На голых руках Буллита, на его выглядывающей из воротника шее выступили мышцы и сухожилия настоящего атлета. Усилие уравновешивалось усилием, давление – давлением, и ни Буллит, ни Кинг не отступали ни на шаг. Конечно же, если бы лев пожелал употребить всю свою мощь, если бы приступ ярости побудил его напрячь свои чресла и грудь в полную их силу, Буллит, несмотря на все свои удивительные физические возможности, не продержался бы и мгновения. Однако Кинг знал – умом, не уступающим уму Буллита, – что это лишь игра. И точно так же, как Буллит несколькими мгновениями раньше ехал на машине на той скорости, на которой Кинг мог за ним угнаться, сейчас лев-исполин пользовался своими страшными возможностями ровно в той мере, в какой они позволяли ему уравновешивать усилия Буллита.
Тогда Буллит изменил манеру борьбы. Он захватил правой ногой одну из лап Кинга и потянул ее к себе с криком:
– А вот что ты скажешь об этом приеме, сын мой?
Человек и лев покатились по земле. Борьба продолжалась, беспорядочная и сопровождаемая рычанием и хохотом. И вот человек оказался на лопатках, прижатым львиной грудью к земле. Буллит теперь переводил дух, а Кинг ждал, и казалось, что его более узкий, более удлиненный глаз чуть иронично улыбается. Внезапно Буллит резко перевернулся на живот, подтянул колени, уперся обеими ладонями в землю, изогнул спину и титаническим усилием, рывок за рывком поднял великого льва Килиманджаро вверх, и тот, опустив лапы, позволил ему это сделать.
– Ура, отец! Поздравляю! – кричала Патриция.
Оба рейнджера захлопали в ладоши.
И только Кихоро хранил молчание. Мало того, он отвернулся от зрелища и со странным упорством всматривался своим единственным глазом в клинообразную группу тонких высоких деревьев на опушке.
Похоже, Буллит каким-то образом заметил это. Он выпрямился, чтобы Кинг соскользнул с его спины, и, запрокинув голову навстречу солнцу, расправлял плечи, потягивался, прогибал поясницу. У него, наверное, болели все мышцы, наверное, ныли все суставы. Но он смеялся от счастья. Он, наконец, нашел применение своей силе, дал выход неистовости своей натуры, к немалому удовольствию Патриции.
– Прекрасно поиграли, мой мальчик, – сказал он Кингу, беря его за гриву.
– А теперь я, – закричала Патриция.
Она собралась было спрыгнуть на землю, но черная сухая рука Кихоро удержала ее. И в то же мгновение из тернистого клина, в который так пристально всматривался старый одноглазый следопыт, послышался чей-то рев, потом еще и еще. И тут даже я, с моим совсем не привыкшим к голосам бруссы слухом, даже я не мог ошибиться. Это было не то добродушное рычание с дружескими или веселыми нотками в голосе, различать которые я уже успел научиться благодаря Кингу. Нет, это были суровые, хриплые и страшные раскаты, – останавливающие на мгновение даже самые отважные сердца, – которые образуются в горле хищников, одержимых яростным желанием убивать.
Из зарослей вышли две львицы. Две крупные, великолепной масти львицы с хвостами, словно цепы летающими от одного бока к другому и рычащими мордами, призывно обращенными к Кингу.
А за ними бежала группка львят.
Мгновенно я понял истинный смысл этой сцены только благодаря тому, как изменилось выражение лица Патриции. Обычно такое чувствительное, такое подвижное, оно вдруг стало каменным, отрешенным. Казалось, им овладело, нанеся ему непоправимый урон, какое-то злобное, нездоровое, позорное страдание. Есть одно чувство – единственное чувство, – которое в состоянии так обезобразить человеческое лицо: предельная ревность. И у недуга этого, напавшего на Патрицию, причем в такой острой форме, могла быть лишь одна причина: две львицы были постоянными спутницами Кинга и теперь они звали его к себе.
Кинг понял это одновременно с Патрицией. Он посмотрел на Буллита, на девочку, на разъяренных львиц. Он тряхнул гривой. Он колебался. Патриция приоткрыла рот. Лев-исполин повернул голову в ее сторону. Если бы она позвала его, он непременно остался бы. Но взгляд Патриции в этот момент был полон яростного высокомерия. Она промолчала. И тогда Кинг пошел к поджидавшим его самкам. Сначала медленно, с достоинством, как бы демонстрируя свое уважение к нам. Затем шаги его стали длиннее. Наконец он сделал рывок и в несколько прыжков присоединился к львицам и львятам. И все вместе они скрылись в зарослях.
Буллит снова сел за руль и повернул ключ зажигания. С неестественной улыбкой он произнес таким тоном, в котором тоже не было ничего естественного:
– Ну что, позабавились мы сегодня, да?
Девочка ничего не ответила. Буллит направил машину к краю рощицы, которая находилась слева от нас.
– Теперь мы уже скоро будем дома, – сказал Буллит, обращаясь ко мне.
Он произносил слова, как человек, который делает это лишь затем, чтобы не думать. Он продолжал:
– За тем вон выступом леса пойдет хорошая дорога. На юг. Я совсем недавно сделал ее. Чуть дальше будет саванна с маниаттой, а потом и бунгало, и сразу же после этого – виски.
Опушка леса теперь оказалась позади нас, и у Буллита вырвался глубокий вдох облегчения. Однако в тот момент, когда до дороги, о которой он говорил, оставалось совсем немного, Патриция схватила его за запястье.
– Останови вот здесь, – сказала она.
Буллит смотрел на нее, не понимая. Она крикнула:
– Останови, я же сказала. Или я выпрыгну на ходу.
Патриция старалась, чтобы голос ее звучал нормально. И все же интонация его была почти истерической. Я даже вздрогнул: такой же тембр возник у Сибиллы перед ее нервным срывом.
Буллит сделал то, что она хотела. Девочка спрыгнула на землю, даже не открывая дверцу. Буллит приподнялся.
– Нет, – произнесла Патриция тем же строптивым голосом. – Я не хочу никого. В этом заповеднике я не нуждаюсь в защите.
Ее лихорадочно горящие глаза встретились в моими глазами. И она добавила как бы полубессознательно, так что даже было невозможно понять, из презрения ли ко мне или из какого-нибудь смутного дружеского расположения:
– Вы… Ну конечно… Если вам так хочется.
– Да, да, – шепнул мне Буллит.
Я вышел из машины. Патриция сказала отцу:
– Уезжай отсюда.
Буллит тронулся с места. Патриция углублялась в тернистый лес. Следуя за ней, я успел обернуться и заметил, как черное тело с изуродованным тазом бесшумно выпало из машины и тут же распласталось на земле.
Лес оказался очень густым. А между стволами деревьев росли усыпанные колючками кусты. Они замедляли продвижение Патриции. Я радовался этому. Кихоро, скользящему или ползущему за нами, так легче было поспевать.
Однако вскоре Патриция вышла из леса и быстро пошла по опушке. Когда впереди показалась клинообразная роща, где находилось логово хищников, она сказала мне:
– Зайдите в лес. Львы не любят нападать среди деревьев, которые растут так близко друг к другу. А если и нападают, то у них это плохо получается. Идите туда быстро. Я хочу быть спокойной.
Патриция побежала к опушке, туда, где начиналась саванна, и остановилась только тогда, когда достигла открытого пространства. Солнце светило ей прямо в лицо. А ее лицо было обращено к треугольнику, заросшему колючим кустарником.
Девочка поднесла ко рту сложенную в рожок ладонь и издала тот своеобразно модулированный звук, с помощью которого Кихоро недавно подзывал Кинга.
Внутри треугольника раздались два коротких рыка, и из кустов вышли две ощетинившиеся львицы с оскаленными клыками. Обе они могли преодолеть расстояние, отделявшее их от Патриции, одним прыжком, и они собирались это сделать. Что же делает сейчас Кихоро? Чего же он ждет?
Однако тут же раздался еще один рык, настолько мощный, что он покрыл все звуки саванны, и необыкновенный прыжок вознес Кинга над зарослями и приземлил его там, где было нужно: точно между его разъяренными самками и Патрицией.
Более крупная, более красивая и более дерзкая из двух львиц прыгнула в сторону, чтобы обойти Кинга сбоку. Он бросился на нее и опрокинул ее плечом. Она тут же резко вскочила и снова устремилась в атаку. Кинг опять преградил ей путь, причем на этот раз сильно полоснул ее лапой с выпущенными когтями по затылку, разодрав кожу и мясо. На рыжую шерсть брызнула кровь. Раненая самка, взвыв от боли и от унижения, попятилась назад. А Кинг, рыча, оттолкнул ее еще раз и шаг за шагом заставил ее уйти в кусты, куда другая львица скрылась еще раньше.
Раскаленный воздух саванны снова огласился призывными модуляциями. Кинг подошел к Патриции, которая стояла все это время, не двигаясь с места.
Она немного дрожала. Я увидел это, когда она подняла руку и положила ее на морду Кинга между его золотистых глаз. Дрожание прекратилось. Ногти девочки тихо шевелились на коже льва. Потом Кинг лег, а Патриция устроилась у него перед грудью, в его объятиях. Она провела пальцем и» той лапе, на которой еще сохранились совсем свежие пятна крови. Девочка с вызовом смотрела в сторону живой колючей изгороди, за которой глухo стонали самки Кинга, укрощенные, побитые и пристыженные.
Потом стихли и эти хриплые жалобы. Львицы смирились, и над саванной мгновенно воцарилась густая полуденная тишина.
Я уверен, что если бы не внезапность и не глубина этой тишины, я был бы не в состоянии различить звук, который встревожил меня. Это был тихий, протяжный, почти неуловимый звук, что-то вроде позвякивания или даже шелеста металла, соприкасающегося с деревом. Я наклонился, пытаясь увидеть сквозь кусты, откуда доносится этот легкий звук. В рассеянном свете подлеска смутно поблескивал железный наконечник копья. Острием оно было прислонено к стволу высокого тернистого дерева. И на фоне коры этого же дерева выделялась каска цвета меди. То была шевелюра морана Ориунги.
Его свирепый надменный профиль, повернутый к Патриции, казался – настолько он был неподвижен – выточенным из черного мрамора. В это мгновение для него не существовало ничего, кроме этой белой девочки в объятиях льва. Он выпустил из рук копье и стоял, не скрываясь и не обращая внимания на то, что его могут заметить.
Патриция отдыхала, прижавшись к груди Кинга.
X
День подходил к концу.
– Крепитесь, мы уже почти дома, – весело сказала Патриция.
И точно, я уже обратил внимание на единственный в заповеднике массив тернистых деревьев, который я был в состоянии узнать и который приютил в своей тени несколько легких сооружений, обустроенных для жизни людей. Это было весьма своевременно. Мои мышцы и мои нервы уже начинали сдавать. Наш переход от опушки, где поселился Кинг со своим племенем, занял около четырех часов. Патриция проделала этот бесконечный путь по лесистым зарослям и кустарникам без напряжения, словно не было ни пыли, ни зноя, ни колючек. Она то шла, напевая, передо мной, то, как бы желая приободрить меня, брала меня за руку. Ее дружеские чувства ко мне стали более глубокими, более подлинными, словно изменилась сама их природа: я ведь был свидетелем, причем, как думала она, единственным свидетелем ее реванша и ее триумфа.
С равными интервалами она повторяла одинаковым ликующим голосом:
– Вы видели! Вы видели!
Остальное время мы шли молча. Патриция думала о своей победе, а я – о моране.
Как и почему Ориунга оказался в нужный момент и в нужном месте, чтобы стать свидетелем ужасного пари Патриции? Случайно ли он обнаружил логово Кинга (ведь маниатта находится не очень далеко от него), бродя по Королевскому заповеднику? Не подстерегает ли он с тех пор хищника-исполина, мечтательно вспоминая о тех совсем недалеких еще годах, когда незапамятный и устойчивый, как миф, обычай предписывал всем мужчинам из племени масаев быть убийцами львов? А что означал его неотступный жгучий взгляд, которым он смотрел на девочку все то время, пока она сидела между лап у Кинга и когда она прощалась с ним?
Возможно, Патриция сумела бы ответить на мои вопросы. Однако она не знала, что Ориунга видел ее, а мне помешало сказать ей об этом какое-то опасение, весьма напоминающее суеверный ужас.
– Ну вот мы шли, шли и пришли, – сказала Патриция, с милой улыбкой глядя на мое отмеченное печатью усталости лицо.
Мы добрались до негритянской деревни. От деревни одна дорога вела к бунгало Буллита, а другая, гораздо более короткая, – к лагерю посетителей, где находилась моя хижина.
Патриция остановилась в нерешительности на развилке. Она слегка склонила голову и принялась носком своей туфли чертить в пыли геометрические фигуры. В ее лице, в ее глазах, без страха смотревших недавно на двух разъяренных львиц, появилась вдруг какая-то удивительная робость.
– Если вы не слишком, не слишком устали, – сказала наконец вполголоса девочка, – то проводите меня, пожалуйста, домой… Вы доставите мне этим большое удовольствие: если вы будете рядом, мама не будет сердиться. Я сегодня ужасно опоздала.
Патриция подняла голову и добавила с горячностью:
– Вы понимаете, это я не для себя прошу. Это для нее. Она очень расстраивается, очень.
То ли моему мнению и в самом деле придавалось то значение, о котором говорила Патриция, то ли Буллит придумал для дочери какую-то правдоподобную отговорку, но только Сибилла встретила нас как нельзя более радушно. Потом она отправила Патрицию в душ, а когда та ушла, сказала мне:
– Мне очень хочется поговорить с вами наедине.
– У меня это было бы проще, – ответил я.
– Договорились, на днях я зайду к вам, – сказала Сибилла с улыбкой.
Добравшись до хижины, я тут же свалился на постель. Это был плохой сон, беспокойный, изнурительный. Когда он прервался, уже была беспросветная ночь. На сердце у меня не было покоя, и ум тоже находился в смятении. Я сердился на себя за то, что продлил свое пребывание в заповеднике, которое отныне выглядело бесполезным. Любопытство мое было уже удовлетворено в гораздо большей степени, чем я смел надеяться. Я знал теперь все о жизни Кинга и о его взаимоотношениях с Патрицией. Мало того, лев-исполин стал для меня близким существом. Я мог со спокойной совестью уезжать. Мне следовало уехать.
«А развязка? – внезапно мелькнула у меня мысль. – Я должен присутствовать при развязке».
Я выскочил из койки и стал раздраженно ходить взад-вперед по темной веранде.
Что еще за развязка? И какая развязка?
Может быть, я ждал, что Кихоро выстрелит в Ориунгу? Или что моран пронзит своим копьем старого одноглазого следопыта? Или что какой-нибудь носорог вспорет Буллиту живот? Или что Кинг, забыв вдруг правила игры, разорвет Патрицию? Или что Сибилла сойдет с ума?
Все эти мысли были и отвратительны и абсурдны. Мне постепенно начинал изменять мой здравый смысл. Нужно было как можно скорее уезжать из этих мест, расставаться с этими животными и этими людьми.
Тем не менее я чувствовал, что останусь в Королевском заповеднике до самой развязки, потому что во мне жила какая-то необъяснимая уверенность, что развязка обязательно будет.
Я зажег ветрозащитную лампу и сходил за бутылкой виски. Мне пришлось изрядно выпить, чтобы в конце концов, нескоро, все-таки заснуть.
Крошечная бархатистая лапка подняла мне одно веко. И я увидел сидящую на краю моей подушки обезьянку ростом с кокосовый орех и с черной атласной полумаской на мордочке. Все было как тогда, когда я впервые проснулся в хижине Королевского заповедника: робкий рассвет, комком лежащая в ногах кровати моя одежда для бруссы, и рядом – ветрозащитная лампа, которую я забыл погасить.
И так же, как тогда, я вышел на веранду. И там обнаружил Цимбелину, миниатюрную газель с наперстками вместо копытец и сосновыми иголками вместо рожек. И точно так же туман скрывал большую поляну, спускавшуюся к большому водопою.
Да, все окружавшие меня вещи были теми же самыми, что и в первый раз. Но только теперь они утратили свою власть надо мной. Николас и Цимбелина утратили свое таинственно-поэтическое очарование. Я видел заранее все детали пейзажа, которые собирался открывать одну за другой туман. Одним словом, мои теперешние чувства были всего лишь жалким подобием испытанного тогда восторга.
Но тут вдруг запылала пожаром заря, стремительная и величавая. Снега Килиманджаро тут же превратились в ласковый костер. Туман разорвался на шлейфы фей, рассыпался алмазной пылью. В траве заблестела вода. И звери принялись ткать свой живой ковер у подножия великой горы.
И тогда мои глаза опять увидели эту красоту во всей ее свежести и новизне, увидели ее такой, как в то небывалое утро. И ко мне снова вернулось желание приобщиться к свободе и простосердечности диких стад. И оно было таким же яростным, как и в день моего приезда в этот заповедник, поскольку оно ведь и осталось неудовлетворенным.
Я быстро оделся и пошел вдоль частокола высоких тернистых деревьев. Мне казалось, что я пребываю в полусне, что вот сейчас все повторится, как на рассвете того первого дня. Это чувство овладело мной до такой степени, что, дойдя до места, откуда дальше нужно было двигаться по открытому пространству, я на мгновение остановился, чтобы услышать голос Патриции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Тогда Буллит изменил манеру борьбы. Он захватил правой ногой одну из лап Кинга и потянул ее к себе с криком:
– А вот что ты скажешь об этом приеме, сын мой?
Человек и лев покатились по земле. Борьба продолжалась, беспорядочная и сопровождаемая рычанием и хохотом. И вот человек оказался на лопатках, прижатым львиной грудью к земле. Буллит теперь переводил дух, а Кинг ждал, и казалось, что его более узкий, более удлиненный глаз чуть иронично улыбается. Внезапно Буллит резко перевернулся на живот, подтянул колени, уперся обеими ладонями в землю, изогнул спину и титаническим усилием, рывок за рывком поднял великого льва Килиманджаро вверх, и тот, опустив лапы, позволил ему это сделать.
– Ура, отец! Поздравляю! – кричала Патриция.
Оба рейнджера захлопали в ладоши.
И только Кихоро хранил молчание. Мало того, он отвернулся от зрелища и со странным упорством всматривался своим единственным глазом в клинообразную группу тонких высоких деревьев на опушке.
Похоже, Буллит каким-то образом заметил это. Он выпрямился, чтобы Кинг соскользнул с его спины, и, запрокинув голову навстречу солнцу, расправлял плечи, потягивался, прогибал поясницу. У него, наверное, болели все мышцы, наверное, ныли все суставы. Но он смеялся от счастья. Он, наконец, нашел применение своей силе, дал выход неистовости своей натуры, к немалому удовольствию Патриции.
– Прекрасно поиграли, мой мальчик, – сказал он Кингу, беря его за гриву.
– А теперь я, – закричала Патриция.
Она собралась было спрыгнуть на землю, но черная сухая рука Кихоро удержала ее. И в то же мгновение из тернистого клина, в который так пристально всматривался старый одноглазый следопыт, послышался чей-то рев, потом еще и еще. И тут даже я, с моим совсем не привыкшим к голосам бруссы слухом, даже я не мог ошибиться. Это было не то добродушное рычание с дружескими или веселыми нотками в голосе, различать которые я уже успел научиться благодаря Кингу. Нет, это были суровые, хриплые и страшные раскаты, – останавливающие на мгновение даже самые отважные сердца, – которые образуются в горле хищников, одержимых яростным желанием убивать.
Из зарослей вышли две львицы. Две крупные, великолепной масти львицы с хвостами, словно цепы летающими от одного бока к другому и рычащими мордами, призывно обращенными к Кингу.
А за ними бежала группка львят.
Мгновенно я понял истинный смысл этой сцены только благодаря тому, как изменилось выражение лица Патриции. Обычно такое чувствительное, такое подвижное, оно вдруг стало каменным, отрешенным. Казалось, им овладело, нанеся ему непоправимый урон, какое-то злобное, нездоровое, позорное страдание. Есть одно чувство – единственное чувство, – которое в состоянии так обезобразить человеческое лицо: предельная ревность. И у недуга этого, напавшего на Патрицию, причем в такой острой форме, могла быть лишь одна причина: две львицы были постоянными спутницами Кинга и теперь они звали его к себе.
Кинг понял это одновременно с Патрицией. Он посмотрел на Буллита, на девочку, на разъяренных львиц. Он тряхнул гривой. Он колебался. Патриция приоткрыла рот. Лев-исполин повернул голову в ее сторону. Если бы она позвала его, он непременно остался бы. Но взгляд Патриции в этот момент был полон яростного высокомерия. Она промолчала. И тогда Кинг пошел к поджидавшим его самкам. Сначала медленно, с достоинством, как бы демонстрируя свое уважение к нам. Затем шаги его стали длиннее. Наконец он сделал рывок и в несколько прыжков присоединился к львицам и львятам. И все вместе они скрылись в зарослях.
Буллит снова сел за руль и повернул ключ зажигания. С неестественной улыбкой он произнес таким тоном, в котором тоже не было ничего естественного:
– Ну что, позабавились мы сегодня, да?
Девочка ничего не ответила. Буллит направил машину к краю рощицы, которая находилась слева от нас.
– Теперь мы уже скоро будем дома, – сказал Буллит, обращаясь ко мне.
Он произносил слова, как человек, который делает это лишь затем, чтобы не думать. Он продолжал:
– За тем вон выступом леса пойдет хорошая дорога. На юг. Я совсем недавно сделал ее. Чуть дальше будет саванна с маниаттой, а потом и бунгало, и сразу же после этого – виски.
Опушка леса теперь оказалась позади нас, и у Буллита вырвался глубокий вдох облегчения. Однако в тот момент, когда до дороги, о которой он говорил, оставалось совсем немного, Патриция схватила его за запястье.
– Останови вот здесь, – сказала она.
Буллит смотрел на нее, не понимая. Она крикнула:
– Останови, я же сказала. Или я выпрыгну на ходу.
Патриция старалась, чтобы голос ее звучал нормально. И все же интонация его была почти истерической. Я даже вздрогнул: такой же тембр возник у Сибиллы перед ее нервным срывом.
Буллит сделал то, что она хотела. Девочка спрыгнула на землю, даже не открывая дверцу. Буллит приподнялся.
– Нет, – произнесла Патриция тем же строптивым голосом. – Я не хочу никого. В этом заповеднике я не нуждаюсь в защите.
Ее лихорадочно горящие глаза встретились в моими глазами. И она добавила как бы полубессознательно, так что даже было невозможно понять, из презрения ли ко мне или из какого-нибудь смутного дружеского расположения:
– Вы… Ну конечно… Если вам так хочется.
– Да, да, – шепнул мне Буллит.
Я вышел из машины. Патриция сказала отцу:
– Уезжай отсюда.
Буллит тронулся с места. Патриция углублялась в тернистый лес. Следуя за ней, я успел обернуться и заметил, как черное тело с изуродованным тазом бесшумно выпало из машины и тут же распласталось на земле.
Лес оказался очень густым. А между стволами деревьев росли усыпанные колючками кусты. Они замедляли продвижение Патриции. Я радовался этому. Кихоро, скользящему или ползущему за нами, так легче было поспевать.
Однако вскоре Патриция вышла из леса и быстро пошла по опушке. Когда впереди показалась клинообразная роща, где находилось логово хищников, она сказала мне:
– Зайдите в лес. Львы не любят нападать среди деревьев, которые растут так близко друг к другу. А если и нападают, то у них это плохо получается. Идите туда быстро. Я хочу быть спокойной.
Патриция побежала к опушке, туда, где начиналась саванна, и остановилась только тогда, когда достигла открытого пространства. Солнце светило ей прямо в лицо. А ее лицо было обращено к треугольнику, заросшему колючим кустарником.
Девочка поднесла ко рту сложенную в рожок ладонь и издала тот своеобразно модулированный звук, с помощью которого Кихоро недавно подзывал Кинга.
Внутри треугольника раздались два коротких рыка, и из кустов вышли две ощетинившиеся львицы с оскаленными клыками. Обе они могли преодолеть расстояние, отделявшее их от Патриции, одним прыжком, и они собирались это сделать. Что же делает сейчас Кихоро? Чего же он ждет?
Однако тут же раздался еще один рык, настолько мощный, что он покрыл все звуки саванны, и необыкновенный прыжок вознес Кинга над зарослями и приземлил его там, где было нужно: точно между его разъяренными самками и Патрицией.
Более крупная, более красивая и более дерзкая из двух львиц прыгнула в сторону, чтобы обойти Кинга сбоку. Он бросился на нее и опрокинул ее плечом. Она тут же резко вскочила и снова устремилась в атаку. Кинг опять преградил ей путь, причем на этот раз сильно полоснул ее лапой с выпущенными когтями по затылку, разодрав кожу и мясо. На рыжую шерсть брызнула кровь. Раненая самка, взвыв от боли и от унижения, попятилась назад. А Кинг, рыча, оттолкнул ее еще раз и шаг за шагом заставил ее уйти в кусты, куда другая львица скрылась еще раньше.
Раскаленный воздух саванны снова огласился призывными модуляциями. Кинг подошел к Патриции, которая стояла все это время, не двигаясь с места.
Она немного дрожала. Я увидел это, когда она подняла руку и положила ее на морду Кинга между его золотистых глаз. Дрожание прекратилось. Ногти девочки тихо шевелились на коже льва. Потом Кинг лег, а Патриция устроилась у него перед грудью, в его объятиях. Она провела пальцем и» той лапе, на которой еще сохранились совсем свежие пятна крови. Девочка с вызовом смотрела в сторону живой колючей изгороди, за которой глухo стонали самки Кинга, укрощенные, побитые и пристыженные.
Потом стихли и эти хриплые жалобы. Львицы смирились, и над саванной мгновенно воцарилась густая полуденная тишина.
Я уверен, что если бы не внезапность и не глубина этой тишины, я был бы не в состоянии различить звук, который встревожил меня. Это был тихий, протяжный, почти неуловимый звук, что-то вроде позвякивания или даже шелеста металла, соприкасающегося с деревом. Я наклонился, пытаясь увидеть сквозь кусты, откуда доносится этот легкий звук. В рассеянном свете подлеска смутно поблескивал железный наконечник копья. Острием оно было прислонено к стволу высокого тернистого дерева. И на фоне коры этого же дерева выделялась каска цвета меди. То была шевелюра морана Ориунги.
Его свирепый надменный профиль, повернутый к Патриции, казался – настолько он был неподвижен – выточенным из черного мрамора. В это мгновение для него не существовало ничего, кроме этой белой девочки в объятиях льва. Он выпустил из рук копье и стоял, не скрываясь и не обращая внимания на то, что его могут заметить.
Патриция отдыхала, прижавшись к груди Кинга.
X
День подходил к концу.
– Крепитесь, мы уже почти дома, – весело сказала Патриция.
И точно, я уже обратил внимание на единственный в заповеднике массив тернистых деревьев, который я был в состоянии узнать и который приютил в своей тени несколько легких сооружений, обустроенных для жизни людей. Это было весьма своевременно. Мои мышцы и мои нервы уже начинали сдавать. Наш переход от опушки, где поселился Кинг со своим племенем, занял около четырех часов. Патриция проделала этот бесконечный путь по лесистым зарослям и кустарникам без напряжения, словно не было ни пыли, ни зноя, ни колючек. Она то шла, напевая, передо мной, то, как бы желая приободрить меня, брала меня за руку. Ее дружеские чувства ко мне стали более глубокими, более подлинными, словно изменилась сама их природа: я ведь был свидетелем, причем, как думала она, единственным свидетелем ее реванша и ее триумфа.
С равными интервалами она повторяла одинаковым ликующим голосом:
– Вы видели! Вы видели!
Остальное время мы шли молча. Патриция думала о своей победе, а я – о моране.
Как и почему Ориунга оказался в нужный момент и в нужном месте, чтобы стать свидетелем ужасного пари Патриции? Случайно ли он обнаружил логово Кинга (ведь маниатта находится не очень далеко от него), бродя по Королевскому заповеднику? Не подстерегает ли он с тех пор хищника-исполина, мечтательно вспоминая о тех совсем недалеких еще годах, когда незапамятный и устойчивый, как миф, обычай предписывал всем мужчинам из племени масаев быть убийцами львов? А что означал его неотступный жгучий взгляд, которым он смотрел на девочку все то время, пока она сидела между лап у Кинга и когда она прощалась с ним?
Возможно, Патриция сумела бы ответить на мои вопросы. Однако она не знала, что Ориунга видел ее, а мне помешало сказать ей об этом какое-то опасение, весьма напоминающее суеверный ужас.
– Ну вот мы шли, шли и пришли, – сказала Патриция, с милой улыбкой глядя на мое отмеченное печатью усталости лицо.
Мы добрались до негритянской деревни. От деревни одна дорога вела к бунгало Буллита, а другая, гораздо более короткая, – к лагерю посетителей, где находилась моя хижина.
Патриция остановилась в нерешительности на развилке. Она слегка склонила голову и принялась носком своей туфли чертить в пыли геометрические фигуры. В ее лице, в ее глазах, без страха смотревших недавно на двух разъяренных львиц, появилась вдруг какая-то удивительная робость.
– Если вы не слишком, не слишком устали, – сказала наконец вполголоса девочка, – то проводите меня, пожалуйста, домой… Вы доставите мне этим большое удовольствие: если вы будете рядом, мама не будет сердиться. Я сегодня ужасно опоздала.
Патриция подняла голову и добавила с горячностью:
– Вы понимаете, это я не для себя прошу. Это для нее. Она очень расстраивается, очень.
То ли моему мнению и в самом деле придавалось то значение, о котором говорила Патриция, то ли Буллит придумал для дочери какую-то правдоподобную отговорку, но только Сибилла встретила нас как нельзя более радушно. Потом она отправила Патрицию в душ, а когда та ушла, сказала мне:
– Мне очень хочется поговорить с вами наедине.
– У меня это было бы проще, – ответил я.
– Договорились, на днях я зайду к вам, – сказала Сибилла с улыбкой.
Добравшись до хижины, я тут же свалился на постель. Это был плохой сон, беспокойный, изнурительный. Когда он прервался, уже была беспросветная ночь. На сердце у меня не было покоя, и ум тоже находился в смятении. Я сердился на себя за то, что продлил свое пребывание в заповеднике, которое отныне выглядело бесполезным. Любопытство мое было уже удовлетворено в гораздо большей степени, чем я смел надеяться. Я знал теперь все о жизни Кинга и о его взаимоотношениях с Патрицией. Мало того, лев-исполин стал для меня близким существом. Я мог со спокойной совестью уезжать. Мне следовало уехать.
«А развязка? – внезапно мелькнула у меня мысль. – Я должен присутствовать при развязке».
Я выскочил из койки и стал раздраженно ходить взад-вперед по темной веранде.
Что еще за развязка? И какая развязка?
Может быть, я ждал, что Кихоро выстрелит в Ориунгу? Или что моран пронзит своим копьем старого одноглазого следопыта? Или что какой-нибудь носорог вспорет Буллиту живот? Или что Кинг, забыв вдруг правила игры, разорвет Патрицию? Или что Сибилла сойдет с ума?
Все эти мысли были и отвратительны и абсурдны. Мне постепенно начинал изменять мой здравый смысл. Нужно было как можно скорее уезжать из этих мест, расставаться с этими животными и этими людьми.
Тем не менее я чувствовал, что останусь в Королевском заповеднике до самой развязки, потому что во мне жила какая-то необъяснимая уверенность, что развязка обязательно будет.
Я зажег ветрозащитную лампу и сходил за бутылкой виски. Мне пришлось изрядно выпить, чтобы в конце концов, нескоро, все-таки заснуть.
Крошечная бархатистая лапка подняла мне одно веко. И я увидел сидящую на краю моей подушки обезьянку ростом с кокосовый орех и с черной атласной полумаской на мордочке. Все было как тогда, когда я впервые проснулся в хижине Королевского заповедника: робкий рассвет, комком лежащая в ногах кровати моя одежда для бруссы, и рядом – ветрозащитная лампа, которую я забыл погасить.
И так же, как тогда, я вышел на веранду. И там обнаружил Цимбелину, миниатюрную газель с наперстками вместо копытец и сосновыми иголками вместо рожек. И точно так же туман скрывал большую поляну, спускавшуюся к большому водопою.
Да, все окружавшие меня вещи были теми же самыми, что и в первый раз. Но только теперь они утратили свою власть надо мной. Николас и Цимбелина утратили свое таинственно-поэтическое очарование. Я видел заранее все детали пейзажа, которые собирался открывать одну за другой туман. Одним словом, мои теперешние чувства были всего лишь жалким подобием испытанного тогда восторга.
Но тут вдруг запылала пожаром заря, стремительная и величавая. Снега Килиманджаро тут же превратились в ласковый костер. Туман разорвался на шлейфы фей, рассыпался алмазной пылью. В траве заблестела вода. И звери принялись ткать свой живой ковер у подножия великой горы.
И тогда мои глаза опять увидели эту красоту во всей ее свежести и новизне, увидели ее такой, как в то небывалое утро. И ко мне снова вернулось желание приобщиться к свободе и простосердечности диких стад. И оно было таким же яростным, как и в день моего приезда в этот заповедник, поскольку оно ведь и осталось неудовлетворенным.
Я быстро оделся и пошел вдоль частокола высоких тернистых деревьев. Мне казалось, что я пребываю в полусне, что вот сейчас все повторится, как на рассвете того первого дня. Это чувство овладело мной до такой степени, что, дойдя до места, откуда дальше нужно было двигаться по открытому пространству, я на мгновение остановился, чтобы услышать голос Патриции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21