.. теперь бегала по комнате, резвилась. Дети все очень подросли.
- Как ты изменилась, - все говорила и говорила, вздыхая, Эльвира.
Сама Эльвира, кажется, совсем не изменилась. Эухения спрашивала себя: неужели этот хаос, царящий сейчас в её сознании, можно прочитать на её лице? Вместе с Эльвирой они посидели, поплакали, вспоминая прошлое. Какие-то три часа, роковые три часа бомбежки перевернули все в их жизни...
- Педро все ещё в тюрьме Ларринага в Бильбао. Скоро три года. Он так мужественно держится... Свидание нам дают только раз месяц. В Бильбао я езжу с детьми, всегда беру их с собой в тюрьму. Всякий раз, когда возвращаемся на поезде, настроение похоронное...
Эльвира так и не нашла своего отца. Ей кто-то рассказывал, будто все найденные в течение месяца после бомбежки тела хоронили за чертой кладбища, в братской могиле, но никто не знает, где именно. Она устала надеяться, перестала его искать. Эухения с тоской спрашивала: быть может, и её семья лежит там, в этой могиле? Эльвире хотелось её утешить, успокоить. Она предлагала ей пожить у нее: "Будешь жить у меня как родная. Мне всегда так хотелось иметь сестру".
Ночью Эухения достала из чемодана репродукцию картины, и к ней снова пришли, вернулись ночные кошмары. Наверное, она кричала во сне: иначе зачем бы обеспокоенная Эльвира подбегала к её кровати?
Утром её спущенные с кровати ноги не сразу почувствовали пол под собой. Понадобилось несколько невыносимо долгих минут, прежде чем она смогла наконец подняться.
Лето ещё только началось. В воздухе дивно пахло липовым цветом. Небо над горами было все в маленьких облачках. Дети приносили из огорода корзины, полные овощей: помидоры, огурцы, бобы...
- Оставайся у нас, - не уставала твердить ей Эльвира. - Здесь ты всегда будешь сыта. Ты ведь знаешь, в городе не так с этим благополучно. Торговцы овощами ездят туда редко. Людей сейчас там мало, в основном все они бедные, совсем без денег. Да и народ совсем другой стал. Кругом столько злобы, ненависти, цинизма ... и страх! Скольких уже расстреляли по доносам. Баскский язык под запретом. На нем теперь говорить можно, сильно рискуя, лишь тайком между собой. Тюрьмы переполнены.
Утром на рассвете 20 мая, в понедельник, в Духов день, когда все ещё спали, она ушла. Не хотела стать обузой Эльвире. Чувствовала, что сходит с ума, да ещё вот-вот, того гляди, превратится в беспомощную инвалидку.
Целый день Эухения бесцельно шаталась по городу. Она блуждала по развалинам недалеко от Фериала, ходила по бывшей рыночной площади, теряясь в воспоминаниях, разрываясь между настоящим и прошлым. Перед глазами было настоящее, в самой реальности которого неизменно проступали очертания прошлого. От этого всякий раз ей становилось невыносимо больно, больно от неизбывного чувства безвозвратности. Это было почти так же необъяснимо, как и загадка той бередившей ей душу картины "Герника". Жить ей не хотелось.
Солнце садилось, погружаясь в низко плывущие над землей облака. У кладбища ей вдруг показалось, что видит отца Итуррана верхом на ослике у того самого заборчика, где дремали раненые гударис... Как тогда... в руках у лейтенанта мелькнул револьвер... Ее странно манил к себе длинный прямоугольный участок, обложенный аккуратно составленными камнями. По нему ковром стелется пырей, растут дикие маки, ромашки и чертополох. Она пытается сосредоточиться. Ей трудно представить их там, лежащих друг на друге штабелями среди незнакомых людей, которых свозили отовсюду сотнями. Она хочет увидеть себя там, внутри, под землей, лежащей между ними и стать наконец частицей той самой "Герники". В ней они обрели форму, и Эухения безоговорочно приняла их в новом, странном обличье, нисколько не усомнившись в его подлинности. Отныне они такие, какими их создал художник.
Колокола звонили к вечерне. Она подняла глаза. Там, на крыше монастырской колокольни, две монашки в бинокли высматривали в небе самолеты... Сейчас их там больше нет... У неё гудит в голове... Она теперь одна, совсем одна на целом свете, идет, бредет, куда сама не знает. Три раза она постучала молоточком по воротам. Никто не торопился ей открывать. Она готова была уже уйти. Но тут дверь отворилась. На пороге показалась сестра: вся в черном, в черном с белыми краями клобуке. При виде столь неподдельного отчаяния и скорби удивление на её лице тотчас сменилось состраданием.
- Что я могу для вас сделать, дочь моя?
- Меня зовут Эухенией, Эухенией Эчеваррия...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
- Как ты изменилась, - все говорила и говорила, вздыхая, Эльвира.
Сама Эльвира, кажется, совсем не изменилась. Эухения спрашивала себя: неужели этот хаос, царящий сейчас в её сознании, можно прочитать на её лице? Вместе с Эльвирой они посидели, поплакали, вспоминая прошлое. Какие-то три часа, роковые три часа бомбежки перевернули все в их жизни...
- Педро все ещё в тюрьме Ларринага в Бильбао. Скоро три года. Он так мужественно держится... Свидание нам дают только раз месяц. В Бильбао я езжу с детьми, всегда беру их с собой в тюрьму. Всякий раз, когда возвращаемся на поезде, настроение похоронное...
Эльвира так и не нашла своего отца. Ей кто-то рассказывал, будто все найденные в течение месяца после бомбежки тела хоронили за чертой кладбища, в братской могиле, но никто не знает, где именно. Она устала надеяться, перестала его искать. Эухения с тоской спрашивала: быть может, и её семья лежит там, в этой могиле? Эльвире хотелось её утешить, успокоить. Она предлагала ей пожить у нее: "Будешь жить у меня как родная. Мне всегда так хотелось иметь сестру".
Ночью Эухения достала из чемодана репродукцию картины, и к ней снова пришли, вернулись ночные кошмары. Наверное, она кричала во сне: иначе зачем бы обеспокоенная Эльвира подбегала к её кровати?
Утром её спущенные с кровати ноги не сразу почувствовали пол под собой. Понадобилось несколько невыносимо долгих минут, прежде чем она смогла наконец подняться.
Лето ещё только началось. В воздухе дивно пахло липовым цветом. Небо над горами было все в маленьких облачках. Дети приносили из огорода корзины, полные овощей: помидоры, огурцы, бобы...
- Оставайся у нас, - не уставала твердить ей Эльвира. - Здесь ты всегда будешь сыта. Ты ведь знаешь, в городе не так с этим благополучно. Торговцы овощами ездят туда редко. Людей сейчас там мало, в основном все они бедные, совсем без денег. Да и народ совсем другой стал. Кругом столько злобы, ненависти, цинизма ... и страх! Скольких уже расстреляли по доносам. Баскский язык под запретом. На нем теперь говорить можно, сильно рискуя, лишь тайком между собой. Тюрьмы переполнены.
Утром на рассвете 20 мая, в понедельник, в Духов день, когда все ещё спали, она ушла. Не хотела стать обузой Эльвире. Чувствовала, что сходит с ума, да ещё вот-вот, того гляди, превратится в беспомощную инвалидку.
Целый день Эухения бесцельно шаталась по городу. Она блуждала по развалинам недалеко от Фериала, ходила по бывшей рыночной площади, теряясь в воспоминаниях, разрываясь между настоящим и прошлым. Перед глазами было настоящее, в самой реальности которого неизменно проступали очертания прошлого. От этого всякий раз ей становилось невыносимо больно, больно от неизбывного чувства безвозвратности. Это было почти так же необъяснимо, как и загадка той бередившей ей душу картины "Герника". Жить ей не хотелось.
Солнце садилось, погружаясь в низко плывущие над землей облака. У кладбища ей вдруг показалось, что видит отца Итуррана верхом на ослике у того самого заборчика, где дремали раненые гударис... Как тогда... в руках у лейтенанта мелькнул револьвер... Ее странно манил к себе длинный прямоугольный участок, обложенный аккуратно составленными камнями. По нему ковром стелется пырей, растут дикие маки, ромашки и чертополох. Она пытается сосредоточиться. Ей трудно представить их там, лежащих друг на друге штабелями среди незнакомых людей, которых свозили отовсюду сотнями. Она хочет увидеть себя там, внутри, под землей, лежащей между ними и стать наконец частицей той самой "Герники". В ней они обрели форму, и Эухения безоговорочно приняла их в новом, странном обличье, нисколько не усомнившись в его подлинности. Отныне они такие, какими их создал художник.
Колокола звонили к вечерне. Она подняла глаза. Там, на крыше монастырской колокольни, две монашки в бинокли высматривали в небе самолеты... Сейчас их там больше нет... У неё гудит в голове... Она теперь одна, совсем одна на целом свете, идет, бредет, куда сама не знает. Три раза она постучала молоточком по воротам. Никто не торопился ей открывать. Она готова была уже уйти. Но тут дверь отворилась. На пороге показалась сестра: вся в черном, в черном с белыми краями клобуке. При виде столь неподдельного отчаяния и скорби удивление на её лице тотчас сменилось состраданием.
- Что я могу для вас сделать, дочь моя?
- Меня зовут Эухенией, Эухенией Эчеваррия...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21