университета. Со мною всегда был мой Ангел. Я к нему уже привыкла. Он был очень добрый и веселый. Когда я плакала, он уходил и приводил кого-нибудь из взрослых, чтобы меня забрали в ординаторскую чем-нибудь покормить.
Знаете, все детки от голода плачут, а я почти все время спала, но росла, как обычные дети. У мамы не было молока в груди и, главное, не было возможности меня кормить. Вы же помните, моя мама была врачом-хирургом. Это означало, что она долго мыла руки перед операцией, чтобы они были стерильными, и на них не было микробов. Оперируя часами, врачи не имели права «расстерилизовать», то есть, пачкать руки.
Зимой оперировали в валенках. Ноги отекали, и валенки не снимались, если их не разрезать. Мочевые пузыри чуть ли ни лопались, и грешок случался - писали прямо в валенки, разрезанные по бокам. А что ещё было делать?
К лету поток раненых не уменьшился, а наоборот, увеличился. Мама спасала всех пострадавших, раненых, больных и только потом вспоминала обо мне. То есть, она обо мне все время помнила, но не могла лишний раз подойти - выполняла в первую очередь свой профессиональный долг, потом воинский, и только потом гражданский - долг матери. А потому кормили меня все, кто попадался на пути, и всем, что было в этот момент в карманах.
Из госпитальной кухни мне доставались селедочные хвостики. Долгое время, даже став взрослой, я в селедке признавала только хвосты - это было лакомство для меня почти всю жизнь! Кто-нибудь из санитарок жевал хлеб, потом его заворачивали в марлю и давали мне сосать. А бойцы делились со мною разжеванным изюмом или кусочками намоченного в чае сахара. За это я им улыбалась своим беззубым ртом. Ребёнок ищет любой способ, чтобы добиться расположения окружающих.
И ты знаешь, молоденьким санитарочкам было так интересно возиться со мной - с такой малюсенькой крохой! Когда меня приносили в ординаторскую, они сбегались посмотреть на малышку и потрогать её, понянчиться, но тут могла появиться военврач Ирина Александровна (моя мама) и строгим голосом сказать: «Девочки! Оставьте её. Пошли работать». Очень строгая была и, видимо, боялась, что её могут обвинить в превышении служебного положения - использовании санитарок в качестве нянек для своего дитя. А она, ещё в самом начале войны, в самые трагические дни - немцы углубились на территорию нашей страны, дошли до Дона, подбирались к Кавказу и к Волге - будучи глубоко беременной, стала кандидатом в ВКП(б) и тщательно блюла своё честное имя.
По ночам сестрички подкладывали меня к самым тяжёлым бойцам. Я чувствовала, как отогревались их сердца и уходила боль. теплом своего тельца я пробуждала в них желание выжить. Они вспоминали о том, что дома у них тоже есть дети, ради которых им необходимо жить и вернуться домой с победой. Потом их отправляли в тыл или обратно на фронт. Появлялись новые раненые, и снова я помогала им выжить… Поистине, прижатие к себе крошечного свертка возвращало этим мужчинам здоровье. Вот так мы и выживали, помогая друг другу.
Когда я только родилась, в госпиталь пришел младший брат моего отца - Алексей. Он только что закончил командирские курсы и отправлялся на фронт. Перед самой войной Алексей женился на Нине, но детей у них не было. Посидев у двух стульчиков, на которых лежала я, он ласково подержал мою маленькую ручку и очень грустно сказал: «Знаешь, Ира, мне не страшно идти на войну. Обидно только, что если меня убьют, после меня никого не останется». Мама стала его утешать, как могла, говоря, что он вернется и они с Ниной еще успеют нарожать детей, но Алексей пропал без вести, скорее всего, погиб, потому что никакие поиски не дали результата. Так одна веточка большой семьи моего отца осталась без поросли. Нина его вышла снова замуж и родила детей, но уже не от него.
И вот, дети мои дорогие, летом началась вторая атака немцев на Ростов, и госпиталь был эвакуирован в срочном порядке. Раненых погрузили в крытые машины, а весь скарб рассовали по грузовикам. Мама вместе со мной и Игорем залезла на гору матрацев, и весь караван тронулся в путь.
Жара палила нещадно, все мои пеленки, нарезанные из старых простыней, были мокрыми и мама сушила их на ветру. От пыли они становились жесткими, как суровое полотно, и переставали впитывать воду, а то и улетали прочь. Пить было нечего, есть было нечего, спать было невозможно из-за кружащих над головой самолетов.
Наши самолеты мужественно дрались в воздухе, отбивая атаку немецких. Ужас, который охватывал мою маму и брата, а также всех других меня почти не задевал - со мною неотступно был мой ангел, который в самый ответственный момент закрывал мои ушки и накрывал меня своим покрывалом. Часто я видела, как он укрывает этим покрывалом мою маму и Игоря.
Пришлось бросить подбитый грузовик и отправляться то пешком, то на попутных подводах.
Все жалели маму и детей, но помочь могли не всегда, да и то чаще всего советом.
…Пожилой солдат - конюх на подводе - стал уговаривать маму: «Доктор», - говорил он, - «Ну, куда вы идете? Детей вам не жалко! Останьтесь в деревне. снимите форму, выбросите оружие и военный билет. Немцы не тронут женщину с двумя детьми».
А немцы наступали на пятки. Вынув пистолет (или какую-то штуку, которая должна была стрелять), мама мужественно приказала ему замолчать. Сказала она это таким тоном, что старик вместе с моим братом и ещё двумя ранеными стали на голову ниже. Господи, да как она могла выстрелить, если на нервной почве даже не знала, как правильно брать пистолет в руки, но сказануть могла!
Это был конец первого года войны, и вот, что пишет мама моему отцу об этом времени:
«…Я перенесла много мытарств. В моём письме, которое, я знаю, ты получил, я писала, что еду вверх по Дону, в тыл, но никуда не доехала и 13 дней шла пешком или ехала на случайных повозках с Игорем за руку и Галиной на руках, пока добрались до Краснодара. Обстановка была такая, что Игорь по вечерам мне говорил: «Ну вот, от голода не умерли, немец не убил, значит, всё в порядке».
Из Краснодара я попала за Армавир, где хорошо поработала, но недолго, и оттуда в Орджоникидзе, причем таким же способом передвижения до Нальчика, а там я встретила свой госпиталь и дальше ехала комфортабельно. В Орджоникидзе я была не долго, затем по Военно-Грузинской дороге попала в Тбилиси, оттуда в Дербент, затем в его окрестности, Грозный, снова Орджоникидзе, затем по железной дороге попала в Тбилиси, оттуда уже в Баку, где и живу с 1-го февраля.
Мы очень много пережили. Страдали от холода всю зиму - жили в неотапливаемых помещениях с выбитыми стеклами, в теплушках. Мне даже странно, что я смогла в таких условиях не потерять Галинку.
Да это мой Ангел спасал и меня, и маму, и Игорька, и всех, кто был рядом…
Но все это мелочи жизни…»
Вот так - «мелочи жизни»! В этих скупых строчках описано семь месяцев нашего путешествия по Северному Кавказу, из них много дней пешком, но своих раненых мама не бросала. Когда она уставала нести меня на руках, сердобольные бойцы сажали меня в вещмешки и несли на спине. «Хорошо поработала…» означает, что оперировала часами, и если бы не мой Ангел, который заботился обо мне с помощью раненых и персонала госпиталей, я бы просто не выжила.
В свои три и больше месяцев я уже купалась в Кубани, Тереке, Куре. Где бы ни останавливались госпиталя, будь рядом какая-либо речушка, мама обмывала нас с Игорем, быстренько стирала мои пеленки, свои и Игоревы вещи, но никогда не забывала о раненых и больных - все ходячие, санитарки и другой персонал в срочном порядке стирали, сушили и скатывали бинты. Организовать людей на работу она всегда умела. Искупав, мама укладывала меня на траве и уходила, а я смотрела в небеса. Я любила воду, свежий воздух, а мой ангел всегда охранял меня.
Постепенно я стала различать цвета. Мне очень нравилось зеленое на голубом. Зеленое шевелилось и качалось, а по голубому двигались красивые белые пятна. Иногда это голубое становилось темным, зато на нём появлялись светящиеся точки. Их становилось всё больше и больше, по мере того, как голубое превращалось в чёрное.
…Я обожаю золотую осень. Это время у меня всегда ассоциируется с блаженством. Меня очаровывает запах подсыхающих листьев, их шуршание под ногами и совершенно особый аромат кавказской природы после короткого осеннего дождичка - смесь хвои и листьев. Осенью мне всегда хочется пойти в лес, упасть навзничь на ковер из полусухих ароматных листьев и смотреть в бледно-голубое небо долго-долго… мне всегда кажется, что самым большим счастьем для меня будет вот так совершить свой переход. Просто душа очистится чистотой неба и отлетит к Богу, и больше не возвратится в это тело. И это так прекрасно!
Недавно я оказалось на юге именно в «бархатный сезон». В Москве было уже холодно, а в Сочи - золотая осень. Я люблю этот замечательный белый город и стараюсь почаще его навещать.
В этот раз после семинара я обнялась с одной очень милой женщиной, которая недооценивала своего тела и всегда стеснялась его необъятных размеров. Когда она прижала меня к себе, я почувствовала, что в моей душе произошел какой-то сдвиг: мне захотелось, чтобы она не отпускала меня из своих объятий, мне хотелось чтобы она подольше подержала меня у своей пышной груди.
Но мы расстались, и я пошла к берегу моря. Только что проехала поливальная машина, и воздух наполнился тем самым неповторимым южным, но уже осенним ароматом. Откуда-то сбоку потянуло шашлычком. И тут меня осенило, отчего меня так манит юг: я вспомнила, как меня держала на руках очень большая женщина. Она была необыкновенно мягкая, теплая, удобная и добрая. Ее грудь и живот были, наверное, как перина с двумя пуховыми подушками, а тёмные глаза были нежными, бархатными и улыбчивыми.
Было тепло, светило осеннее солнышко, небо было бледно-голубым, по воздуху разносился запах углей и жареного мяса. Мне было около восьми месяцев, и я ещё никогда не пробовала и даже не знала о существовании такой еды. Подошел высокий худой мужчина с седыми волосами и усами. Они разговаривали на каком-то незнакомом мне языке, но, как это ни странно, я их понимала. Он дал женщине кусочек теплого мяса, и она с опаской сунула его мне в рот: «Может рано ей давать жареное мясо?» Мужчина улыбнулся, глядя с каким удовольствием я вцепилась в мясо: «Такой отважной пацанке? Можно! Смотри, раз зубы у неё уже есть, значит, и мясо можно! Пусть ест, совсем оголодала на этой войне проклятой». Мужчина поцокал языком, покачал головой: «Вах-вах, что война делает с народом! Доктор совсем не отдыхает, не нянчит ребенка…» вот откуда у меня такое доверие к лицам кавказской национальности и любовь к шашлыку…

Я так редко видела одно и то же лицо, что для меня все лица были родными, потому что перед появлением каждого человека появлялся мой Ангел и давал мне знак. Мы часто обменивались знаками и хорошо понимали друг друга. Он всегда приводил ко мне очень добрых людей, которые носили меня на руках, кормили, любили. И я их любила. Иногда ко мне подходила мама и брала на руки. Сколько я себя помню, от неё всегда пахло йодом, хлоркой и чем-то ещё медицинским. Запахи тогда я различала лучше, чем цвета. Но больше всего мне нравилось, когда меня держали на руках и гладили. Гладили спинку или по головке. Вот таков мой язык любви - прикосновения и поглаживания!
Галя до половины февраля была очень хороша, рано стала сидеть, рано показались зубы, рано начала стоять, а затем всё остановилось. За всё время жизни в Баку она не прибавила ни грамма в весе. Весит 8.700. у нее 10 зубов. Ходить не начала. Очень часто болеет… я получаю гроши и не могу её кормить, как следует. …
Это произошло совсем не потому, что меня нечем было кормить. В одиннадцать месяцев я первый раз в своей жизни влюбилась! Это было уже тогда, когда мы нашли своё пристанище в Бакинском 370 госпитале. Меня положили в койку к одному молодому офицеру, который попал в госпиталь на «долечивание» и заболел там ещё больше. какая тоска его глушила, не знал никто, но выздоравливать он упорно не хотел.
Когда ему принесли меня, вначале он разозлился и попросил убрать это безобразие. А я сидела на краю его койки, смотрела на него голубыми глазами и видела в нем… мужчину. Мне так не хватало мужского тепла, не смотря на то, что мужчин в моём окружении было очень много. Я пользовалась огромной популярностью, и многие считали за праздник заполучить меня к себе. Они грели меня, подкармливали, оплачивая таким образом, тепло моего тела. А этот был совсем другим! В его глазах была какая-то неизбывная тоска.
Моё сердце сжалось от боли и сострадания. На глазах появились слезы: «Неужели сейчас он меня прогонит? Я не хочу, я не хочу!» И на свой страх и риск, включив всё своё обаяние, я поползла к нему.
Я ползла по краешку его койки со счастливой улыбкой и доползла до его глаз. Мы посмотрели друг другу в глаза и сразу же провалились в их глубину. Он улыбнулся еле заметной, слабой улыбкой и протянул мне руку. Я залезла под его одеяло, прижалась к Нему и мы оба заснули в любви и покое.
Я начала капризничать и не могла долго находиться с другими, а успокаивалась только тогда, когда меня приносили к Нему. Он брал меня под своё одеяло, когда лежал, держал меня на руках, когда садился… Через какое-то время Мой мужчина стал быстро поправляться, уже начал ходить и стал куда-то уходить, но никогда не носил меня на руках. Я всё чаще оставалась одна, т.е. без Него, потому что другие раненые меня интересовали мало. Ну, разве что-нибудь дадут вкусненького… Тогда я могла снисходительно задержать своё внимание на несколько минут.

Однажды, когда кто-то держал меня на руках, я увидела Его. Он подошёл ко мне в непривычной для меня одежде - в военной форме - и от этого был ещё красивее. Он улыбался, и улыбка его была такая счастливая, что я заподозрила недоброе. Я поняла, что никогда Его больше не увижу. Рядом с Ним стояла невысокого роста и очень красивая молодая женщина. Я её знала, и раньше она мне очень нравилась.
1 2 3 4