Бачевский с капральскими нашивками и с лишенным короны орлом на конфедератке…
Именно необычность его жизненного выбора помогла ему, как я думаю, весьма быстро получить мундир. Не прошло и двух дней со времени вступления помещика в коммунистическую армию, а новый президент города на торжественном банкете уже ораторствовал о тех, кто, несмотря на чуждое классовое происхождение, присоединяется к правому делу.
– Мы не отвергаем никого из тех, кто хочет вместе с нами созидать основанное на справедливости отечество, – говорил он, провозглашая очередной тост. – Вот вам, – бывший помещик становится капралом народного войска. Идет на Берлин, воюет против гитлеровцев… А если потребуется, пойдет вместе с нами, как хороший солдат и честный гражданин, против тех, кто любой ценой хотел бы сохранить власть помещиков и фабрикантов…
В городских трактирах велись долгие споры о том, согласен ли молодой Бачевский с заключительными словами тоста. То, что он пошел против немцев вместе с коммунистами, было еще понятно. Кое-кто из трактирных стратегов намекал даже на необходимость использовать любую форму борьбы. Вспомнили о литературных интересах Молодого Барина. Старый усадебный гувернер, сколотивший себе немалое состояние – около двадцати гектаров земли – на торговых сделках с оккупантами, гремел на весь зал:
– Он всегда зачитывался Конрадом Валленродом. Вы, конечно, понимаете, дорогие мои, Конрадом Валленродом…
– Как бы он не просчитался с этим самым Валленродом, – откликнулся один из ожидавших лучших времен парней. Они сидели рядком у стойки, сторожко разглядывая зал, наблюдая за дверями, встревоженные этим неожиданным для них поворотом истории. Я опасался этой их тревоги.
«От этого страха, – думал я, наблюдая, как они судорожно ощупывают внутренние карманы курток, – от этого страха они и перед убийством не остановятся».
– Ну, земляк, так как же с Валленродом? Верно это или нет? Только ясно отвечай, по-солдатски, – приказал тот, что сидел рядом с моим столиком.
– А что, если он шпионит по приказу бывшего помещика, а нынешнего народного вояки? – раздумчиво произнес какой-то блондин.
– Глуп он для этого. И Старую Барыню слушает, – заявил бывший гувернер. – А что та обо всем об этом думает, вам известно.
– Итак, здоровье старой Бачевской, – поднялся один из сидящих у стойки. – Да здравствует истинная польская гетманша!
– И наследница сенаторов! – завопил развеселившийся гувернер и вдруг осекся, с ужасом глядя в глаза парней, замерших у стойки по приказу «смирно». А те, спокойно выпив за здоровье Тетки, сели, балуясь содержимым внутренних карманов и не сводя глаз с незадачливого шутника. Гувернер нервно тянул руки по швам псевдовоенных бриджей. Под взглядами парней его загоревшая, отливающая медью голова покрылась испариной. Наконец один из них оторвал руку от кармана куртки и рявкнул:
– Вольно.
А так как гувернер, неуверенный, позволительно ли сесть после этой команды, продолжал стоять у своего столика, человек, подавший команду, подозвал его к себе и сказал вроде бы шепотом, но так, чтобы все в зале его слышали:
– Скажи ему по старому знакомству, в Валленрода пусть лучше не балуется. Прошло время с крестоносцами драться…
Это предостережение, видимо, не достигло ушей Молодого Барина. Прежде чем завсегдатаи местных трактиров успели установить, является ли он сторонником коронованного орла и как относится к реформе, он уже лежал в поморском военном госпитале. Из письма, которое получила моя сестра, стало известно, что ему прострелили легкое в бою за какую-то местность с непольским, труднозапоминающимся названием. К тому же его произвели в сержанты, и это обстоятельство привело Тетку в бешенство. «Что за абсурд, – сокрушалась она, бегая по опустевшим комнатам Охотничьего Домика. – Чтобы помещик носил нашивки армии, снарядами уничтожившей усадебные строения!» И никакими уговорами нельзя было убедить ее в том, что артиллерийский огонь, срезавший верхушки парковых деревьев, вовсе не имел целью сровнять Бачев с землей.
– Настоящее польское войско, – сетовала она, – никогда бы не осмелилось обстреливать усадьбу. В двадцатом году уланы сражались тут с большевиками. Я была при этом и видела, как, входя в комнаты, уланы даже сабли приподымали, чтоб пол не оцарапать. Все тут в развалинах, а он, видите ли, в сержанты произведен и в полевом госпитале лежит.
Несмотря на эти сетования, в усадьбе готовили для раненого внушительных размеров котомку, которую должна была отвезти ему моя сестра. Меры, которые она предприняла, чтоб получить разрешение на проезд в военных эшелонах, ее старания во что бы то ни стало добиться расположения начальника местного гарнизона, – все это, как мне кажется, положило начало ее будущему разрыву с мужем и с Бачевом. В разговорах, которые сестра пыталась тогда вести со мной, она то и дело повторяла еще незнакомое мне выражение: чуждый элемент.
– Но ведь его наградили Крестом Доблестных, – возражал я.
– Это ничего не значит, – бубнила сестра как затверженный урок. – Он не сможет тут остаться. Получит какую-нибудь должность на западных землях, – там, куда уж никто ехать не хочет…
– Почему он не сможет тут остаться? Ведь его не в чем упрекнуть.
– Хватит и того, что он бачевский помещик.
Визит к раненому, как я и ожидал, не принес сестре утешения. Из каких-то сплетен она узнала, что рана ее мужа была результатом бессмысленной бравады. А может, иначе – молодой Бачевский вынужден был один атаковать немецкий пулемет. В мрачных залах переоборудованного под полевой госпиталь юнкерского замка кружили слухи, будто Молодой Помещик решился на этот обреченный на неудачу поступок после спора с политруком своего отделения. Чуждый элемент, – твердили эти, ставшие мне ненавистными слова, – должен был делом доказать свою верность новой идее.
– А ему все равно не верят, – твердила сестра. – Лежит там и ждет официального утверждения своего звания и награды. Понимаешь, даже этого им мало. В госпитале, по ее рассказам, горячо осуждали такое обращение с героями. Но в госпитале работали тоже чуждые элементы, в лучшем случае, нейтрально настроенные люди – врачи, аптекари…
– Там его вынудили к рискованной атаке, а тут повелят реформе поклониться. Еще должен будет у них руки целовать за то, что они его поместье забрали.
Хуже всего, что слова ее вполне могли сбыться. И я, столь убежденный в несомненных заслугах молодого Бачевского, не мог все же вообразить, что же будет, когда он вернется. Как он расценит, например, визит, который нанесли Тетке представители комитета по разделу господской земли.
Тетка приняла их в самой лучшей комнате Охотничьего Домика. Облаченная в темно-коричневое с кружевами платье – напоминание о минувших временах, – она со вниманием выслушала все, что они имели сообщить ей. Потом, словно они сейчас только вошли, указала им тросточкой на стулья, пригласила сесть и спросила:
– Итак, господа, насколько я поняла, вы явились с просьбой в усадьбу?
– Не с просьбой, а с государственным уведомлением, – спокойно промолвил руководитель делегации. Впрочем, его одного не испугала манера поведения помещицы, не ошеломил столь изысканный прием. Грозно поглядывая на двух здешних батраков, которые рады-радешеньки были бы поскорей улизнуть отсюда, он спокойно разъяснил, что усадебная земля уже перестала быть собственностью Тетки и «переходит в руки этих вот людей, – с пафосом закончил он, – тех, кто испокон веков ее возделывал».
– Эти люди – возделывали? – удивилась Тетка. – Да ведь Михал, – она указала на одного из делегатов, – всегда был форейтором при цуговых. Ты же в жизни плуг в руках не держал, верно, Михал?
Огорошенный столь неожиданным оборотом разговора, делегат Михал испуганно всплеснул руками и признался:
– Да вроде так.
– Ну, видите, – обратилась Тетка к главному. – Я же сразу сказала, что вы пришли с просьбой в усадьбу. Понимаю, – предупредила она возражение делегата, – сейчас трудности с продовольствием. И как христианка я готова даже отдать часть земли в аренду по низкой, ну, скажем, символической, цене. Пусть и батраки поиграют в хозяев. Старым слугам положена помощь…
Наступила тишина. Тетка выждала минутку, а потом, полагая, очевидно, что на горячую благодарность делегатов за ее милосердие рассчитывать нечего, попросила меня принести чаю.
– Простите, господа, но сейчас я лишена слуг. Через год все образуется. А может, ты, Михал, предпочитаешь водку? – обратилась она к форейтору.
– Не надо, – ответил Михал.
Держа кувшин в руке, я видел, как он демонстративно сунул руку в карман, вытащил оттуда огромный кисет с махоркой, оторвал клочок официального уведомления и стал скручивать «козью ножку».
– Михал, ты же испортил служебную бумагу, – заметила Тетка.
– Ничего, ведь вы уже знаете ее содержание, – сказал главный. – Мы оставляем вам этот домик и часть парка с садом, сочтя это службами. И то лишь благодаря вашему брату, – добавил он.
Старая Барыня поднесла ко рту стакан и, отпив глоток чаю, вымолвила с удивлением:
– Не могу взять в толк, о чем это вы? Я ведь уже сказала, что из милосердия выделю дворовым людям усадебную землю.
– Да речь-то не только о дворовых, – прервал ее Михал. – Деревенские тоже получают.
– Как это, деревенские?
– Малоземельные, – добавил главный.
– Что это еще за малоземельные? – удивилась Тетка.
– Деревня делится на малоземельных, – стал объяснять Михал, – то есть бедняков, а еще на середняков и богатеев, иначе говоря, кулаков. Эти ничего не получат.
– Впервые слышу, – удивилась Тетка с такой улыбкой, словно ей рассказали о новой разновидности перепончатокрылых. – Это даже интересно, то, о чем ты говоришь. Я вижу, ты, Михал, усвоил азбуку, которой я тебя тут, в усадьбе, выучила… Понимаете, раньше, – обратилась Тетка к главному, – деревня делилась на крестьянство и дворянство. А что, «малоземельные» дворяне тоже получат землю?
– Если малоземельные, то получат, – подтвердил главный.
– Странно, ведь они, так же как и я, эти… как их, напомни, дорогой…
– Чуждые элементы, – подсказал я.
– Не понимаете вы, пани помещица, – снова начал Михал, но Тетка прервала его, властно взмахнув тросточкой, и, поднявшись с места, что должно было означать конец визита, промолвила:
– Надеюсь, вас, господа, удовлетворит мое обещание выделить из христианского милосердия окрестным беднякам усадебную землю на Гурешне.
Два местных делегата побледнели. А чужой, не зная, что Гурешно означает непроходимые болота, и потому не понимая всей глубины оскорбления, еще пытался что-то разъяснить помещице:
– Вы снова нас не поняли…
– Она очень даже хорошо нас поняла, – рявкнул Михал и, приблизившись к Тетке, закончил:
– Прошло ваше времечко… Думаешь, по-прежнему свою усадебную задницу выгревать тут будешь?…
– Пан Стоковский, – воскликнул потрясенный глава делегации.
Тетка отпрянула и, мгновенно занеся свою окованную серебром трость, изготовилась рассечь побагровевшую физиономию Михала. Форейтор заслонил лицо, и оба они замерли так, словно шепот делегата: «Опомнитесь, пан Стоковский», – возымел силу чудодейственного заклинания. Наконец Тетка опустила трость и, указав на дверь, промолвила:
– А теперь вон.
Михал, подталкиваемый остальными делегатами, попятился к двери и, заботливо подняв опрокинутый стул, заметил спокойно:
– Жаль, коли сломается. Тоже ведь наш будет.
– Стекло! – вдруг крикнула Тетка. Испуганный этим криком, вроде бы никак не связанным с предыдущими событиями, я взглянул на нее. Стискивая в руке осколки раздавленного стакана, она тупо всматривалась в капельки просочившейся сквозь пальцы крови.
V
Спустя месяц вернулся Молодой Помещик. Люди, описывающие последние недели его жизни, готовы присягнуть, что это его встречал на перроне бургомистр и прочие городские власти. А как же иначе? Ведь благодаря своей смерти молодой Бачевский стал героем местной легенды. Так стоит ли помнить, как он выглядел в действительности? Тщедушному пареньку – даже с орденскими своими ленточками, криво пришитыми на сержантском кителе, который он вывез из-под самого Фюрстенвальде, он казался мне гимназистом в одежде с чужого плеча – этому пареньку местная молва приписала черты истинного героя.
Его наделили силой. Да кабы не измена, твердили вокруг, он никогда не оказался бы на площадке, где за старыми деревьями и сейчас еще возвышается статуя святого Флориана. Даже поставленный лицом к лицу с крестьянами, которых силком выгнали из хат, он – если верить легенде – еще мог спастись бегством. Разве они не помогли бы? Такому человеку деревня помогла бы, это точно. Тут же, за купой деревьев, окружавших статую патрона пожарников, начиналось поле с кустами можжевельника, а за ним – густой сосновый молодняк.
– Да ему стоило только знак подать, – уверяли очевидцы последних минут жизни Молодого Помещика. – Стоило лишь моргнуть, и мы бы кинулись на них. Ведь эти недобитки скрывавшихся в лесу «отрядов» чувствовали себя здесь не очень-то уверенно.
– Вот там, в усадьбе у помещицы, – следовал жест в сторону торчащих башенок Охотничьего Домика, – они как дома были. – А здесь победили только из-за измены. И родилась эта измена за стенами восстановленной Теткой псевдомавританской развалины. Уверенность в том, что бачевская помещица сознательно выдала брата, обрекла его на смерть, как Иуда Христа, была непоколебима. «А теперь веночками хочет откупиться, возлагает их на его могиле во все дни поминовения». Но бог, по всеобщему мнению, таких измен не прощает. Он нетороплив, но справедлив – придет час, он поразит сердце Старухи, и тогда уж ничто ей не поможет – ни восстановленные гостиные Охотничьего Домика, ни отобранные у крестьян земли, те, что она в воскресные дни объезжает в своей коляске.
Все это ложь. А точнее, в этом столько же правды, сколько в торжественной – по всеобщему убеждению – встрече вернувшегося с войны молодого Бачевского. Кому же сегодня охота помнить, что помещик, как и все прочие, вернулся поездом, до отказа набитым военными, и лишь в толпе своих товарищей имел честь выслушать блистательную речь бургомистра, завершенную мощным ревом труб местного оркестра, гремевшего «Роту».
Как беднейший из бедных направился он домой пешком. Весь в пыли – ее вздымали мчавшиеся во весь опор подводы – он медленно брел по обочине, равнодушный к тому интересу, который возбуждали и это пешее его странствие, и сержантские нашивки, столь несоответствующие положению Бачевских. Тетка, когда я спросил ее об этом, призналась, что понятия не имела о его возвращении. Он появился в Охотничьем Домике лишь поздним вечером, до такой степени грязный, словно долгие часы, что прошли с момента его приезда на станцию до той минуты, когда он решился наконец постучаться в заслоняющие узор мавританских окон наспех сбитые дощатые ставни, он провел, бродя по окрестным болотам, там, где некогда гости Бачевского неутомимо выслеживали стайки уток-чирков.
– Я подумала, из деревни кто-то, от больного, – рассказывала Тетка. В то время, несмотря на растущую ненависть между усадьбой и окрестными крестьянами, кое-кто из деревенских еще приходил за лекарствами или за советом к известной своими врачевательными способностями помещице. Чего там вспоминать старые обиды, если больному помощь нужна. Впрочем, для многих крестьян обещанный раздел усадебной земли представлялся дурным бредом представителей новой власти. Горячкой, которой следует опасаться и тут, на земле, – к ним ведь наведывались враждебные новой власти отряды – и на небе, – вряд ли можно рассчитывать на милость неба к тем, кто покусился на чужое добро.
– Вон, видишь, – Тетка показывала темное пятно на полу, – только я протянула руку к аптечке за лекарством, постучали во второй раз, я услышала его голос, и баночка с соляной кислотой так и выпала у меня из рук. Ничем не смывается. Весной придется доску менять.
До этого дело не дошло. Пятно на полу дождалось той минуты, когда в соответствии с предсказанием деревенской легенды справедливый бог поразил перстом своим сердце бачевской барыни. И, пожалуй, никто, кроме меня, не знал, как сильно любила она брата. Как, готовая ради него на любые уступки, она просто захотела еще раз – последний – испытать волю человека, которого никак не могла признать взрослым мужчиной.
– Мой мальчик, – говорила она о нем даже в минуты сильнейшего гнева. – Братишка…
Ведь, по сути, они были очень похожи друг на друга. Но это бросалось в глаза лишь при длительном с ними общении. Вдруг обнаруживалось, что в резких Жестах Тетки как бы в зародыше кроется столь характерное для поведения ее брата застенчивое удивление.
– Сестра как-никак, – говорил ксендз Станиславский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Именно необычность его жизненного выбора помогла ему, как я думаю, весьма быстро получить мундир. Не прошло и двух дней со времени вступления помещика в коммунистическую армию, а новый президент города на торжественном банкете уже ораторствовал о тех, кто, несмотря на чуждое классовое происхождение, присоединяется к правому делу.
– Мы не отвергаем никого из тех, кто хочет вместе с нами созидать основанное на справедливости отечество, – говорил он, провозглашая очередной тост. – Вот вам, – бывший помещик становится капралом народного войска. Идет на Берлин, воюет против гитлеровцев… А если потребуется, пойдет вместе с нами, как хороший солдат и честный гражданин, против тех, кто любой ценой хотел бы сохранить власть помещиков и фабрикантов…
В городских трактирах велись долгие споры о том, согласен ли молодой Бачевский с заключительными словами тоста. То, что он пошел против немцев вместе с коммунистами, было еще понятно. Кое-кто из трактирных стратегов намекал даже на необходимость использовать любую форму борьбы. Вспомнили о литературных интересах Молодого Барина. Старый усадебный гувернер, сколотивший себе немалое состояние – около двадцати гектаров земли – на торговых сделках с оккупантами, гремел на весь зал:
– Он всегда зачитывался Конрадом Валленродом. Вы, конечно, понимаете, дорогие мои, Конрадом Валленродом…
– Как бы он не просчитался с этим самым Валленродом, – откликнулся один из ожидавших лучших времен парней. Они сидели рядком у стойки, сторожко разглядывая зал, наблюдая за дверями, встревоженные этим неожиданным для них поворотом истории. Я опасался этой их тревоги.
«От этого страха, – думал я, наблюдая, как они судорожно ощупывают внутренние карманы курток, – от этого страха они и перед убийством не остановятся».
– Ну, земляк, так как же с Валленродом? Верно это или нет? Только ясно отвечай, по-солдатски, – приказал тот, что сидел рядом с моим столиком.
– А что, если он шпионит по приказу бывшего помещика, а нынешнего народного вояки? – раздумчиво произнес какой-то блондин.
– Глуп он для этого. И Старую Барыню слушает, – заявил бывший гувернер. – А что та обо всем об этом думает, вам известно.
– Итак, здоровье старой Бачевской, – поднялся один из сидящих у стойки. – Да здравствует истинная польская гетманша!
– И наследница сенаторов! – завопил развеселившийся гувернер и вдруг осекся, с ужасом глядя в глаза парней, замерших у стойки по приказу «смирно». А те, спокойно выпив за здоровье Тетки, сели, балуясь содержимым внутренних карманов и не сводя глаз с незадачливого шутника. Гувернер нервно тянул руки по швам псевдовоенных бриджей. Под взглядами парней его загоревшая, отливающая медью голова покрылась испариной. Наконец один из них оторвал руку от кармана куртки и рявкнул:
– Вольно.
А так как гувернер, неуверенный, позволительно ли сесть после этой команды, продолжал стоять у своего столика, человек, подавший команду, подозвал его к себе и сказал вроде бы шепотом, но так, чтобы все в зале его слышали:
– Скажи ему по старому знакомству, в Валленрода пусть лучше не балуется. Прошло время с крестоносцами драться…
Это предостережение, видимо, не достигло ушей Молодого Барина. Прежде чем завсегдатаи местных трактиров успели установить, является ли он сторонником коронованного орла и как относится к реформе, он уже лежал в поморском военном госпитале. Из письма, которое получила моя сестра, стало известно, что ему прострелили легкое в бою за какую-то местность с непольским, труднозапоминающимся названием. К тому же его произвели в сержанты, и это обстоятельство привело Тетку в бешенство. «Что за абсурд, – сокрушалась она, бегая по опустевшим комнатам Охотничьего Домика. – Чтобы помещик носил нашивки армии, снарядами уничтожившей усадебные строения!» И никакими уговорами нельзя было убедить ее в том, что артиллерийский огонь, срезавший верхушки парковых деревьев, вовсе не имел целью сровнять Бачев с землей.
– Настоящее польское войско, – сетовала она, – никогда бы не осмелилось обстреливать усадьбу. В двадцатом году уланы сражались тут с большевиками. Я была при этом и видела, как, входя в комнаты, уланы даже сабли приподымали, чтоб пол не оцарапать. Все тут в развалинах, а он, видите ли, в сержанты произведен и в полевом госпитале лежит.
Несмотря на эти сетования, в усадьбе готовили для раненого внушительных размеров котомку, которую должна была отвезти ему моя сестра. Меры, которые она предприняла, чтоб получить разрешение на проезд в военных эшелонах, ее старания во что бы то ни стало добиться расположения начальника местного гарнизона, – все это, как мне кажется, положило начало ее будущему разрыву с мужем и с Бачевом. В разговорах, которые сестра пыталась тогда вести со мной, она то и дело повторяла еще незнакомое мне выражение: чуждый элемент.
– Но ведь его наградили Крестом Доблестных, – возражал я.
– Это ничего не значит, – бубнила сестра как затверженный урок. – Он не сможет тут остаться. Получит какую-нибудь должность на западных землях, – там, куда уж никто ехать не хочет…
– Почему он не сможет тут остаться? Ведь его не в чем упрекнуть.
– Хватит и того, что он бачевский помещик.
Визит к раненому, как я и ожидал, не принес сестре утешения. Из каких-то сплетен она узнала, что рана ее мужа была результатом бессмысленной бравады. А может, иначе – молодой Бачевский вынужден был один атаковать немецкий пулемет. В мрачных залах переоборудованного под полевой госпиталь юнкерского замка кружили слухи, будто Молодой Помещик решился на этот обреченный на неудачу поступок после спора с политруком своего отделения. Чуждый элемент, – твердили эти, ставшие мне ненавистными слова, – должен был делом доказать свою верность новой идее.
– А ему все равно не верят, – твердила сестра. – Лежит там и ждет официального утверждения своего звания и награды. Понимаешь, даже этого им мало. В госпитале, по ее рассказам, горячо осуждали такое обращение с героями. Но в госпитале работали тоже чуждые элементы, в лучшем случае, нейтрально настроенные люди – врачи, аптекари…
– Там его вынудили к рискованной атаке, а тут повелят реформе поклониться. Еще должен будет у них руки целовать за то, что они его поместье забрали.
Хуже всего, что слова ее вполне могли сбыться. И я, столь убежденный в несомненных заслугах молодого Бачевского, не мог все же вообразить, что же будет, когда он вернется. Как он расценит, например, визит, который нанесли Тетке представители комитета по разделу господской земли.
Тетка приняла их в самой лучшей комнате Охотничьего Домика. Облаченная в темно-коричневое с кружевами платье – напоминание о минувших временах, – она со вниманием выслушала все, что они имели сообщить ей. Потом, словно они сейчас только вошли, указала им тросточкой на стулья, пригласила сесть и спросила:
– Итак, господа, насколько я поняла, вы явились с просьбой в усадьбу?
– Не с просьбой, а с государственным уведомлением, – спокойно промолвил руководитель делегации. Впрочем, его одного не испугала манера поведения помещицы, не ошеломил столь изысканный прием. Грозно поглядывая на двух здешних батраков, которые рады-радешеньки были бы поскорей улизнуть отсюда, он спокойно разъяснил, что усадебная земля уже перестала быть собственностью Тетки и «переходит в руки этих вот людей, – с пафосом закончил он, – тех, кто испокон веков ее возделывал».
– Эти люди – возделывали? – удивилась Тетка. – Да ведь Михал, – она указала на одного из делегатов, – всегда был форейтором при цуговых. Ты же в жизни плуг в руках не держал, верно, Михал?
Огорошенный столь неожиданным оборотом разговора, делегат Михал испуганно всплеснул руками и признался:
– Да вроде так.
– Ну, видите, – обратилась Тетка к главному. – Я же сразу сказала, что вы пришли с просьбой в усадьбу. Понимаю, – предупредила она возражение делегата, – сейчас трудности с продовольствием. И как христианка я готова даже отдать часть земли в аренду по низкой, ну, скажем, символической, цене. Пусть и батраки поиграют в хозяев. Старым слугам положена помощь…
Наступила тишина. Тетка выждала минутку, а потом, полагая, очевидно, что на горячую благодарность делегатов за ее милосердие рассчитывать нечего, попросила меня принести чаю.
– Простите, господа, но сейчас я лишена слуг. Через год все образуется. А может, ты, Михал, предпочитаешь водку? – обратилась она к форейтору.
– Не надо, – ответил Михал.
Держа кувшин в руке, я видел, как он демонстративно сунул руку в карман, вытащил оттуда огромный кисет с махоркой, оторвал клочок официального уведомления и стал скручивать «козью ножку».
– Михал, ты же испортил служебную бумагу, – заметила Тетка.
– Ничего, ведь вы уже знаете ее содержание, – сказал главный. – Мы оставляем вам этот домик и часть парка с садом, сочтя это службами. И то лишь благодаря вашему брату, – добавил он.
Старая Барыня поднесла ко рту стакан и, отпив глоток чаю, вымолвила с удивлением:
– Не могу взять в толк, о чем это вы? Я ведь уже сказала, что из милосердия выделю дворовым людям усадебную землю.
– Да речь-то не только о дворовых, – прервал ее Михал. – Деревенские тоже получают.
– Как это, деревенские?
– Малоземельные, – добавил главный.
– Что это еще за малоземельные? – удивилась Тетка.
– Деревня делится на малоземельных, – стал объяснять Михал, – то есть бедняков, а еще на середняков и богатеев, иначе говоря, кулаков. Эти ничего не получат.
– Впервые слышу, – удивилась Тетка с такой улыбкой, словно ей рассказали о новой разновидности перепончатокрылых. – Это даже интересно, то, о чем ты говоришь. Я вижу, ты, Михал, усвоил азбуку, которой я тебя тут, в усадьбе, выучила… Понимаете, раньше, – обратилась Тетка к главному, – деревня делилась на крестьянство и дворянство. А что, «малоземельные» дворяне тоже получат землю?
– Если малоземельные, то получат, – подтвердил главный.
– Странно, ведь они, так же как и я, эти… как их, напомни, дорогой…
– Чуждые элементы, – подсказал я.
– Не понимаете вы, пани помещица, – снова начал Михал, но Тетка прервала его, властно взмахнув тросточкой, и, поднявшись с места, что должно было означать конец визита, промолвила:
– Надеюсь, вас, господа, удовлетворит мое обещание выделить из христианского милосердия окрестным беднякам усадебную землю на Гурешне.
Два местных делегата побледнели. А чужой, не зная, что Гурешно означает непроходимые болота, и потому не понимая всей глубины оскорбления, еще пытался что-то разъяснить помещице:
– Вы снова нас не поняли…
– Она очень даже хорошо нас поняла, – рявкнул Михал и, приблизившись к Тетке, закончил:
– Прошло ваше времечко… Думаешь, по-прежнему свою усадебную задницу выгревать тут будешь?…
– Пан Стоковский, – воскликнул потрясенный глава делегации.
Тетка отпрянула и, мгновенно занеся свою окованную серебром трость, изготовилась рассечь побагровевшую физиономию Михала. Форейтор заслонил лицо, и оба они замерли так, словно шепот делегата: «Опомнитесь, пан Стоковский», – возымел силу чудодейственного заклинания. Наконец Тетка опустила трость и, указав на дверь, промолвила:
– А теперь вон.
Михал, подталкиваемый остальными делегатами, попятился к двери и, заботливо подняв опрокинутый стул, заметил спокойно:
– Жаль, коли сломается. Тоже ведь наш будет.
– Стекло! – вдруг крикнула Тетка. Испуганный этим криком, вроде бы никак не связанным с предыдущими событиями, я взглянул на нее. Стискивая в руке осколки раздавленного стакана, она тупо всматривалась в капельки просочившейся сквозь пальцы крови.
V
Спустя месяц вернулся Молодой Помещик. Люди, описывающие последние недели его жизни, готовы присягнуть, что это его встречал на перроне бургомистр и прочие городские власти. А как же иначе? Ведь благодаря своей смерти молодой Бачевский стал героем местной легенды. Так стоит ли помнить, как он выглядел в действительности? Тщедушному пареньку – даже с орденскими своими ленточками, криво пришитыми на сержантском кителе, который он вывез из-под самого Фюрстенвальде, он казался мне гимназистом в одежде с чужого плеча – этому пареньку местная молва приписала черты истинного героя.
Его наделили силой. Да кабы не измена, твердили вокруг, он никогда не оказался бы на площадке, где за старыми деревьями и сейчас еще возвышается статуя святого Флориана. Даже поставленный лицом к лицу с крестьянами, которых силком выгнали из хат, он – если верить легенде – еще мог спастись бегством. Разве они не помогли бы? Такому человеку деревня помогла бы, это точно. Тут же, за купой деревьев, окружавших статую патрона пожарников, начиналось поле с кустами можжевельника, а за ним – густой сосновый молодняк.
– Да ему стоило только знак подать, – уверяли очевидцы последних минут жизни Молодого Помещика. – Стоило лишь моргнуть, и мы бы кинулись на них. Ведь эти недобитки скрывавшихся в лесу «отрядов» чувствовали себя здесь не очень-то уверенно.
– Вот там, в усадьбе у помещицы, – следовал жест в сторону торчащих башенок Охотничьего Домика, – они как дома были. – А здесь победили только из-за измены. И родилась эта измена за стенами восстановленной Теткой псевдомавританской развалины. Уверенность в том, что бачевская помещица сознательно выдала брата, обрекла его на смерть, как Иуда Христа, была непоколебима. «А теперь веночками хочет откупиться, возлагает их на его могиле во все дни поминовения». Но бог, по всеобщему мнению, таких измен не прощает. Он нетороплив, но справедлив – придет час, он поразит сердце Старухи, и тогда уж ничто ей не поможет – ни восстановленные гостиные Охотничьего Домика, ни отобранные у крестьян земли, те, что она в воскресные дни объезжает в своей коляске.
Все это ложь. А точнее, в этом столько же правды, сколько в торжественной – по всеобщему убеждению – встрече вернувшегося с войны молодого Бачевского. Кому же сегодня охота помнить, что помещик, как и все прочие, вернулся поездом, до отказа набитым военными, и лишь в толпе своих товарищей имел честь выслушать блистательную речь бургомистра, завершенную мощным ревом труб местного оркестра, гремевшего «Роту».
Как беднейший из бедных направился он домой пешком. Весь в пыли – ее вздымали мчавшиеся во весь опор подводы – он медленно брел по обочине, равнодушный к тому интересу, который возбуждали и это пешее его странствие, и сержантские нашивки, столь несоответствующие положению Бачевских. Тетка, когда я спросил ее об этом, призналась, что понятия не имела о его возвращении. Он появился в Охотничьем Домике лишь поздним вечером, до такой степени грязный, словно долгие часы, что прошли с момента его приезда на станцию до той минуты, когда он решился наконец постучаться в заслоняющие узор мавританских окон наспех сбитые дощатые ставни, он провел, бродя по окрестным болотам, там, где некогда гости Бачевского неутомимо выслеживали стайки уток-чирков.
– Я подумала, из деревни кто-то, от больного, – рассказывала Тетка. В то время, несмотря на растущую ненависть между усадьбой и окрестными крестьянами, кое-кто из деревенских еще приходил за лекарствами или за советом к известной своими врачевательными способностями помещице. Чего там вспоминать старые обиды, если больному помощь нужна. Впрочем, для многих крестьян обещанный раздел усадебной земли представлялся дурным бредом представителей новой власти. Горячкой, которой следует опасаться и тут, на земле, – к ним ведь наведывались враждебные новой власти отряды – и на небе, – вряд ли можно рассчитывать на милость неба к тем, кто покусился на чужое добро.
– Вон, видишь, – Тетка показывала темное пятно на полу, – только я протянула руку к аптечке за лекарством, постучали во второй раз, я услышала его голос, и баночка с соляной кислотой так и выпала у меня из рук. Ничем не смывается. Весной придется доску менять.
До этого дело не дошло. Пятно на полу дождалось той минуты, когда в соответствии с предсказанием деревенской легенды справедливый бог поразил перстом своим сердце бачевской барыни. И, пожалуй, никто, кроме меня, не знал, как сильно любила она брата. Как, готовая ради него на любые уступки, она просто захотела еще раз – последний – испытать волю человека, которого никак не могла признать взрослым мужчиной.
– Мой мальчик, – говорила она о нем даже в минуты сильнейшего гнева. – Братишка…
Ведь, по сути, они были очень похожи друг на друга. Но это бросалось в глаза лишь при длительном с ними общении. Вдруг обнаруживалось, что в резких Жестах Тетки как бы в зародыше кроется столь характерное для поведения ее брата застенчивое удивление.
– Сестра как-никак, – говорил ксендз Станиславский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11