Впрочем, им это было без надобности. Их замысел был основан на другом: раз старая помещица так упорно борется за восстановление усадьбы, значит, она уже не в состоянии разумно оценить создавшуюся ситуацию. Так же твердо, как отбирала она у крестьян морг за моргом их исконные земли, очевидно, веря в возврат давних времен, так должна она теперь поверить в существование готовой к действию, но пока что скрывающейся в подполье, освободительной армии. И посланцам этой армии должна без сопротивления отдать часть добытых из земли золотых рублей и долларов.
Так, во всяком случае, рассуждал сидевший напротив Тетки «посланец штаба армии», до самых глаз прятавший лицо в высокий воротник.
– Мы верим в ваш патриотизм, – он слегка поклонился, – и никогда ни к кому не отважились бы обратиться с подобной просьбой. Но с вами нас связывают некие, весьма печальные переживания.
Помню, увидев, как задрожали вдруг плечи бачевской помещицы и изменился, правда, едва заметно, ее голос, я подумал, что, может, виной тому холодный ветер с болот, проникший сквозь открытое еще окно гостиной. Я подошел к окну и, воюя с перекошенными створками, немного оглушенный дребезжанием стекол, вздрагивающих под моими ударами, еле уловил тихое:
– Если не ошибаюсь, вы имеете в виду смерть моего несчастного брата.
– Вот именно, – поддакнул «посланец штаба армии». – Честно говоря, от того, какую позицию вы сейчас займете, во многом зависит позднейшая оценка его – назовем это так – юношеского поступка. Мы даже готовы допустить, что поступок этот вызван был ложно понятым патриотизмом.
Слушая тогда эту чушь о возможности «искупления вины» или «ошибки вашего брата», я не очень-то понял, чего ради так распинается сидящий перед нами посланец. В лице его – мы, собственно, видели только стеклянные, лихорадочно блестевшие глаза и покрытый мелкими капельками пота лоб, – в его жестах, во всем его поведении было столько решимости, что в какую-то минуту я чуть было не поверил, будто все, что он говорит, правда, и подпольная, готовящаяся к удару армия действительно существует. Тетка невозмутимо наблюдала лихорадочные усилия посланца. Внимательно взглянув на него, она наконец спросила:
– Значит, содержимое ларя представляет для вас большой интерес?
– Да что там говорить, – вознегодовал посланец. – Это необычайно важно для меня. Для нас, – поправился он, заметив мой иронический взгляд, – для штаба, для наших целей, да, да, для важнейших целей…
Если б он мог хоть на минуту допустить тогда, что в действительности устилает сырое дно не дающего ему заснуть сундука! Помня свое изумление при виде покрытых плесенью бумаг, я подумывал, а не лучше ли сразу же открыть ему, как выглядит этот его вожделенный клад. Но нет, это не имело смысла. Делегаты воображаемой подпольной армии – а я все больше убеждался, что и армия и штаб ее существуют лишь в воображении надеющихся на легкую добычу бандитов, – не поверили бы самым горячим моим заверениям. Для них существование пачек долларов и, по крайней мере, мешка с золотыми царскими рублями было бесспорным фактом. А поскольку Тетка, ненавидя местные власти, намеревалась собственными силами решить этот странный спор, уверенность бандитов даже охраняла ее от неожиданного (что легко могло случиться) нападения. Широкая огласка была не в их интересах.
Наблюдая, как терпеливо бачевская барыня ведет переговоры, я убежден был, что она, так же как и я, намерена прежде всего с выгодой для себя использовать возбуждение посланца подпольной армии. Так как Тетка еще в полдень объявила мне о предстоящей ночной поездке в город, я рассчитывал, что она, отдав сундук на попечение любого, лишь бы не бачевского, ксендза, поедет, как бывало уже не раз, на несколько дней туда, где раньше продавала свои драгоценности. Это был бы наилучший выход.
Глядя в отупевшие от избытка эмоции глаза посланца, я думал: ну, кажется, пришло наконец время – Тетка вынуждена будет продать проклятую землю. Больше ей не продержаться. Теперь, когда она в ином свете видит смерть своего брата, может, хватит у нее сил уехать отсюда и оставить мечты о возрождении бачевской усадьбы.
Честно говоря, я был скорей обрадован, чем поражен внезапным гневом Тетки, когда, объявив мне, что ночью надо ехать в город, она вдруг заговорила о «никому не известных причинах убийства у статуи Флориана». Как фурия бегая по гостиной, потрясая пожелтевшими и заплесневевшими листками дарственных, она стала доказывать, что сама уговаривала брата отдать землю. («Раньше, понимаешь, раньше, чем эти там о крестьянах вспомнили».)
Но потом, когда оказалось, что до настоящего конца войны еще далеко, надо было удерживать когтями эту, мысленно уже отданную крестьянам землю. Да, именно так она и сказала: когтями.
– Я не собиралась быть такой ненормальной дурой, как эти тут, в драме о какой-то Белой Перчатке, – крикнула она, показывая зачитанный почти до дыр том Жеромского. – Нет, мы, Бачевские, на крутом тесте замешаны. И не должно быть ни тени сомнения, что мы отдаем землю по собственной воле, а не по принуждению. Но он поспешил. Ты же знаешь, он был не от мира сего… Эти походы с их армией до самого немецкого Поморья, сержантские погоны, – я не сумела втолковать ему, как это преждевременно… Ведь крестьяне хотели еще обождать. Готовы были ждать целыми годами. Ну скажи сам, – она показала туда, где за забором тянулись отстроенные теперь бараки, – скажи, разве не правда, что они умели терпеливо ждать? Потому что знали. И моя вина, что я позволила ему раньше времени подписать эти бумаги…
– Я убила его, – зашлась она сухим кашлем. – Они, коммунисты, конечно, не могли допустить, чтобы у них отобрали право раздать наши земли крестьянам. Единственное право, которое тут уважали. Потому они и подослали своих убийц. А потом внушили всем – это, мол, за то, что он был на их стороне. Надо открыть глаза людям, – решила она, захлопывая ларь. – Сохранить документы…
Более того, теперь, в годовщину его смерти, она докажет этим убийцам из-за угла, что они проиграли. Для того она и выкупила эту землю. И отдаст ее, обогащенную, сама, когда тем, кто отобрал у Бачевских право дарить свое добро, уже нечего будет давать. Отпишет свое имущество достойнейшим из крестьян – я должен был завтра же, по приезде из города, подготовить нужные документы, определить фамилии, – отдаст добровольно, по собственному христианскому убеждению то, что сумела удержать. И те, кто так охотно распоряжался чужим добром, одаривал других за чужой счет, не смогут упрекнуть ее, что она, мол, не отдает свою собственность. Причем даже не унаследованную, а как у крестьян – заработанную своими руками…
Все складывалось как нельзя лучше. Пусть отдает землю, если это принесет ей спокойствие. «Прежде чем охотники за кладом сориентируются, в чем дело, – думал я, рассеянно прислушиваясь к новым аргументам, какие выдвигал от имени „освободительной армии“ закутанный в плащ посланец, – пока они спохватятся, мы будем уже в городе. Этот тип скорей поверит в смерть, чем в то, что Тетка намерена раздать свою собственность. Здорово же они просчитались, думая, что бачевская помещица, полная дурацкой веры в „приход лучших времен“, клюнет на удочку мошеннического штаба воображаемой „подпольной армии“.
– Так что же мне сообщить своему начальству? – спросил, поднимаясь с места, посланец штаба. – Только то, что решение будет принято завтра?
– Я же сказала, завтра, – закончила разговор Тетка. – Мне надо еще подсчитать кое-что.
– Прошу вас, помните об истинном отечестве, – патетически увещевал закутанный по самые глаза человек. – В вашей ситуации я бы не советовал тянуть слишком долго. Обращаясь к вам, – он по-военному щелкнул каблуками, – мы оказываем вам честь.
– Знаю, – спокойно согласилась Тетка.
– Итак, до завтра, – с достоинством поклонился посланец. Он медленно сделал несколько шагов, но у самых дверей обернулся и, утратив все высокомерие представителя всесильной армии, робко спросил: – А может, все же удалось бы сегодня получить хоть часть обещанной суммы?
– Видал этого обманщика? Один из тех… – сказала Тетка, когда, понуждаемый ее нетерпеливым жестом, делегат штаба прикрыл наконец за собой дверь и за окном утихли его торопливые шаги. – Лгут-то как, а? Вроде бы о деньгах речь, но меня не проведешь, это они вынюхивают, где спрятаны компрометирующие их реформу бумаги. Не забудь, сегодня едем, – прибавила она вдруг. – Надеюсь, не трусишь?… Если трусишь, – она положила руку мне на плечо, – я и сама справлюсь. А может, так даже лучше?
– Нет, не трушу, – ответил я, легонько поглаживая ее пальцы, до того сухие, что мне даже стало не по себе – словно гороховой соломы коснулся.
IX
Вопреки моему ожиданию, в город мы поехали не кратчайшим путем. Когда, погоняя еще не проспавшихся пегих, запряженных в старательно подремонтированную старую усадебную колымагу, я взмахнул кнутом, чтобы еще раз подстегнуть их и выскочить на твердый грунт ведущей мимо костела дороги, Тетка вдруг потянулась через мое плечо и, дернув поводья, направила облако пыли, в котором мы тряслись, наслаждаясь бесплодными подлесскими песками, прямо на проселок – к статуе Флориана. Высокие колеса тут же увязли в трясине, граничащей с песчаными наносами; теперь мы медленно, шаг за шагом, продвигались вперед, прислушиваясь, как смыкается за нашими спинами рассекаемая ободьями топь.
– Быстрей, – шепнула Тетка. – Надо опередить их.
Я снова поднял кнут; боязливо озиравшиеся лошади попытались перейти на рысь, но уже через минуту, дрожа от усталости, замедлили свой бег по разжиженной тележными колесами грязи поймы. Мы приближались к реке. Вскоре, окутанные облаком тумана, поднимавшегося над трясиной, мы потеряли из виду темные глыбы строений, которые рисовались на сером фоне неба. Кони беспокойно фыркнули, под их копытами хлюпала доходившая теперь до деревенских плетней темная торфянистая вода.
– Тише, – забеспокоилась Старая Барыня, и я, придерживая рвущихся пегих, потихоньку въехал на взгорок, с которого начинались уже сухие поля. Туман остался позади. Предупреждая жест Теткиной руки, я направил лошадиные морды туда, где широко раскинувшиеся по всему ночному горизонту крыши деревенских строений внезапно обрывались, оставляя свободную, даже без деревьев площадку, – на ней-то и высилась, кажущаяся очень высокой на этой голой плоскости, статуя патрона пожарников. Поставили ее там после очередного пожара, решив не строить больше на этом, вероятно, богом проклятом месте, ни дома, ни даже овина. Бричка медленно миновала пригорки, кони, разгорячившись, понеслись, и мы то и дело теряли из виду бугор с вытесанной из песчаника нелепой фигурой святого. Когда колеса подпрыгнули на заросшем пыреем и сухой травой фундаменте одного из давно сгоревших домов, мы увидели перед собой статую, у которой погиб Молодой Помещик. Ростом не выше карлика, святой, как всегда, равнодушно лил воду на высеченный у подножья низкого постамента горящий городишко. Над его лишенной ореола головой торчали длинные железные прутья – подпорки жестяного навеса.
Тетка придержала коней и торопливо соскочила с брички, не дождавшись даже, пока я – как всегда бывало при совместных наших поездках – подам ей руку. Я привязал вожжи к перилам оградки и, послушный громкому шепоту Тетки, поднял голову кверху, туда, где сквозь продырявленный в нескольких местах жестяной лист виднелось уже чуть посветлевшее ночное небо.
– Тут, – констатировала Тетка. – Наверняка тут. Гляди, следы от пуль остались.
– Да, тут, пожалуй. Во всяком случае, те, что видели, так говорят, – подтвердил я.
– Видели. Видели и ничего не увидели, как слепцы. Или они, – она показала на громоздившиеся невдалеке темные глыбы халуп, – так ни о чем и не догадываются? Даже эта смерть ни в чем их не убедила…
Я беспомощно развел руками и принялся отвязывать замотанные вокруг ограды вожжи.
– Погоди, – сказала Тетка. – Отойди на минутку. Мне еще помолиться надо.
Потчуя лошадей крохами найденного в кармане хлеба, я бездумно смотрел на эту нелепую, словно бы горбатую в своем неестественном наклоне фигуру святого, густо обсаженную цветами; лепестки их, смешавшись – видимо, после недавнего дождя – со струйками вытекающей из-под постамента грязи, покрывали каменную плиту, на которой молилась снова пытавшаяся разобраться в себе бачевская помещица.
Ничего не скажу ей о маленьком чернявом офицеришке, решил я, который, как утверждают, даже замахнулся на Бачевского, чтоб хоть пощечиной отплатить за презрение, с которым Молодой Помещик разорвал пополам протянутую ему для чтения бумагу. Зачем говорить?
Я знал – Тетке не известны подробности смерти брата. Теперь, когда она, кажется, решилась выведать, как он умирал, как выглядели его убийцы, когда не боялась уже знать, думать об этом, – я не имел права подорвать в ней веру, благодаря которой она наконец могла оплакивать брата уже не как ожесточившаяся в своей ненависти бачевская барыня, а просто как старая, больная, перстом божьим отмеченная женщина: не имел права, даже если вера эта основана была на заблуждении.
Теперь не имеет значения, – внушал я себе, спешно придумывая историю, которую должен был поведать сейчас Тетке, – не имеет ровно никакого значения, что его друзья были ее врагами, а убили его как раз за то, что он выступал против того, за что она боролась. Это не имеет значения. Первые страшные годы уже позади, и сейчас у статуи Флориана молится всего лишь старая, обезумевшая от своих мыслей женщина.
Итак, ни слова об истерических выкриках несостоявшегося юриста, ни слова о речи командира «лесного отряда», который, объявив, что в будущей Польше воцарится истинная демократия и каждому воздастся по заслугам, будь то крестьянин, ксендз или помещик, вдруг так закончил свое выступление: поскольку «стоящий тут перед нами потомок знатного рода опозорил память отцов своих, оскорбил закон и отечество и не пожелал воспользоваться редчайшим, любой бы руки нам за это целовал, актом милости, – над ним, во имя будущей демократии, свершится приговор, который он заслужил позорными своими деяниями».
Когда она спросит меня, как он умер, я отвечу одно – спокойно. Ведь она ни от кого не узнает, что залп не попал в цель, что бывший студент юридического факультета, вытащив огромный парабеллум, спокойно, выстрелом в упор добил Молодого Барина.
Зачем ей знать все это? Завтра утром мы отдадим ларь на хранение в ризницу какого-нибудь городского костела, а потом уж я сам займусь продажей земли, чтобы ей, последней в роду старухе, осталось немного денег на будущую ее жизнь в городе.
– Спасибо тебе, – сказала, вставая с колен, Тетка. – Теперь можем ехать. Только быстрей.
Я осторожно проехал еще несколько холмиков, на которых тоже некогда стояли дома, и, сократив таким образом путь – объезд был далеко, – вывел лошадей на гравий шоссе.
– Дальше, – одобрительно шепнула Тетка. Я взмахнул кнутом; теперь мы неслись коротким галопом, сотрясаясь от толчков, когда колеса брички подскакивали на выбоинах. Было что-то упоительное в этом беге среди темнеющих в ночи высоких тополей на обочине. Там, где в вырытых некогда огнем артиллерии воронках посадили молодые деревца, кнутовище в моей вытянутой руке ритмично подрагивало от легких ударов тоненьких веточек. Капли росы, возвещающей близость рассвета, падали с листьев от этих ударов и мелким дождичком разбивались на наших лицах.
– Быстрей! – воскликнула бачевская барыня. Ее как подменили. Откинувшись назад, будто с поводьями в руках, она тоже правила переходившей в продолжительный галоп упряжкой, Тетка сперва улыбнулась неуверенно, а потом – лицо ее перестало выражать страдание и ненависть – вдруг крикнула как некогда, во времена наших первых совместных поездок:
– Стегани, стегани, э-эх, родимые!
Но полный ямщицкой удали окрик этот словно бы пробудил в ней прежнее страдание и ненависть, накликав беду, и лошади, подстегнутые резким ударом кнута, не рванули, как можно было ожидать, вперед, а неожиданно осели на крупы, – колеса брички занесло за придорожную канаву, отделявшую шоссе от поля.
– Дьяволы, – выругалась Тетка, грузно поднимаясь с лавки, угрожающе накренившейся над темной полосой рва. – Верно, колесо отлетело. Какой идиот положил тут бревно?
– Простите великодушно, пани помещица, – отозвался из густой тьмы придорожных кустов резкий голос, по которому я сразу же узнал «посланца подпольной армии».
Мгновенье Тетка колебалась. Если я верно прочел ее мысли, она прикидывала в уме все варианты бегства. В ожидании ее приказа я легонько натянул вожжи и даже немного успокоил еще дрожавших от испуга коней. Левая моя рука нащупала лежащее на заднем сиденье кнутовище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11