Моя жизнь! Ты дал ее мне… а теперь ты взял то, что принадлежало мне. Ничья. Мне больше не нужно восхищаться тобой.
– Если ты это когда-нибудь делал, то был большим дураком.
– Это позади. Теперь мы на равных. И я дам тебе в морду, если ты еще раз заговоришь о своей кретинской центробежной силе. Это ясно?
– Во всяком случае, наглядно. – Гельмут Хансен повернулся к другу. У Боба были холодные глаза убийцы. – Мы действительно должны поговорить друг с другом. Наедине. Может быть, это будет вторым спасением жизни.
– Как священник! Ей-богу, как священник! – Боб оглушительно захохотал и вскочил. – Я пойду к Майеру в кабину. Меня тошнит от этого нравоучительного тона! Я пойду блевать! Бле-вать! Как святой онанист-моралист…
В 14 часов, точно, как было доложено по радио, «Сессна» пошла на посадку на фабричном аэродроме. Боб Баррайс сидел рядом с пилотом на запасном сиденье и глядел на приближавшуюся землю. Две темные точки увеличивались в размерах и приобретали очертания.
– Дядя Теодор, – произнес Боб с ядовитым сарказмом. – И доктор Дорлах, семейный адвокат. Ворота темницы Вреденхаузена открыты. Туда преступника – и решетку на запор! А сверху табличку: «Не кормить – кусается!» Майер, разворачивайтесь и полетим в Гамбург!
– Не получится. Горючего не хватит. – Пилот выпустил шасси, закрылки повернулись. Машина запрыгала по бетонной дорожке, пропеллеры вращались все медленнее, двигатели были заглушены. Прямо перед дядей Хаферкампом и доктором Дорлахом «Сессна» остановилась. Боб первым выбрался из самолета.
– Наконец-то ты явился, – произнес дядя Теодор без обиняков. Тот, кто правит в семействе Баррайсов, может не утруждать себя лишними приукрашивающими словами. Да и мало тут красивого. – Через час – похороны. Дело может обернуться скандалом. Старый Адамс непременно хочет произнести у могилы сына речь! Ты имеешь представление, что он замышляет? Мальчик, скажи здесь, сразу, у нас еще есть время, целый час. Доктор Дорлах сможет урегулировать.
– Он будет толковать о центробежной силе, – сказал Боб с горечью. – Ее проходят даже в народной школе…
Он оставил Хаферкампа и Дорлаха и один зашагал по летному полю. Руки в карманах, плечи приподняты, слегка волоча левую ногу. Это было заметно впервые.
Дядя Теодор надел свою шляпу и посмотрел на доктора Дорлаха, ища поддержки.
– У мальчика в голове полная неразбериха, – сказал он ошеломленно. – Разве я не говорил: у него проблемы! Доктор, мы должны его защитить. У меня такое ощущение, что эта проклятая автогонка прошла по хребту Баррайсов.
Доктор Дорлах тяжело вздохнул.
– И у нас всего час до похорон…
3
Два прошедших дня разбили Вреденхаузен на два лагеря. Как это бывает в небольшом городке, большинство населения которого зависит от одного-единственного большого предприятия, люди остерегались высказывать свое мнение.
Зависящие от жалованья – хорошее обозначение современного рабства! – рабочие и служащие, получавшие свой конверт с деньгами каждый месяц с новым изречением Теодора Хаферкампа на бланке с расчетом, притворялись глухими и воздерживались от каких-либо высказываний. Быть может, этому способствовал и последний афоризм: «Довольный человек купается в солнечных лучах, но не жалуется на жару». Если спрашивали того, кто зарабатывал свои сдобные булки на фабрике Баррайсов: «Скажи честно, что ты думаешь об этой аварии на автогонках?» – он втягивал голову в плечи и самое большее мямлил что-то вроде: «Ну да, конечно…»
Задумывались об этом все, но немногие рассуждали вслух. «Надо бы отобрать у паразита водительские права», – говорили тогда. Или: «Странно, что полиция так быстро закрывает дела!» А второй врач Вреденхаузена высказал неосторожное замечание: «Достаточно ли тщательно произвели вскрытие трупа?»
Но подобные разговоры допускались лишь в самом тесном кругу, среди лучших друзей. И только врач высказался громко, на людях… Уже на следующее утро ему позвонил адвокат доктор Дорлах и задал коварный вопрос:
– Дорогой доктор, для составления научно-производственной таблицы нам нужны некоторые сведения. Вы можете в ближайшие дни указать, сколько больничных листков вы выдали в нашей заводской больничной кассе?
Врач понял намек. Практиковать во Вреденхаузене и не лечить рабочих баррайсовских предприятий означало жить изгоем. Так под незамутненной поверхностью благополучного Вреденхаузена, подобно никому не заметной болезни, медленно расползались сплетни и подозрения.
И только один человек осмеливался открыто нарушать спокойствие и порядок во Вреденхаузене: старый Адамс, отец погибшего Лутца. Ему нечего было терять, он не зависел от фабрики Баррайсов и был тем камнем на дороге, о который дядя Тео все время спотыкался и который никто не мог убрать.
Предложенные ему деньги показали старому Адамсу, что яблоко, которое ему надлежало съесть, было с гнильцой и он должен был проглотить его за десять тысяч марок – денежное возмещение за испорченный желудок. Всю ночь старик не ложился, перебирал в памяти жизнь своего погибшего сына, вытащил старые фотоальбомы и разглядывал влажными от слез глазами маленькие любительские карточки.
Вот Лутц в плетеной корзинке, ему три дня. Лутц в коляске. Первые шаги. Первая встреча с собакой. Лутц на Северном море, строит крепость из песка. Лутц-первоклассник. Лутц – победитель на молодежном спортивном празднике. Лутц на уроке танцев. Лутц-вратарь.
Фотографии… Вехи короткой жизни, каждый час которой был окружен любовью. Любовью старого Адамса. Его гордостью, его счастьем, отцовскими надеждами на будущее.
На следующий день в Дюссельдорфе приземлился грузовой самолет с гробом. Похоронная фирма «Якоб Химмельрайх и сын» из Вреденхаузена встретила тело Лутца Адамса в цинковом гробу и поместила его в нормальный дубовый, поскольку это было более красиво и торжественно. Эрнст Адамс стоял неподалеку, когда гроб выносили из самолета. На обратном пути он сел в машину, примостился на деревянном чурбачке у изголовья гроба и тихо разговаривал с сыном.
Якоб Химмельрайх сначала возражал против этого, но, увидев немой взгляд старика, сосредоточивший всю силу его упрямства, лишь пожал плечами и оставил Эрнста Адамса в покое.
– Он так свихнется, – сказал глава фирмы тихо водителю, когда они громыхали по автобану. – Сидит себе и разговаривает с крышкой. Да уж, какой шок для него. Единственный сын. И на каких-то вшивых гонках, ради несчастного кубка…
Больше Якоб Химмельрайх ничего не сказал, поскольку семьдесят процентов его клиентов работали раньше на предприятиях Баррайсов. А в соседнем городке Бургфельде существовала конкурирующая похоронная фирма Шмитца…
– Мальчик мой, – сказал старый Адамс и положил обе руки на ту часть гроба, под которой должно было лежать лицо Лутца. – Никто не знает, как это случилось, и никто не будет дознаваться. Лишь один я знаю, что ты не мог ехать как сумасшедший. Ты всегда был осторожен, мой мальчик. Ты боялся скоростей, но не хотел выглядеть трусом. Он довел тебя до смерти, этот черт Баррайс, этот бездельник с барскими замашками, этот дьявол в костюме, сшитом на заказ! Ты уже ничего не можешь сказать, Лутц, но я чувствую правду… я ее чувствую, сынок, и я ее выкрикну, когда придет время…
Эрнст Адамс один нес почетный караул в кладбищенской часовне. Два могильщика ему не мешали, наоборот, они принесли ему бутерброды, а вечером – большую горячую колбасу, поставили около гроба два термоса с кофе и рассказали обо всем, что между тем произошло во Вреденхаузене.
Ведомство, отвечающее за порядок, сначала не могло прийти к единому мнению, допустимо ли близкому родственнику бодрствовать в ночном карауле в часовне. В правилах никаких соответствующих комментариев не нашли и решили смириться. Доктор Дорлах, дальновидный адвокат Баррайсов, пытался предотвратить эту молчаливую демонстрацию старика, о которой вскоре шептался весь Вреденхаузен. Но ему не за что было уцепиться: почему бы отцу не стоять в карауле у гроба своего сына?
– У государственных деятелей это даже принято, – вымученно произнес бургомистр. – Почему в нашей демократической стране в почетном карауле не может стоять отец?
О самих похоронах Эрнст Адамс вообще не беспокоился. Все организовал Теодор Хаферкамп. Он купил красивый участок в лучшей части кладбища, под сенью высоких вязов и берез, заказал священника и органиста, организовал почетные делегации от спортивного общества и автоклуба, певческого кружка и студенческой общины. Он поместил объявления в газетах и напечатал некрологи, а поскольку Теодор Хаферкамп обожал сентенции, объявлениям он предпослал девиз: «Бог дает и берет… Все мы в Его власти».
Когда могильщики показали бодрствующему Эрнсту Адамсу газету с этим объявлением, он горько засмеялся, скомкал ее и швырнул под гроб.
Участие жителей в траурном событии было небывалым для Вреденхаузена. Венков и цветов было такое множество, что скоро не было видно ни гроба, ни старого Адамса, сидевшего на табуретке у изголовья. То, что никто не осмеливался произнести вслух, красноречиво выразили цветы. Тео Хаферкамп, который при поддержке доктора Дорлаха сам донес свой огромный венок до кладбищенской часовни, правильно истолковал это море цветов. Еще раз он попытался проникнуть в окаменевшую душу старого Адамса. Он протиснулся сквозь венки к сидящему старику и деликатно кашлянул. Адамс поднял голову.
– Мы должны научиться сносить удары судьбы, – произнес Хаферкамп охрипшим голосом. – Когда семь лет тому назад скончалась моя любимая жена…
– У нее был рак, – прервал его Адамс. Хаферкамп кивнул.
– Страшная кончина. Но я сказал себе: жизнь должна продолжаться…
– У Лутца не было рака. Он был абсолютно здоров. Он умер ни за что! Ни за что! Или вы называете тщеславие, безумное, ослепляющее, нелепое тщеславие достоинством?
– Не в прямом смысле, – ушел от ответа Хаферкамп.
– Вы бы отдали свою жизнь за никому не нужный серебряный кубок?
– Я не знаю. В молодости для меня было делом чести завоевывать непокоренные горные вершины! Каждый человек стремится к почестям, к выдающимся достижениям, к чему-то особому! Здесь это было авторалли. Если бы все рассуждали так, как вы, Адамс, не было бы рекордов, прогресса, будущего. Человек всегда хочет знать, где пределы его возможностей… так повелось веками, и все больше эти границы отодвигаются в сферу чрезвычайного. Тут уж ничего не поделаешь.
Эрнст Адамс молчал. Потом он посмотрел в глаза Тео Хаферкампу.
– Как это случилось?
– Мы располагаем заключением полиции…
– Оно построено на показаниях вашего племянника.
– Но Роберт и был единственным свидетелем.
– Выжившим…
– О Господи, вы хотите упрекнуть его в этом, Адамс? Он должен был тоже сгореть, только ради дружбы? Это уж слишком!
– Кто вел машину?
– Ваш сын…
– По словам вашего племянника.
– Вы этому не верите?
Эрнст Адамс молчал. Он посмотрел на гроб и положил руки на изголовье. Это выглядело трогательно, и Хаферкамп почувствовал искреннее волнение. «Лучше бы я никогда не женился на девушке из этой семьи, – горько подумал он. – Но Анжела Баррайс была тогда богатой симпатичной девушкой, была совладелицей семейного предприятия, а я – всего лишь бедным инженером, который во времена большой немецкой безработицы после первой мировой войны сбился с ног в поисках работы. Когда я познакомился с Анжелой Баррайс, на ней было белое кружевное платье и она была так по-детски наивна… и так богата. В браке с Анжелой я никогда не раскаивался, но это семейство Баррайсов я проклинал каждый день! И вот теперь я его глава, его отполированный щит и одновременно меч, который должен отвести от него все, что бросает тень на честь семьи, даже если это правда. Тошнотворная жизнь… несмотря на все миллионы, на которых сидишь как курица-наседка».
– Адамс, – сдавленно произнес Хаферкамп, – после похорон мы вдвоем спокойно поговорим обо всем. Но вашего сына ничто не вернет, ни скорбь, ни ненависть! Эта глава вашей жизни закончена. Это ужасно, но ничего в жизни нельзя повернуть вспять. Удары судьбы неотвратимы. Пойдемте, побудьте какое-то время со мной. Мне не выпало счастье быть отцом мальчика, но я понимаю ваши чувства.
– Вы никогда не сможете этого понять, господин Хаферкамп.
– Чего вы хотите, Адамс? Отомстить Роберту? За что отомстить?
– Я хочу у него при всех узнать правду.
– То есть вы хотите скандала?
– Разве правда – это скандал?
– Вы хотите атаковать Роберта во время церемонии погребения?
– Я только спрошу его. Разве отец не имеет на это права? Мой сын, – он постучал рукой по гробу, – оставил мне много нерешенных вопросов. А теперь идите, господин Хаферкамп, пожалуйста, мне осталось провести с моим мальчиком лишь несколько часов. И я хочу использовать их…
Сбитый с толку и крайне обеспокоенный, вышел Хаферкамп из кладбищенской часовни. Доктор Дорлах поджидал его снаружи и курил маленькую сигару. Увидев расстроенное лицо Хаферкампа, он серьезно кивнул:
– Старик хочет поднять шум, не так ли?
– Он прав, доктор.
– И это говорите вы?
– Я не только глава фирмы, но еще и человек. Об этом слишком часто забывают!
– И что же теперь будет?
– Нельзя пускать Роберта на кладбище. Он не должен присутствовать на похоронах. Когда он приземлится на нашей «Сессне», его нужно держать дома взаперти. То, что произойдет после погребения, состоится при закрытых дверях. – Тео Хаферкамп вытер лицо большим белым платком. – Доктор, а что вы думаете об этой катастрофе в Приморских Альпах?
– Я адвокат Баррайсов, и этим все сказано, – уклончиво ответил доктор Дорлах.
Хаферкамп сердито кивнул.
– Тоже мне ответ! – проворчал он и быстро зашагал к своей машине.
Тот, кто знал Боба Баррайса, – а уж дядя Тео должен был бы его знать, – тому было ясно, что Боб никогда не уходил от ссоры и не прятался там, где пахло скандалом. Похороны Лутца Адамса обещали стать именно такой шумихой, таким шоу, которое Боб не собирался пропускать, даже если его предостерегали дядя Тео, Гельмут Хансен, доктор Дорлах, его бывшая няня, а ныне экономка Рената Петерс, и даже его мать.
– Что вы от меня хотите, черт бы вас побрал?! – кричал он, обращаясь сразу ко всем. – Ежедневно происходят тысячи несчастных случаев! Нечего драматизировать это дело! Со стариком я уж как-нибудь справлюсь. Вечно никто не живет, в том числе и Лутц Адамс!
Хаферкамп проигнорировал последнее замечание с удивительным презрением. Вместо этого он спросил:
– И у тебя нет чувства вины?
– Ни малейшего! – Боб Баррайс не спеша пил виски из высокого стакана. Он облокотился о мраморный камин в большом салоне виллы Баррайсов, на нем уже был черный траурный костюм. – Если бы я так быстро не среагировал, сейчас бы стояли два гроба в часовне!
Он искоса посмотрел сквозь стакан на Гельмута Хансена. «Если он сейчас опять выступит со своим идиотским замечанием насчет центробежной силы, я запущу ему стаканом в голову, – подумал Боб. – Никто ничего не сможет доказать. Лутц застрял на сиденье водителя, когда он горел. Значит, он и вел машину. Это так же логично, как то, что становишься мокрым, войдя в воду. Существует ли лучшее доказательство, чем официальный протокол?»
На короткое мгновенье он вспомнил крестьянина Гастона Брилье и Мариэтту Лукка по прозвищу Малу, которая оказалась такой потрясающей актрисой. «В следующий свой приезд в Монте-Карло я пересплю с ней и подарю ей тысячу франков, – решил Боб. – Чем более пылкой будет ее благодарность, тем надежнее ее молчание».
Он мечтательно улыбнулся, что придало его лицу сходство с ангелом, и допил виски.
Земля круглая, прекрасная и в полном порядке. Только нужно знать, как поддерживать этот порядок.
Поскольку никто в семействе Баррайсов не мог уклониться от поездки на кладбище, все, повздыхав, уселись в три черные машины и поехали на траурную церемонию.
Никому нельзя поставить в упрек сочувствие, и его нельзя рассматривать как провокацию – с этими логичными доводами на кладбище собрался почти весь Вреденхаузен. Это были самые многолюдные похороны за последние годы. Даже старый Баррайс не собрал такого скопления народа. Кладбище было черно от людей… С самолета можно было бы подумать, что муравьиное войско отправилось в поход. Чтобы предотвратить скандал, Хаферкамп лишь намекнул о своей обеспокоенности городскому управлению. Намеки с баррайсовских предприятий понимались сразу. Городской совет во главе с бургомистром в полном составе стоял у могилы, оба могильщика были облачены в зеленую униформу, которую извлекали из шкафа только для особо торжественных процессий или когда умирал священник.
В машине Тео Хаферкампа на заднем сиденье расположился доктор Дорлах. Рядом с ним со сложенными на коленях руками – Матильда Баррайс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Если ты это когда-нибудь делал, то был большим дураком.
– Это позади. Теперь мы на равных. И я дам тебе в морду, если ты еще раз заговоришь о своей кретинской центробежной силе. Это ясно?
– Во всяком случае, наглядно. – Гельмут Хансен повернулся к другу. У Боба были холодные глаза убийцы. – Мы действительно должны поговорить друг с другом. Наедине. Может быть, это будет вторым спасением жизни.
– Как священник! Ей-богу, как священник! – Боб оглушительно захохотал и вскочил. – Я пойду к Майеру в кабину. Меня тошнит от этого нравоучительного тона! Я пойду блевать! Бле-вать! Как святой онанист-моралист…
В 14 часов, точно, как было доложено по радио, «Сессна» пошла на посадку на фабричном аэродроме. Боб Баррайс сидел рядом с пилотом на запасном сиденье и глядел на приближавшуюся землю. Две темные точки увеличивались в размерах и приобретали очертания.
– Дядя Теодор, – произнес Боб с ядовитым сарказмом. – И доктор Дорлах, семейный адвокат. Ворота темницы Вреденхаузена открыты. Туда преступника – и решетку на запор! А сверху табличку: «Не кормить – кусается!» Майер, разворачивайтесь и полетим в Гамбург!
– Не получится. Горючего не хватит. – Пилот выпустил шасси, закрылки повернулись. Машина запрыгала по бетонной дорожке, пропеллеры вращались все медленнее, двигатели были заглушены. Прямо перед дядей Хаферкампом и доктором Дорлахом «Сессна» остановилась. Боб первым выбрался из самолета.
– Наконец-то ты явился, – произнес дядя Теодор без обиняков. Тот, кто правит в семействе Баррайсов, может не утруждать себя лишними приукрашивающими словами. Да и мало тут красивого. – Через час – похороны. Дело может обернуться скандалом. Старый Адамс непременно хочет произнести у могилы сына речь! Ты имеешь представление, что он замышляет? Мальчик, скажи здесь, сразу, у нас еще есть время, целый час. Доктор Дорлах сможет урегулировать.
– Он будет толковать о центробежной силе, – сказал Боб с горечью. – Ее проходят даже в народной школе…
Он оставил Хаферкампа и Дорлаха и один зашагал по летному полю. Руки в карманах, плечи приподняты, слегка волоча левую ногу. Это было заметно впервые.
Дядя Теодор надел свою шляпу и посмотрел на доктора Дорлаха, ища поддержки.
– У мальчика в голове полная неразбериха, – сказал он ошеломленно. – Разве я не говорил: у него проблемы! Доктор, мы должны его защитить. У меня такое ощущение, что эта проклятая автогонка прошла по хребту Баррайсов.
Доктор Дорлах тяжело вздохнул.
– И у нас всего час до похорон…
3
Два прошедших дня разбили Вреденхаузен на два лагеря. Как это бывает в небольшом городке, большинство населения которого зависит от одного-единственного большого предприятия, люди остерегались высказывать свое мнение.
Зависящие от жалованья – хорошее обозначение современного рабства! – рабочие и служащие, получавшие свой конверт с деньгами каждый месяц с новым изречением Теодора Хаферкампа на бланке с расчетом, притворялись глухими и воздерживались от каких-либо высказываний. Быть может, этому способствовал и последний афоризм: «Довольный человек купается в солнечных лучах, но не жалуется на жару». Если спрашивали того, кто зарабатывал свои сдобные булки на фабрике Баррайсов: «Скажи честно, что ты думаешь об этой аварии на автогонках?» – он втягивал голову в плечи и самое большее мямлил что-то вроде: «Ну да, конечно…»
Задумывались об этом все, но немногие рассуждали вслух. «Надо бы отобрать у паразита водительские права», – говорили тогда. Или: «Странно, что полиция так быстро закрывает дела!» А второй врач Вреденхаузена высказал неосторожное замечание: «Достаточно ли тщательно произвели вскрытие трупа?»
Но подобные разговоры допускались лишь в самом тесном кругу, среди лучших друзей. И только врач высказался громко, на людях… Уже на следующее утро ему позвонил адвокат доктор Дорлах и задал коварный вопрос:
– Дорогой доктор, для составления научно-производственной таблицы нам нужны некоторые сведения. Вы можете в ближайшие дни указать, сколько больничных листков вы выдали в нашей заводской больничной кассе?
Врач понял намек. Практиковать во Вреденхаузене и не лечить рабочих баррайсовских предприятий означало жить изгоем. Так под незамутненной поверхностью благополучного Вреденхаузена, подобно никому не заметной болезни, медленно расползались сплетни и подозрения.
И только один человек осмеливался открыто нарушать спокойствие и порядок во Вреденхаузене: старый Адамс, отец погибшего Лутца. Ему нечего было терять, он не зависел от фабрики Баррайсов и был тем камнем на дороге, о который дядя Тео все время спотыкался и который никто не мог убрать.
Предложенные ему деньги показали старому Адамсу, что яблоко, которое ему надлежало съесть, было с гнильцой и он должен был проглотить его за десять тысяч марок – денежное возмещение за испорченный желудок. Всю ночь старик не ложился, перебирал в памяти жизнь своего погибшего сына, вытащил старые фотоальбомы и разглядывал влажными от слез глазами маленькие любительские карточки.
Вот Лутц в плетеной корзинке, ему три дня. Лутц в коляске. Первые шаги. Первая встреча с собакой. Лутц на Северном море, строит крепость из песка. Лутц-первоклассник. Лутц – победитель на молодежном спортивном празднике. Лутц на уроке танцев. Лутц-вратарь.
Фотографии… Вехи короткой жизни, каждый час которой был окружен любовью. Любовью старого Адамса. Его гордостью, его счастьем, отцовскими надеждами на будущее.
На следующий день в Дюссельдорфе приземлился грузовой самолет с гробом. Похоронная фирма «Якоб Химмельрайх и сын» из Вреденхаузена встретила тело Лутца Адамса в цинковом гробу и поместила его в нормальный дубовый, поскольку это было более красиво и торжественно. Эрнст Адамс стоял неподалеку, когда гроб выносили из самолета. На обратном пути он сел в машину, примостился на деревянном чурбачке у изголовья гроба и тихо разговаривал с сыном.
Якоб Химмельрайх сначала возражал против этого, но, увидев немой взгляд старика, сосредоточивший всю силу его упрямства, лишь пожал плечами и оставил Эрнста Адамса в покое.
– Он так свихнется, – сказал глава фирмы тихо водителю, когда они громыхали по автобану. – Сидит себе и разговаривает с крышкой. Да уж, какой шок для него. Единственный сын. И на каких-то вшивых гонках, ради несчастного кубка…
Больше Якоб Химмельрайх ничего не сказал, поскольку семьдесят процентов его клиентов работали раньше на предприятиях Баррайсов. А в соседнем городке Бургфельде существовала конкурирующая похоронная фирма Шмитца…
– Мальчик мой, – сказал старый Адамс и положил обе руки на ту часть гроба, под которой должно было лежать лицо Лутца. – Никто не знает, как это случилось, и никто не будет дознаваться. Лишь один я знаю, что ты не мог ехать как сумасшедший. Ты всегда был осторожен, мой мальчик. Ты боялся скоростей, но не хотел выглядеть трусом. Он довел тебя до смерти, этот черт Баррайс, этот бездельник с барскими замашками, этот дьявол в костюме, сшитом на заказ! Ты уже ничего не можешь сказать, Лутц, но я чувствую правду… я ее чувствую, сынок, и я ее выкрикну, когда придет время…
Эрнст Адамс один нес почетный караул в кладбищенской часовне. Два могильщика ему не мешали, наоборот, они принесли ему бутерброды, а вечером – большую горячую колбасу, поставили около гроба два термоса с кофе и рассказали обо всем, что между тем произошло во Вреденхаузене.
Ведомство, отвечающее за порядок, сначала не могло прийти к единому мнению, допустимо ли близкому родственнику бодрствовать в ночном карауле в часовне. В правилах никаких соответствующих комментариев не нашли и решили смириться. Доктор Дорлах, дальновидный адвокат Баррайсов, пытался предотвратить эту молчаливую демонстрацию старика, о которой вскоре шептался весь Вреденхаузен. Но ему не за что было уцепиться: почему бы отцу не стоять в карауле у гроба своего сына?
– У государственных деятелей это даже принято, – вымученно произнес бургомистр. – Почему в нашей демократической стране в почетном карауле не может стоять отец?
О самих похоронах Эрнст Адамс вообще не беспокоился. Все организовал Теодор Хаферкамп. Он купил красивый участок в лучшей части кладбища, под сенью высоких вязов и берез, заказал священника и органиста, организовал почетные делегации от спортивного общества и автоклуба, певческого кружка и студенческой общины. Он поместил объявления в газетах и напечатал некрологи, а поскольку Теодор Хаферкамп обожал сентенции, объявлениям он предпослал девиз: «Бог дает и берет… Все мы в Его власти».
Когда могильщики показали бодрствующему Эрнсту Адамсу газету с этим объявлением, он горько засмеялся, скомкал ее и швырнул под гроб.
Участие жителей в траурном событии было небывалым для Вреденхаузена. Венков и цветов было такое множество, что скоро не было видно ни гроба, ни старого Адамса, сидевшего на табуретке у изголовья. То, что никто не осмеливался произнести вслух, красноречиво выразили цветы. Тео Хаферкамп, который при поддержке доктора Дорлаха сам донес свой огромный венок до кладбищенской часовни, правильно истолковал это море цветов. Еще раз он попытался проникнуть в окаменевшую душу старого Адамса. Он протиснулся сквозь венки к сидящему старику и деликатно кашлянул. Адамс поднял голову.
– Мы должны научиться сносить удары судьбы, – произнес Хаферкамп охрипшим голосом. – Когда семь лет тому назад скончалась моя любимая жена…
– У нее был рак, – прервал его Адамс. Хаферкамп кивнул.
– Страшная кончина. Но я сказал себе: жизнь должна продолжаться…
– У Лутца не было рака. Он был абсолютно здоров. Он умер ни за что! Ни за что! Или вы называете тщеславие, безумное, ослепляющее, нелепое тщеславие достоинством?
– Не в прямом смысле, – ушел от ответа Хаферкамп.
– Вы бы отдали свою жизнь за никому не нужный серебряный кубок?
– Я не знаю. В молодости для меня было делом чести завоевывать непокоренные горные вершины! Каждый человек стремится к почестям, к выдающимся достижениям, к чему-то особому! Здесь это было авторалли. Если бы все рассуждали так, как вы, Адамс, не было бы рекордов, прогресса, будущего. Человек всегда хочет знать, где пределы его возможностей… так повелось веками, и все больше эти границы отодвигаются в сферу чрезвычайного. Тут уж ничего не поделаешь.
Эрнст Адамс молчал. Потом он посмотрел в глаза Тео Хаферкампу.
– Как это случилось?
– Мы располагаем заключением полиции…
– Оно построено на показаниях вашего племянника.
– Но Роберт и был единственным свидетелем.
– Выжившим…
– О Господи, вы хотите упрекнуть его в этом, Адамс? Он должен был тоже сгореть, только ради дружбы? Это уж слишком!
– Кто вел машину?
– Ваш сын…
– По словам вашего племянника.
– Вы этому не верите?
Эрнст Адамс молчал. Он посмотрел на гроб и положил руки на изголовье. Это выглядело трогательно, и Хаферкамп почувствовал искреннее волнение. «Лучше бы я никогда не женился на девушке из этой семьи, – горько подумал он. – Но Анжела Баррайс была тогда богатой симпатичной девушкой, была совладелицей семейного предприятия, а я – всего лишь бедным инженером, который во времена большой немецкой безработицы после первой мировой войны сбился с ног в поисках работы. Когда я познакомился с Анжелой Баррайс, на ней было белое кружевное платье и она была так по-детски наивна… и так богата. В браке с Анжелой я никогда не раскаивался, но это семейство Баррайсов я проклинал каждый день! И вот теперь я его глава, его отполированный щит и одновременно меч, который должен отвести от него все, что бросает тень на честь семьи, даже если это правда. Тошнотворная жизнь… несмотря на все миллионы, на которых сидишь как курица-наседка».
– Адамс, – сдавленно произнес Хаферкамп, – после похорон мы вдвоем спокойно поговорим обо всем. Но вашего сына ничто не вернет, ни скорбь, ни ненависть! Эта глава вашей жизни закончена. Это ужасно, но ничего в жизни нельзя повернуть вспять. Удары судьбы неотвратимы. Пойдемте, побудьте какое-то время со мной. Мне не выпало счастье быть отцом мальчика, но я понимаю ваши чувства.
– Вы никогда не сможете этого понять, господин Хаферкамп.
– Чего вы хотите, Адамс? Отомстить Роберту? За что отомстить?
– Я хочу у него при всех узнать правду.
– То есть вы хотите скандала?
– Разве правда – это скандал?
– Вы хотите атаковать Роберта во время церемонии погребения?
– Я только спрошу его. Разве отец не имеет на это права? Мой сын, – он постучал рукой по гробу, – оставил мне много нерешенных вопросов. А теперь идите, господин Хаферкамп, пожалуйста, мне осталось провести с моим мальчиком лишь несколько часов. И я хочу использовать их…
Сбитый с толку и крайне обеспокоенный, вышел Хаферкамп из кладбищенской часовни. Доктор Дорлах поджидал его снаружи и курил маленькую сигару. Увидев расстроенное лицо Хаферкампа, он серьезно кивнул:
– Старик хочет поднять шум, не так ли?
– Он прав, доктор.
– И это говорите вы?
– Я не только глава фирмы, но еще и человек. Об этом слишком часто забывают!
– И что же теперь будет?
– Нельзя пускать Роберта на кладбище. Он не должен присутствовать на похоронах. Когда он приземлится на нашей «Сессне», его нужно держать дома взаперти. То, что произойдет после погребения, состоится при закрытых дверях. – Тео Хаферкамп вытер лицо большим белым платком. – Доктор, а что вы думаете об этой катастрофе в Приморских Альпах?
– Я адвокат Баррайсов, и этим все сказано, – уклончиво ответил доктор Дорлах.
Хаферкамп сердито кивнул.
– Тоже мне ответ! – проворчал он и быстро зашагал к своей машине.
Тот, кто знал Боба Баррайса, – а уж дядя Тео должен был бы его знать, – тому было ясно, что Боб никогда не уходил от ссоры и не прятался там, где пахло скандалом. Похороны Лутца Адамса обещали стать именно такой шумихой, таким шоу, которое Боб не собирался пропускать, даже если его предостерегали дядя Тео, Гельмут Хансен, доктор Дорлах, его бывшая няня, а ныне экономка Рената Петерс, и даже его мать.
– Что вы от меня хотите, черт бы вас побрал?! – кричал он, обращаясь сразу ко всем. – Ежедневно происходят тысячи несчастных случаев! Нечего драматизировать это дело! Со стариком я уж как-нибудь справлюсь. Вечно никто не живет, в том числе и Лутц Адамс!
Хаферкамп проигнорировал последнее замечание с удивительным презрением. Вместо этого он спросил:
– И у тебя нет чувства вины?
– Ни малейшего! – Боб Баррайс не спеша пил виски из высокого стакана. Он облокотился о мраморный камин в большом салоне виллы Баррайсов, на нем уже был черный траурный костюм. – Если бы я так быстро не среагировал, сейчас бы стояли два гроба в часовне!
Он искоса посмотрел сквозь стакан на Гельмута Хансена. «Если он сейчас опять выступит со своим идиотским замечанием насчет центробежной силы, я запущу ему стаканом в голову, – подумал Боб. – Никто ничего не сможет доказать. Лутц застрял на сиденье водителя, когда он горел. Значит, он и вел машину. Это так же логично, как то, что становишься мокрым, войдя в воду. Существует ли лучшее доказательство, чем официальный протокол?»
На короткое мгновенье он вспомнил крестьянина Гастона Брилье и Мариэтту Лукка по прозвищу Малу, которая оказалась такой потрясающей актрисой. «В следующий свой приезд в Монте-Карло я пересплю с ней и подарю ей тысячу франков, – решил Боб. – Чем более пылкой будет ее благодарность, тем надежнее ее молчание».
Он мечтательно улыбнулся, что придало его лицу сходство с ангелом, и допил виски.
Земля круглая, прекрасная и в полном порядке. Только нужно знать, как поддерживать этот порядок.
Поскольку никто в семействе Баррайсов не мог уклониться от поездки на кладбище, все, повздыхав, уселись в три черные машины и поехали на траурную церемонию.
Никому нельзя поставить в упрек сочувствие, и его нельзя рассматривать как провокацию – с этими логичными доводами на кладбище собрался почти весь Вреденхаузен. Это были самые многолюдные похороны за последние годы. Даже старый Баррайс не собрал такого скопления народа. Кладбище было черно от людей… С самолета можно было бы подумать, что муравьиное войско отправилось в поход. Чтобы предотвратить скандал, Хаферкамп лишь намекнул о своей обеспокоенности городскому управлению. Намеки с баррайсовских предприятий понимались сразу. Городской совет во главе с бургомистром в полном составе стоял у могилы, оба могильщика были облачены в зеленую униформу, которую извлекали из шкафа только для особо торжественных процессий или когда умирал священник.
В машине Тео Хаферкампа на заднем сиденье расположился доктор Дорлах. Рядом с ним со сложенными на коленях руками – Матильда Баррайс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41