Слышу, как один из гударис говорит - в ушах все ещё звучит его хриплый голос: "Убивают нас не их солдаты, артиллерия, убивают нас их самолеты".
Как же я любила этот город, каждую его улочку, каждый закуток! Пытаюсь вспомнить имена людей. Может, хоть так - в моей памяти - я заставлю их жить вновь. Не хочу, не могу думать, что их нет больше, что их убили бомбы, уничтожил огонь. Пытаюсь вспомнить, какие они были в тот день, стараюсь восстановить в памяти каждую мелочь. Это очень трудно, мешает ужасная усталость после двух ночных дежурств в госпитале. Но я должна. У меня получится. Иначе как я ещё могу всем этим людям вернуть их кровь и плоть, кроме как в моей памяти, в моем воображении?..
Час дня. Мы с Кармелой идем за руку. Она взяла часть моих пакетов с покупками. Мы идем к нашей Гоэнкалье. Вот они, я вижу их всех. Хесуса, торговка фруктами и зеленью, Кармен Урибе из кондитерской, портниха Круц Исуси болтают за столиком в кафе Арриен. А вот Исидорито, тот, что держит скобяную лавку. Он и наш сосед Хулино Морено - как всегда в Таверне де Феррера. В начале трудовой недели для всех этих людей, мужчин, женщин, привыкших вставать с петухами, посидеть в кафе или выпить стаканчик тксикитос де риоха в таверне было своего рода ритуалом. Мужчины в беретах, словно намертво привинченных к голове, подзадоривали друг друга возгласами "Но пасаран!". Правда, не все. Были и такие, что, темнее тучи, нервно теребили усы, вытирали пот со лба, будто отмахивались от черных мыслей о нависшей смертельной угрозе. По понедельникам Таверна Сидредиа открыта с пяти утра. К сидру здесь подают тоненькие ломтики очень острого чоризо. Нам с сестрой захотелось туда зайти, но там оказалось шумно и накурено. Впрочем, немного подальше, на углу Артекалье и Санта-Мария, можно выпить чудесный кофе у Антонио Арцопаги, он сам обжаривает зерна, и мы издалека чувствуем сильный одурманивающий аромат кофе. Улица совсем опустела. Мы молча идем к нашему дому.
За столиком, прямо у дверей заведения Антонио вижу вдову Царабеитиа. Она увлеченно болтает со своей лучшей подругой Доротеей Ларринага. Похоже, та доверяет ей свои амурные тайны. Время от времени их беседа прерывается заразительным хохотом. Какие шоколадные тарталетки у Доротеи в её кондитерской, лучше нет ни у кого в городе! Молодая вдовушка и её незамужняя подружка неразлучны. Обе стройные, смешливые кокетки, поговаривают, не самых строгих правил. От поклонников у них нет отбоя. У стойки бара одни мужчины, они добродушно приветствуют наше с сестрой появление. Я узнала двоих. Я их обычно встречаю по воскресеньям на службе в церкви Сан-Хуан. Тот, что помоложе, говорит: "Так вы никуда не уехали, остались? Проповедь отца Эусебио вас не напугала? Вот и славно! Вот и хорошо! Увидите, с нами ничего не случится. Им нужен Бильбао. Они не станут тратить бомбы на Гернику. Надеюсь сегодня вечером увидеть вас на Гран-плац. Обещайте, первый танец за мной!" Танцы по понедельникам, в рыночный день, ничуть не менее популярны, чем по воскресеньям.
Чурросы у Антонио просто великолепные, тают во рту! Я вдруг ощутила краткий миг, похожий на счастье. Может быть, я начинаю снова любить жизнь. Ее благодать возвращается ко мне вместе с Тксомином. Мне так хотелось верить, что теперь все будет хорошо, что мы справимся и с этим страшным испытанием. Когда же все кончится и наступит долгожданный мир, Тксомин женится на мне, я увижу с ним другие страны, других людей. Вместе с Орчи он увезет нас к солнцу, к морю, мы будем жить далеко, где-то на острове, на совсем другой широте, там, где нет горя, нет бедности.
Так в своих мечтаниях я парила высоко в облаках, как вдруг услышала рядом с собой голос Доротеи: "Ну в самом крайнем случае мы все можем спрятаться в пещерах Сантимаминье. Уж более надежного убежища не сыскать. Туда можно дойти пешком. Вы втроем с Орчи к нам, надеюсь, присоединитесь". Господи, прости душу мою грешную, ведь в этот момент, не то что она, я не подумала о маме. По сей день меня не покидает чувство вины за это.
Я проснулась от шума дождя, барабанившего в окно моей кельи. Открываю глаза. Пытаюсь подняться, ноги мои не ходят. Тяжелые, распухшие, как у мамы в конце её жизни. Доктор Арростеги (с тех пор, как вернулся из Франции, по просьбе матушки-настоятельницы он смотрит меня каждый месяц) называет это нейромоторными нарушениями.
Я потеряла ощущение времени, пространства. Мое сознание словно в тумане, тело больше меня не слушается. С каждым днем мне становится все хуже. А матушка-настоятельница и сестры, наверное, считают меня ленивой... Но доктор при своем мнении. Последний раз я сама слышала, как он тихим голосом говорил с нашей фельдшерицей сестрой Хозефе. Что-то такое про невроз, про мою парализованную маму и, конечно же, про то, что мне пришлось пережить.
Я пытаюсь успокоиться, закрываю глаза. Но нет... Все те же ужасающие своей достоверностью сцены, словно снятые на кинопленку. Влажными полотенцами сестра Тереса и сестра Томаса вытирают мне мокрые от слез щеки, поправляют слипшиеся на висках пряди волос, приподнимают мое неповоротливое тело, взбивают подушки, ставят мне на колени поднос с ещё горячими чурросами, кружкой кофе, финиками и очищенным апельсином.
Я, кажется, уже говорила, что утратила чувство времени. Но я знаю, что родилась двадцатого мая. Двадцатого мая тысяча девятьсот десятого, на втором этаже нашего касерио. Пьяный отец, который так мечтал о сыне, тут же закатил матери жуткую сцену. Мама рыдала, я орала. Да, вот еще... Местная повитуха почему-то долго отказывалась к нам идти, насилу уговорили. В те самые дни, что я родилась, впервые после тысяча восемьсот пятнадцатого, комета подошла слишком близко к земле. Наши местные колдуны усмотрели в её газообразном хвосте дурной знак, предвещавший едва ли не конец света. Говорили, что детям, рожденным в это время, было уготовано физическое уродство либо их ждала злая судьба.
Так, значит, сегодня двадцатое мая. Я спрашиваю, а год какой? Сестра Томаса слегка журит меня. Говорит, я должна обязательно вспомнить это сама. Я пытаюсь, не могу... ошибаюсь. Она поправляет меня. Оказывается, сегодня двадцатое мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Выходит, день дважды для меня примечательный: ровно пять лет назад я пришла сюда, в монастырь Санта-Клара. Было это в Духов день, в понедельник. Матушка-настоятельница обещала прийти поцеловать меня сразу после одиннадцатичасовой мессы. Но она настаивает, чтоб я пришла обедать в трапезную. Она в честь моего дня рождения заказала праздничный обед: запеченного ягненка с бобами. Я ещё не совсем привыкла к костылям, что мне привез доктор Арростеги. Боюсь свалиться со ступенек лестницы. У меня кружится голова. Страшно, как будто внизу пропасть. Как только сестра Тереса и сестра Томаса уходят, я достаю из ящика ночного столика репродукцию той самой картины, на ней вся моя семья. Это фотография моей семьи. Моя семейная фотография.
Она гипнотизирует, возвращает ко всему, что произошло в тот проклятый понедельник. Половина третьего. Надо перекусить: немного оливок, огурцов, помидоров, с несколькими ломтиками ветчины. Вполне достаточно, как-никак нас ждет сегодня праздничное застолье в честь дня рождения Орчи. Работа в цапатерии начинается в четыре. Я чувствую себя очень усталой, тяжелый затылок, ноги, руки гудят. Надо немного отдохнуть, полежать. Иду к себе в комнату. Слышно, как на кухне возится Кармела, гремит посудой. Кухня рядом с маминой комнатой. Мама ничего не ела, все время спит. Один только раз открыла глаза, спросила, стреляли ли сегодня утром пушки. Говорит, что во сне видит все время все красное - кровь, огонь.
Приходил Антонио. Угрюмый, напряженный. Принес фруктовый торт. У него украли сегодня мешок муки. Правда, добавляет, это не самое страшное, бывает и похуже. Вот вчера вечером по дороге к Маркину (он ездил к своей кузине на обед) видел толпы бегущих с гор солдат. Ни пройти, ни проехать. У Аулести его остановили, офицер потребовал довезти нескольких раненых до госпиталя. Пришлось повернуть в сторону Герники, сделать крюк. Он хмуро стоял в дверях, даже зайти не захотел, отказался даже от своего традиционного стаканчика тксаколи. Двумя пальцами - большим и указательным - нервно теребил крылья носа, поглаживал свои усики.
- Эти измученные люди в грязных бинтах, раненые, умирающие... вот она наша защита. Совсем рядом, в считанных километрах от нас происходит нечто ужасное. Это слишком серьезно... Думаю, сегодня днем, после полудня. Нет, нет, простите, не могу... я должен идти.
Мама как всегда в дреме. Целую Кармелу, иду к себе в комнату. Лечь, закрыть глаза, вытянуться на кровати... ноги, руки... Нельзя, чтобы мне передалось волнение Антонио. Скоро будет... После полудня... После полудня... все ещё звучит в моей голове, будто отбивает в такт стук колес поезда, идущего в Бильбао. Убаюкивает меня, увозит... уносит все дальше и дальше от этого моего безумного бодрствования в страну сна и покоя.
Дверь приоткрывается. Кармела очень деликатно постукивает пальцами по её полотну. Она всегда боится меня резко будить. Когда я сплю, всегда старается по возможности не шуметь, не хлопать дверьми. Открываю глаза. Вижу её растерянное, переполошенное лицо. Она заикается, путается в словах:
- На улице Тксомин, там внизу. Я открывала окно, чтоб проветрить... Я узнала его, он искал входную дверь. Наверное, уже идет к нам по лестнице.
Я вскакиваю с кровати. Забыв про все на свете, ничего уже не соображаю. Хватаюсь за голову, ощупываю себя, словно проверяю, все ли у меня на месте. Сильно сжимаю челюсти, с трудом сдерживая себя, чтоб не закричать, не заплакать. Сердце учащенно бьется, того и гляди, выпрыгнет из груди, в висках стучит. Что это? Столбняк, оторопь, страх, тревога... и безумная, безудержная радость, ликование...
Смотрю на себя в зеркало. Боже мое, какой у меня несчастный жалкий вид: платье все мятое, волосы в полном беспорядке. Наспех приглаживаю их дрожащей рукой, до крови кусаю губы - помады нет, кончилась. Слышу, стучат.
- Задержи его там, Кармела. Скажи ему что-нибудь. Я не готова.
Меня сковывает странное чувство стыда, неловкости. Я свыклась с моим женским одиночеством, в котором любовь виделась мне чем-то мистическим, а теперь мне предстояло вновь вернуть её из мира грез в мою настоящую жизнь. Как все будет?
- Нет. Пожалуй, нет. Зови его сюда. Пусть он идет ко мне в комнату.
Я усаживаюсь на край кровати, руки на коленях, поправляю подол платья. Чувствую, как ручейки пота, словно дождевая вода по желобку, текут между моими грудями. Не могу встать: кажется, подо мной разверзнется пол и я рухну вниз.
И вот он стоит перед мной. Смотрит не моргая. Совсем другой, не похожий на того ещё совсем юного мальчика, которого я когда-то любила. Скорее его старший брат. Зачесанные назад черные с проседью волосы открывают лоб. Он кажется ещё выше, чем тогда, когда я любила гладить эти прямые, цвета вороньего крыла волосы, со всей нежностью, на какую только была способна, трепетно дотрагиваться пальцами до их основания у лба. Сколько одиноких дней и ночей я проводила, мечтая о нем, тысячи раз вызывая его в своем воображении. И вот теперь лицо Тксомина оказалось в миллион раз прекрасней всех своих копий, что до сих пор рисовало мне мое убогое воображение. Взгляд его глаз на загорелом обветренном лице казался жестче, ярче, мужественней. Я забываю обо всем на свете, подаюсь вперед, мне кажется, я лечу. Мои чувства к нему неподвластны времени. Любуюсь его гордой осанкой, сильной мускулистой шеей в расстегнутом воротничке белоснежной рубашки.
Он бросается мне навстречу, крепко обнимает. Сладостное чувство близости. Наши губы сливаются в поцелуе. Он и я, мы оба дрожим, с трудом справляясь с лавиной чувственности после долгой разлуки. Он первый берет себя в руки, нам надо ещё так много сказать друг другу. В душе моей звучит дивная музыка. Он здесь, и он по-прежнему любит и хочет меня. Ко мне приходит чувство уверенности, защищенности. От моего прежнего отчаяния, тоски, болезненной усталости не осталось и следа. Мне поразительно легко. Я больше не чувствую себя безнадежно одинокой и беспомощной в схватке один на один со своей судьбой. Сколько же силы дает мне одно только твое присутствие, Тксомин, одно только сознание, что ты рядом, что ты материален, что ты больше не плод моего воображения. Только одно твое физическое присутствие делает меня такой безудержно счастливой. Ведь я так этого хотела, так мечтала, ждала. Ожидание изводило меня все эти годы, оно едва не погубило меня, не стало навязчивой идей, наваждением. И вот ты здесь, ты со мной. Не хочу больше возвращаться к тому потерянному, бесполезному времени, когда тебя не было рядом. Забыть, побыстрее вычеркнуть из жизни. Теперь это все не имеет значения, кажется мне ничтожным и абсурдным. "Благодарю тебя, Господи. О бульшем я и мечтать не могла. Обещаю никогда ни о чем другом тебя не просить".
Я вижу мою комнату, постепенно наполняющуюся странным сверхъестественным свечением. Она становится чудесной обителью, "абсолютом", ковчегом нашей с Тксомином любви. Чувствую его кожей, всем телом, ловлю его дыхание. Его поцелуй расскажет мне лучше всяких слов о том, что было с ним в нашей бесконечной разлуке... Он шепчет: "Никогда, слышишь, никогда мы не расстанемся больше. Я построю дом, ты родишь мне ещё ребенка". Инстинктивно я прижимаю пальцы к его губам. Внезапно на меня опять наваливается чудовищная усталость. Но эту усталость теперь мы поделим на двоих. Прижавшись друг к другу, мы лежим на моей кровати. Голова его упирается мне в плечо, глаза закрыты. Совсем как тогда после нашей первой ночи любви восемь лет назад. Такое упоительно сладостное чувство. Мне теперь все нипочем.
У нас ещё вся жизнь впереди.
Колокола. Звонят колокола. Все колокола города звонят одновременно. От этого ужасного звона стекла в окнах трясутся, голова раскалывается. Сколько времени я спала? Сердце учащенно забилось: я вижу Тксомина рядом, чувствую тяжесть его головы у себя на плече. Не хочется его будить. Я осторожно высвобождаю плечо. Встаю. Колокольный звон неспроста. Неужели предупреждение о воздушном налете? Я уже несколько дней этого ждала. Все последние часы думала об этом. И вот! Но ведь со мной теперь мой Тксомин. Он защитит меня и нашего сына. Мы вместе... мы спасемся... с нами не может произойти ничего ужасного.
Кармела стоит у окна в столовой. Кричит оттуда:
- Иди-ка сюда. Теперь-то они уж точно по нашу душу!
На улице страшный переполох. Люди бегут в разные стороны, громко кричат, жестикулируют, показывают на небо. Я слышу сразу со всех сторон громкие испуганные голоса: "Самолет! Самолет!" У входа в бомбоубежища столпотворение. Люди в панике толкаются. От звона колоколов чуть не лопаются барабанные перепонки... Волна все нарастающего гула уходит в горы, многоголосым эхо возвращается обратно. Как наивно было думать, что Гернику они пощадят! Чувствую, как рука Тксомина ложится мне на плечо.
- Где Орчи?
- В школе.
- Я иду за ним.
- Я с тобой.
Капризный голос мамы:
- Что случилось? Почему звонят колокола? Что это? Свадьба?
Она снова отворачивается к стене и засыпает. Я говорю Кармеле:
- Оставайся с мамой. Мы идем за Орчи. Вернемся, решим, что делать дальше. Не бойся, это всего лишь самолеты-разведчики.
Верила ли я сама в то, что говорила? Бегом спускаемся по лестнице. Под ногами у нас затряслась земля. Рядом с вокзалом взрыв ужасной силы. Мы - в ловушке. Тксомин хватает меня за руку:
- Давай, Эухения. Побежали! Быстро!
Ночью в келье меня мучают видения - картина за картиной того страшного понедельника. Все с ужасающей достоверностью. Они стали неотъемлемой частью моего существования, моих ночных кошмаров. Сознание мое путается, я плохо ориентируюсь во времени. Но какая-то жестокая сила не оставляет меня в покое, поразительно логично восстанавливая события прошлой моей жизни.
Ноги мои не чувствуют под собой земли. Я лечу в прыжке, спотыкаюсь, падаю на трупы среди мусора, щебня. Едва не глохну от грохота взрывов... Ужасающие крики отчаяния, боли, стоны... Запах паленого мяса, обгоревшей человеческой плоти... Он преследует меня... я задыхаюсь, он сжимает мне горло.
Они бегут по Гойенкалье, к школе... Кругом паника, хаос, толпы людей несутся в сторону церкви Санта-Мария. Там бомбоубежище.
На глазах у Эухении чей-то ребенок едва не оказывается под колесами телеги. Она едва успевает его выхватить. Но где Тксомин? Она не видит его, кричит, зовет. Ее толкают, она спотыкается, летит на мостовую. Вдруг его рука выныривает из бегущего, орущего людского потока. Он снова рядом. "Быстро, Эухения, держись за меня, не отпускай мою руку". По чей-то команде толпа ринулась к церкви Санта-Мария, но кто-то уже кричит, что рефухио рядом с мэрией куда надежней. Кто-то спорит с ним: у госпиталя лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21