.. Но какая мне нужда уверять ее! Я никогда ее не увижу. Довольно, что я споспешествую ее благополучию; мне должно любить ее, и сие рачительно исполняет мое сердце... Будь счастлива, моя любезная! Но я тебя не увижу!.. Ах, Милана! — кончил он вздохом.
Он не рассуждал о себе, а думал только о невидимке. Он забыл все, помнил лишь Милану, не смел ничего ожидать, отрекся от всего и вознамерился жить и умереть при водомете.
Солнце готовилось в другой раз зайти в присутствии его на сей поляне.
— Милана! В сие время я тебя услышал!—вопиял Громобой и успел только вздохнуть; он остановлен приближением глубоких лет невольника. Громобою каждый шорох казался вестию, полезною для его сердца, ибо мы всегда того ожидаем, чего меньше всего надеемся. Он видит человека, похожего на обитателя места сего; какая лестная мысль — не узнаю ль от него о Милане! Он вскочил, и глаза его устремились, они требовали сего известия.
— Государь мой!— сказал невольник с почтительным поклоном.— Вы еще здесь! Я думал, что вы уже возвратились домой.
— Домой!— сказал Громобой.— Нет, я никогда не возвращусь; на сем месте должно мне жить и умереть.
— Сие может случиться очень скоро,— подхватил невольник. — Лютейших зверей норы окружают поляну, и я советовал бы вам, поколь еще не смерклось, удалиться.
— Мне удалиться? Мне оставить сие место? Сие невозможно, друг мой: я здесь говорил с Миланою, здесь впервые восчувствовал я впечатления вечной к ней любви. Я не пойду отсюда, поколь узнаю, что ей не противны мои воздыхания; я дождусь сего признания, я принужу ее моим терпением, и тогда пусть растерзают меня звери... Нет, я не оставлю сего водомета. Кажется, мне дозволено обитать на сей софе; из сих попечений о мне заключи,— говорил Громобой, показывая на корзину.
— Не ошибитесь, государь мой,— сказал невольник,— сию корзину принес я.
— Ты принес ее!.. Но чей ты? Какая нужда иметь тебе о мне такую заботу?
— Одно только странноприимство: я поутру увидел вас здесь спящего и узнал, что зашли сюда нечаянно, ибо, не сбившись с дороги, нельзя достигнуть в сие место. Я приметил из томного вашего лица, что вам нужда в подкреплении, и затем принес корзину... Но чей я, сие составляет великую тайну. Господин мой вверил мне сию поляну... Однако я не могу медлить.
Он выложил из корзины остатки кушанья и, взяв ее, готовился идти.
— Так ты не ведаешь о Милане?— спросил его Громовой.
— Здесь не слыхано сего имени,— отвечал невольник.— Какова она собой?
— Я не видал ее, — сказал Громобой, вздохнувши, — она невидимка.
— Вы влюбились в невидимку?— подхватил невольник с улыбкою.
— Я с нею говорил, и прелестный ее голос...
— Государь мой! Я не смею уверять вас, но мне кажется, вы в сильном жару. Простите и удалитесь, пока еще не смерклось,— сказал невольник и ушел.
Не можно остаться в большем изумлении, в каковое поверг ответ невольников Громобоя. Однако любовь его действовала в свою сторону над его размышлениями; вскоре заключены они в пользу его сердца, и прежнее намерение жить и умереть на софе утверждено. «Всяк бы подумал,— говорил он сам себе,— подобно сему невольнику, что я с ума сошел, но воспылать такою страстию не можно от мечты. Я говорил с Миланою и худо верю привидениям; я слышал шорох ее удаления. Нет, старик! Да даруют боги, ' чтоб ты был в такой памяти! Я влюблен не воображением...»
— О Милана,— сказал он потом, вздохнувши, поужинал и, произнеся еще несколько раз имя своей возлюбленной, заснул.
Какое пробуждение! Громобой, очнувшись, видит себя в преогромном покое на великолепной постеле. Драгоценные украшения впадают со всех сторон его взорам. Он встает, смотрит, протирает глаза и уверяется, что то не сновидение. Выглядывает в окно — обширный двор ему представляется; на другую сторону — там прекрасный сад, но нигде ни одной живущей твари. Он шествует по длинному ряду покоев; нигде не встречает никого, могущего удовлетворить его любопытству. Обыскав везде, возвращается он в свою спальню и, бросясь на постелю, предается размышлениям.
«Наконец должно мне верить очарованиям, — думал он. — Лечь на софе близ водомета — и встать в преогромных палатах. Сие очень похоже на волшебство!.. Но какому забавному волшебнику впадет в мысль вести надо мною шутку! Ничуть не будет смешно влюбленного человека отлучить от места, где находит он питание страсти своей, и запереть в пустой дом: сие не составляет шутки, но величайшую злость...»
— Ах, лютый чародей! Ты совершенно восторжествуешь, если только не найду я дороги к моему любезному водомету! — Сказав сие, вскочил он и бежал из покоев вон.
Ворота были растворены, он вышел; одна только дорога шла из оных, и по сторонам ее росли высокие дубы столь между собою плотно, что нельзя было пролезть в сторону. Он побежал ею и вскоре увидел себя в том саду, который виден в окно из покоев. Сад был не очень обширен; он обошел кругом его стен, но не нашел не токмо дверей, ниже той дороги, которою вошел. Он бросился к палатам, вбежал в оные, вышел опять на двор, искал дверей, но кроме великих стен и тех же ворот не было.
— Может быть, я не видал настоящей дороги, которая меня удалила отсюда? — сказал он и пошел с прилежанием, оглядывая по сторонам. Всюду казались ему те же сросшиеся плотно дубы, и он опять очутился в саду, из коего вышел.
— Я здесь заперт! —вскричал он в отчаянии.—Мучь меня, волшебник, лишай единого утешения умереть на месте, где я говорил с возлюбленною Миланою! Но ты недолго будешь питать себя моими мучениями; я предварю мое несчастие.
Сие сказал он, вошед в беседку и бросаясь сесть на стоявшую во оной софу; но вдруг противу себя увидел на стене картину, изображающую девицу в княжеском одеянии чрезвычайной красоты. Живопись была толь совершенна, что если б не было на оной рам, Громобой счел бы княжну сию живою. Он изумился, устремленные его взоры остановились, не смея ни глядеть, ни отвратиться; сердце его вострепетало, и он не знал причины родившимся в душе его чувствованиям. Наконец он собрал память.
«Неужли может быть в природе женщина толиких прелестей? — думал он, закрасневшись оттого, что находил себя пораженна бездушным изображением.— Какое действие на сердце, в коем обитает только Милана! Нет, сие только удивление к совершенству искусства; ты одна наполняешь мою душу, возлюбленная Милана; все совершеннейшее представляет тебя в моих воображениях».
Он отворотил взоры, но они украдкою летели на картину противу его желания. Он стыдился и трепетал помыслить, что готов изменить той, которую клялся вечно обожать. Задумавшись и беспрестанно пожирая глазами прелести живописной княжны, искал он извинения открывающейся своей слабости. Любовь тотчас нашла ему оправдание в следующем:
— Может быть, это Милана, кроме ее, нельзя быть толь прекрасной смертной!.. Я не видал моей возлюбленной, не увижу ее никогда, для чего ж мне не любить ее в сем изображении? Сердце мое представляет ее еще прелестнее... Но удовольствуемся взирать на дражайшую невидимку в сем образе. Осердишься ли ты, Милана, если я поклоняюсь тебе в сем бездушном начертании? Нет, ты не лишишь меня последнего удовольствия: сие только для глаз, но сердце мое в тебе не ошибется.
Сказал сие и, бросясь на колена, целовал страстно картину.
В сие мгновение вшедший невольник привел его в смятение.
— Не Милану ли вы целуете в сем образе? — спросил он Громобоя с улыбкою.
— Проклятый волшебник! — вскричал Громобой, вскоча в великой досаде. —Ибо я не сомневаюсь, чтоб не тобою я занесен в сей очарованный дом; какое утешение находишь ты мною ругаться?
— Милостивый государь, — отвечал невольник,— здесь нет никакого волшебства, и я не думал, чтоб досадно вам было попечение мое о сохранении вашей жизни. Правда, что я перенес вас сонного в дом моего господина, но вы, ночуя в пустыне, без сомнения, достались бы хищным зверям.
— Но запереть меня волшебством, сделать, чтоб я не нашел дороги к драгоценному моему водомету!
— Неправда, милостивый государь, — сказал неволь ник,— с начала дня ворота были растворены, и поляна сия так близка от них, что не можно не видать... Пойдемте, ежели угодно.
Громобой оторопел; невозможно ему было оставить картину.
— Может быть, я ошибся, дорогой мой невольник... но не можешь ли ты сказать мне, кого изображает сия картина?
— Нет, я не знаю. Но есть ли вам нужда заниматься вопросами, когда вы обещались любить Милану; вы обещались ей не видать ее никогда, но сия картина, мне так кажется, скоро приведет вам в забвение Милану.
— Она приведет?— подхватил Громобой с жаром.— Нет, никогда! Самую Милану обожаю я в сем образе. М не искал бы уподобления моей возлюбленной, если б сердце мое не изображало ее совершеннейшею из смертных и если б взоры мои не искали того же насыщения, коим наполняется душа моя; воображения мои довольствуются только созидать начертание лестных идей о ней, и запретит ли Милана любить себя в сей картине, когда я ее самое не видал и не увижу!.. Но ты почему знаешь, что я клялся ее любить и не видать вечно? — спросил он, позадумавшись.
— Почему я знаю! Из слов ваших можно заключить, что вы обмануты мечтою.
— Как! Ты думаешь, что нет на свете Миланы? Нет, чувства мои довольно уверены в том; но если они и обманывают меня, то сердце мое никогда не согласится, что ложный тот образ, который оно в себе носит. Очарование мое больше для меня приятно, чтоб я мог жить, свободясь от оного... Ах, Милана! Любовь моя к тебе сойдет со мною в гроб.
— Вижу,— сказал невольник,— что вас нельзя вывесть из ослепления; я очень того желал... Однако намерены ли вы возвратиться домой?
— Я теперь ничего не имею, кроме Миланы; я не пойду от мест, где она обитает... где я ее слышал. Здесь только могут являться такие приятные мечтания! Неужли ты меня выгонишь отсюда?
— Милостивый государь! Я вас очень почитаю; живите здесь, сколько вам угодно.
— Целый мой век.
— Но господин мой...
— Кто бы он ни был... Я хочу отдаться ему в невольники, только чтоб обитать здесь и видеть всегда сию картину, в коей я обожаю Милану.
— Хорошо,— сказал невольник, —любите Милану, может быть, вы... Пора вам кушать, стол уже накрыт.
Громобой взглянул страстно на свою картину и следовал за невольником, всегда сомневаясь, чтоб обманут был мечтой и надеясь от него что-нибудь выпытать о Милане, а особливо заключая из вида невольникова, что ему тайна его не неведома.
Они вошли в великолепный зал; стол изготовлен был на две особы, золото и серебро составляли сосуды. «Сей невольник ест как король»,—думал Громобой. Невольник подставил ему стул; Громобой дожидал, что он с ним сядет, но невольник взял тарелку и готовился служить.
— Поедим вместе, друг мой,— сказал Громобой
Нет, сударь, я знаю, что вы... и не могу быть так дерзок,— отвечал невольник.
Для кого ж другой прибор? спросил Громобой.
В удовольствие ваше, чтоб вы воображали, что кушаете с Миланою.
— Ты ужасно искусно умеешь шутить над моей слабостию... но, дорогой невольник, позволь мне быть твоим другом: сжалься над снедающей меня нетерпеливостью откройся, не знаешь ли ты чего-нибудь о Милане?
— Что мне сказать вам на сие?— отвечал невольник. Не любопытствуйте, может быть, искренность моя умно жит ваше мучение.
— Ах, чего бы мне ни стоило!.. О боги! узнать о Милане!.. Друг мой! Ты знаешь ее, не медли.
— Ничего, государь мой, терпение только и рассуждения вам помогут.
— Ох, друг мой! Ты все еще уверен, что я в заблуждении, ты хочешь удостоверить меня в том, чтоб я умер Уж я больше не осмелюсь спросить тебя, ответы твои наносят глубокие раны моему сердцу... Но умолю ли я тебя в последней милости: позволишь ли ты мне картину, кою я считаю моею возлюбленною, перенесть в мою спальню?
— Нет, сударь, я не властен сего дозволить
— По крайней мере, мне жить в беседке?
И сего не можно; вы можете только ходить туда.
Громобой не мог далее терпеть, чтоб не воспользоваться сим дозволением, он вскочил и очутился в беседке.
Но какой для него ужас: он не нашел картины На месте, где она стояла, было подписано:
«Кто согласился не видать никогда Милану, тот не дол жен видеть и того, в чем ее себе представляет»
— И сие слабое утешение мне воспрещено вскричал Громобой в отчаянии и упал на софу Сначала досадовал он на невольника, чая, что он учинил сие похищение, но, опомнясь, уверился, что он от него не отходил В тот час он готов был истребить бы весь свет, чтоб отмстить похити гелю, но вдруг умягчился, думая, что не сама Милана в том причиною..
— О Милана! — вопиял он, проливая слезы Сносно ли мне любить тебя только в мыслях и не ждать ничего. Иметь никакого утешения.. Но если мучения мои тебе по лезны.. Ах, прости, Милана, я люблю тебя, пусть я погиб ну в тоске моей, будь только ты благополучна
Он поглядел еще на место, где стояла карина вздохну отер слезы и пошел в свою спальню Он заключил не выходить из оной и забыть свет, в коем нет для него Миланы.
Сие наблюдал он несколько дней: невольник не появлялся, но кушанье в надлежащее время готово было близ его постели. «Здесь только волшебства,— думал он,— показывают, что имеют о мне попечение... О мучительные старания! Хотят, чтоб я жил, но зачем жить без Миланы? Я уже совершил все, если что потребно было для ее избавления; я люблю ее жесточайшею страстию, и сия любовь не уменьшается отчаянием, что я не увижу ее вечно. О Милана! Если в том только зависела польза твоя, ты уже благополучна, но должно ли тебе быть неблагодарною?.. Надлежит ли тебе оставить меня так, чтоб я не слыхал твоего милого голоса? Пусть я тебя не увижу, но я услышал бы твое присутствие... Ах, Милана! Для чего я не могу уверить себя, что ты только мечта?»
В таковых мучительных мыслях обращаясь, впал он в жестокое уныние: он почти не вкушал пищи, слезы не текли уже из глаз его, ибо сердце его стеснилось отчаянием. Он стенал, и по пустым комнатам разносились только сии слова его:
— Люблю Милану — и не увижу ее никогда.
Почти месяц прошел в сем состоянии Громобоя, как в одно утро, очнувшись, увидел он в своей спальне стоящую ту картину, которая похищена была из садовой беседки.
— Милана! — вскричал он, но остановился, приметя, что на сей картине лицо княжны закрыто было покрывалом. Он вскочил, бросился, хотел оное сорвать и увидел свое заблуждение, ибо покрывало было живописное.
— Мне запрещают удовольствие взирать на ее прекрасное лицо,— говорил он, отступя в изумлении.
— Ты не должен взирать и на картину,— подхватил голос невидимого, который очень сходствовал на невольников,—ибо каждая таковая твоя нетерпеливость отсрочивает день счастию Миланы. Сей опыт величайший из тех, коими ты можешь доказать, что ты Милану любишь, потому, что, ведай наконец, сия картина изображает истинное подобие твоей невидимки. Взирай теперь на оное, картина затем принесена; но, взирая, припоминай, что ты любишь настоящую Милану.
— Жестокий! — подхватил Громобой.—Но зачем ты меня уверил, что сие божественное изображение той, к коей я заражен неисцелимой любовию? В незнании я лучше бы снес сей мучительный опыт не взирать на ее подобие; ты только шутишь, волшебник; ты велишь не взирать — и закрыл прелестное лицо... Но ах, я должен повиноваться,— продолжал он, закрывая глаза свои.— Может быть, и на всю картину глядеть опасно для пользы моей возлюбленной. Ах, тиран! Вынести вон орудие, служащее к бедствию моей дражайшей; может быть, я не выдержу... Ах, Милана! Сколь мучительно узнать твои прелести — и не видать их вечно!
Голос ему не ответствовал, и Громобой упал в постелю и тщился отнюдь не взирать на картину.
Однако состояние его сердца перешло в лучшее положение; он никогда не сомневался, что любит живущую Милану, а теперь узнал, что любит и прекраснейшую. Но сие услаждение скоро перешло опять к поразительным воображениям: не видать ее никогда! В сие мгновение узнал он, чего стоит ему не взирать на картину. Хотя лицо на оной было закрыто, но оно живо изображалось в его памяти, и прелестный стан мог бы докончить услаждающее представление. Но сие удовлетворение соединялось с утратою счастию его возлюбленной; можно ль ему было не желать себя мучить? Он старался утерпеть от воззрения, забывался и сам себе изменял. Он восхищался, когда взирал на картину, и плакал, опомнясь, что не удержал себя от того.
В сих беспокойных волнениях чувств ночь его застигла; он не мог сомкнуть глаз, но радовался, что они не видят уже картины. О Громобой! Если б ты ведал, какая ночь сия, что тебя во оную ожидает, ты бы не дожил ее от нетерпеливости.
Дверь тихо отворяется; Громобой сие слышит, но в задумчивости не может спросить: «Кто?»— он беспечен уже ко всем ожиданиям и произносит обыкновенное свое восклицание:
— Милана! Я люблю тебя и — ах!— не увижу вечно.— Он присовокупляет к тому еще:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Он не рассуждал о себе, а думал только о невидимке. Он забыл все, помнил лишь Милану, не смел ничего ожидать, отрекся от всего и вознамерился жить и умереть при водомете.
Солнце готовилось в другой раз зайти в присутствии его на сей поляне.
— Милана! В сие время я тебя услышал!—вопиял Громобой и успел только вздохнуть; он остановлен приближением глубоких лет невольника. Громобою каждый шорох казался вестию, полезною для его сердца, ибо мы всегда того ожидаем, чего меньше всего надеемся. Он видит человека, похожего на обитателя места сего; какая лестная мысль — не узнаю ль от него о Милане! Он вскочил, и глаза его устремились, они требовали сего известия.
— Государь мой!— сказал невольник с почтительным поклоном.— Вы еще здесь! Я думал, что вы уже возвратились домой.
— Домой!— сказал Громобой.— Нет, я никогда не возвращусь; на сем месте должно мне жить и умереть.
— Сие может случиться очень скоро,— подхватил невольник. — Лютейших зверей норы окружают поляну, и я советовал бы вам, поколь еще не смерклось, удалиться.
— Мне удалиться? Мне оставить сие место? Сие невозможно, друг мой: я здесь говорил с Миланою, здесь впервые восчувствовал я впечатления вечной к ней любви. Я не пойду отсюда, поколь узнаю, что ей не противны мои воздыхания; я дождусь сего признания, я принужу ее моим терпением, и тогда пусть растерзают меня звери... Нет, я не оставлю сего водомета. Кажется, мне дозволено обитать на сей софе; из сих попечений о мне заключи,— говорил Громобой, показывая на корзину.
— Не ошибитесь, государь мой,— сказал невольник,— сию корзину принес я.
— Ты принес ее!.. Но чей ты? Какая нужда иметь тебе о мне такую заботу?
— Одно только странноприимство: я поутру увидел вас здесь спящего и узнал, что зашли сюда нечаянно, ибо, не сбившись с дороги, нельзя достигнуть в сие место. Я приметил из томного вашего лица, что вам нужда в подкреплении, и затем принес корзину... Но чей я, сие составляет великую тайну. Господин мой вверил мне сию поляну... Однако я не могу медлить.
Он выложил из корзины остатки кушанья и, взяв ее, готовился идти.
— Так ты не ведаешь о Милане?— спросил его Громовой.
— Здесь не слыхано сего имени,— отвечал невольник.— Какова она собой?
— Я не видал ее, — сказал Громобой, вздохнувши, — она невидимка.
— Вы влюбились в невидимку?— подхватил невольник с улыбкою.
— Я с нею говорил, и прелестный ее голос...
— Государь мой! Я не смею уверять вас, но мне кажется, вы в сильном жару. Простите и удалитесь, пока еще не смерклось,— сказал невольник и ушел.
Не можно остаться в большем изумлении, в каковое поверг ответ невольников Громобоя. Однако любовь его действовала в свою сторону над его размышлениями; вскоре заключены они в пользу его сердца, и прежнее намерение жить и умереть на софе утверждено. «Всяк бы подумал,— говорил он сам себе,— подобно сему невольнику, что я с ума сошел, но воспылать такою страстию не можно от мечты. Я говорил с Миланою и худо верю привидениям; я слышал шорох ее удаления. Нет, старик! Да даруют боги, ' чтоб ты был в такой памяти! Я влюблен не воображением...»
— О Милана,— сказал он потом, вздохнувши, поужинал и, произнеся еще несколько раз имя своей возлюбленной, заснул.
Какое пробуждение! Громобой, очнувшись, видит себя в преогромном покое на великолепной постеле. Драгоценные украшения впадают со всех сторон его взорам. Он встает, смотрит, протирает глаза и уверяется, что то не сновидение. Выглядывает в окно — обширный двор ему представляется; на другую сторону — там прекрасный сад, но нигде ни одной живущей твари. Он шествует по длинному ряду покоев; нигде не встречает никого, могущего удовлетворить его любопытству. Обыскав везде, возвращается он в свою спальню и, бросясь на постелю, предается размышлениям.
«Наконец должно мне верить очарованиям, — думал он. — Лечь на софе близ водомета — и встать в преогромных палатах. Сие очень похоже на волшебство!.. Но какому забавному волшебнику впадет в мысль вести надо мною шутку! Ничуть не будет смешно влюбленного человека отлучить от места, где находит он питание страсти своей, и запереть в пустой дом: сие не составляет шутки, но величайшую злость...»
— Ах, лютый чародей! Ты совершенно восторжествуешь, если только не найду я дороги к моему любезному водомету! — Сказав сие, вскочил он и бежал из покоев вон.
Ворота были растворены, он вышел; одна только дорога шла из оных, и по сторонам ее росли высокие дубы столь между собою плотно, что нельзя было пролезть в сторону. Он побежал ею и вскоре увидел себя в том саду, который виден в окно из покоев. Сад был не очень обширен; он обошел кругом его стен, но не нашел не токмо дверей, ниже той дороги, которою вошел. Он бросился к палатам, вбежал в оные, вышел опять на двор, искал дверей, но кроме великих стен и тех же ворот не было.
— Может быть, я не видал настоящей дороги, которая меня удалила отсюда? — сказал он и пошел с прилежанием, оглядывая по сторонам. Всюду казались ему те же сросшиеся плотно дубы, и он опять очутился в саду, из коего вышел.
— Я здесь заперт! —вскричал он в отчаянии.—Мучь меня, волшебник, лишай единого утешения умереть на месте, где я говорил с возлюбленною Миланою! Но ты недолго будешь питать себя моими мучениями; я предварю мое несчастие.
Сие сказал он, вошед в беседку и бросаясь сесть на стоявшую во оной софу; но вдруг противу себя увидел на стене картину, изображающую девицу в княжеском одеянии чрезвычайной красоты. Живопись была толь совершенна, что если б не было на оной рам, Громобой счел бы княжну сию живою. Он изумился, устремленные его взоры остановились, не смея ни глядеть, ни отвратиться; сердце его вострепетало, и он не знал причины родившимся в душе его чувствованиям. Наконец он собрал память.
«Неужли может быть в природе женщина толиких прелестей? — думал он, закрасневшись оттого, что находил себя пораженна бездушным изображением.— Какое действие на сердце, в коем обитает только Милана! Нет, сие только удивление к совершенству искусства; ты одна наполняешь мою душу, возлюбленная Милана; все совершеннейшее представляет тебя в моих воображениях».
Он отворотил взоры, но они украдкою летели на картину противу его желания. Он стыдился и трепетал помыслить, что готов изменить той, которую клялся вечно обожать. Задумавшись и беспрестанно пожирая глазами прелести живописной княжны, искал он извинения открывающейся своей слабости. Любовь тотчас нашла ему оправдание в следующем:
— Может быть, это Милана, кроме ее, нельзя быть толь прекрасной смертной!.. Я не видал моей возлюбленной, не увижу ее никогда, для чего ж мне не любить ее в сем изображении? Сердце мое представляет ее еще прелестнее... Но удовольствуемся взирать на дражайшую невидимку в сем образе. Осердишься ли ты, Милана, если я поклоняюсь тебе в сем бездушном начертании? Нет, ты не лишишь меня последнего удовольствия: сие только для глаз, но сердце мое в тебе не ошибется.
Сказал сие и, бросясь на колена, целовал страстно картину.
В сие мгновение вшедший невольник привел его в смятение.
— Не Милану ли вы целуете в сем образе? — спросил он Громобоя с улыбкою.
— Проклятый волшебник! — вскричал Громобой, вскоча в великой досаде. —Ибо я не сомневаюсь, чтоб не тобою я занесен в сей очарованный дом; какое утешение находишь ты мною ругаться?
— Милостивый государь, — отвечал невольник,— здесь нет никакого волшебства, и я не думал, чтоб досадно вам было попечение мое о сохранении вашей жизни. Правда, что я перенес вас сонного в дом моего господина, но вы, ночуя в пустыне, без сомнения, достались бы хищным зверям.
— Но запереть меня волшебством, сделать, чтоб я не нашел дороги к драгоценному моему водомету!
— Неправда, милостивый государь, — сказал неволь ник,— с начала дня ворота были растворены, и поляна сия так близка от них, что не можно не видать... Пойдемте, ежели угодно.
Громобой оторопел; невозможно ему было оставить картину.
— Может быть, я ошибся, дорогой мой невольник... но не можешь ли ты сказать мне, кого изображает сия картина?
— Нет, я не знаю. Но есть ли вам нужда заниматься вопросами, когда вы обещались любить Милану; вы обещались ей не видать ее никогда, но сия картина, мне так кажется, скоро приведет вам в забвение Милану.
— Она приведет?— подхватил Громобой с жаром.— Нет, никогда! Самую Милану обожаю я в сем образе. М не искал бы уподобления моей возлюбленной, если б сердце мое не изображало ее совершеннейшею из смертных и если б взоры мои не искали того же насыщения, коим наполняется душа моя; воображения мои довольствуются только созидать начертание лестных идей о ней, и запретит ли Милана любить себя в сей картине, когда я ее самое не видал и не увижу!.. Но ты почему знаешь, что я клялся ее любить и не видать вечно? — спросил он, позадумавшись.
— Почему я знаю! Из слов ваших можно заключить, что вы обмануты мечтою.
— Как! Ты думаешь, что нет на свете Миланы? Нет, чувства мои довольно уверены в том; но если они и обманывают меня, то сердце мое никогда не согласится, что ложный тот образ, который оно в себе носит. Очарование мое больше для меня приятно, чтоб я мог жить, свободясь от оного... Ах, Милана! Любовь моя к тебе сойдет со мною в гроб.
— Вижу,— сказал невольник,— что вас нельзя вывесть из ослепления; я очень того желал... Однако намерены ли вы возвратиться домой?
— Я теперь ничего не имею, кроме Миланы; я не пойду от мест, где она обитает... где я ее слышал. Здесь только могут являться такие приятные мечтания! Неужли ты меня выгонишь отсюда?
— Милостивый государь! Я вас очень почитаю; живите здесь, сколько вам угодно.
— Целый мой век.
— Но господин мой...
— Кто бы он ни был... Я хочу отдаться ему в невольники, только чтоб обитать здесь и видеть всегда сию картину, в коей я обожаю Милану.
— Хорошо,— сказал невольник, —любите Милану, может быть, вы... Пора вам кушать, стол уже накрыт.
Громобой взглянул страстно на свою картину и следовал за невольником, всегда сомневаясь, чтоб обманут был мечтой и надеясь от него что-нибудь выпытать о Милане, а особливо заключая из вида невольникова, что ему тайна его не неведома.
Они вошли в великолепный зал; стол изготовлен был на две особы, золото и серебро составляли сосуды. «Сей невольник ест как король»,—думал Громобой. Невольник подставил ему стул; Громобой дожидал, что он с ним сядет, но невольник взял тарелку и готовился служить.
— Поедим вместе, друг мой,— сказал Громобой
Нет, сударь, я знаю, что вы... и не могу быть так дерзок,— отвечал невольник.
Для кого ж другой прибор? спросил Громобой.
В удовольствие ваше, чтоб вы воображали, что кушаете с Миланою.
— Ты ужасно искусно умеешь шутить над моей слабостию... но, дорогой невольник, позволь мне быть твоим другом: сжалься над снедающей меня нетерпеливостью откройся, не знаешь ли ты чего-нибудь о Милане?
— Что мне сказать вам на сие?— отвечал невольник. Не любопытствуйте, может быть, искренность моя умно жит ваше мучение.
— Ах, чего бы мне ни стоило!.. О боги! узнать о Милане!.. Друг мой! Ты знаешь ее, не медли.
— Ничего, государь мой, терпение только и рассуждения вам помогут.
— Ох, друг мой! Ты все еще уверен, что я в заблуждении, ты хочешь удостоверить меня в том, чтоб я умер Уж я больше не осмелюсь спросить тебя, ответы твои наносят глубокие раны моему сердцу... Но умолю ли я тебя в последней милости: позволишь ли ты мне картину, кою я считаю моею возлюбленною, перенесть в мою спальню?
— Нет, сударь, я не властен сего дозволить
— По крайней мере, мне жить в беседке?
И сего не можно; вы можете только ходить туда.
Громобой не мог далее терпеть, чтоб не воспользоваться сим дозволением, он вскочил и очутился в беседке.
Но какой для него ужас: он не нашел картины На месте, где она стояла, было подписано:
«Кто согласился не видать никогда Милану, тот не дол жен видеть и того, в чем ее себе представляет»
— И сие слабое утешение мне воспрещено вскричал Громобой в отчаянии и упал на софу Сначала досадовал он на невольника, чая, что он учинил сие похищение, но, опомнясь, уверился, что он от него не отходил В тот час он готов был истребить бы весь свет, чтоб отмстить похити гелю, но вдруг умягчился, думая, что не сама Милана в том причиною..
— О Милана! — вопиял он, проливая слезы Сносно ли мне любить тебя только в мыслях и не ждать ничего. Иметь никакого утешения.. Но если мучения мои тебе по лезны.. Ах, прости, Милана, я люблю тебя, пусть я погиб ну в тоске моей, будь только ты благополучна
Он поглядел еще на место, где стояла карина вздохну отер слезы и пошел в свою спальню Он заключил не выходить из оной и забыть свет, в коем нет для него Миланы.
Сие наблюдал он несколько дней: невольник не появлялся, но кушанье в надлежащее время готово было близ его постели. «Здесь только волшебства,— думал он,— показывают, что имеют о мне попечение... О мучительные старания! Хотят, чтоб я жил, но зачем жить без Миланы? Я уже совершил все, если что потребно было для ее избавления; я люблю ее жесточайшею страстию, и сия любовь не уменьшается отчаянием, что я не увижу ее вечно. О Милана! Если в том только зависела польза твоя, ты уже благополучна, но должно ли тебе быть неблагодарною?.. Надлежит ли тебе оставить меня так, чтоб я не слыхал твоего милого голоса? Пусть я тебя не увижу, но я услышал бы твое присутствие... Ах, Милана! Для чего я не могу уверить себя, что ты только мечта?»
В таковых мучительных мыслях обращаясь, впал он в жестокое уныние: он почти не вкушал пищи, слезы не текли уже из глаз его, ибо сердце его стеснилось отчаянием. Он стенал, и по пустым комнатам разносились только сии слова его:
— Люблю Милану — и не увижу ее никогда.
Почти месяц прошел в сем состоянии Громобоя, как в одно утро, очнувшись, увидел он в своей спальне стоящую ту картину, которая похищена была из садовой беседки.
— Милана! — вскричал он, но остановился, приметя, что на сей картине лицо княжны закрыто было покрывалом. Он вскочил, бросился, хотел оное сорвать и увидел свое заблуждение, ибо покрывало было живописное.
— Мне запрещают удовольствие взирать на ее прекрасное лицо,— говорил он, отступя в изумлении.
— Ты не должен взирать и на картину,— подхватил голос невидимого, который очень сходствовал на невольников,—ибо каждая таковая твоя нетерпеливость отсрочивает день счастию Миланы. Сей опыт величайший из тех, коими ты можешь доказать, что ты Милану любишь, потому, что, ведай наконец, сия картина изображает истинное подобие твоей невидимки. Взирай теперь на оное, картина затем принесена; но, взирая, припоминай, что ты любишь настоящую Милану.
— Жестокий! — подхватил Громобой.—Но зачем ты меня уверил, что сие божественное изображение той, к коей я заражен неисцелимой любовию? В незнании я лучше бы снес сей мучительный опыт не взирать на ее подобие; ты только шутишь, волшебник; ты велишь не взирать — и закрыл прелестное лицо... Но ах, я должен повиноваться,— продолжал он, закрывая глаза свои.— Может быть, и на всю картину глядеть опасно для пользы моей возлюбленной. Ах, тиран! Вынести вон орудие, служащее к бедствию моей дражайшей; может быть, я не выдержу... Ах, Милана! Сколь мучительно узнать твои прелести — и не видать их вечно!
Голос ему не ответствовал, и Громобой упал в постелю и тщился отнюдь не взирать на картину.
Однако состояние его сердца перешло в лучшее положение; он никогда не сомневался, что любит живущую Милану, а теперь узнал, что любит и прекраснейшую. Но сие услаждение скоро перешло опять к поразительным воображениям: не видать ее никогда! В сие мгновение узнал он, чего стоит ему не взирать на картину. Хотя лицо на оной было закрыто, но оно живо изображалось в его памяти, и прелестный стан мог бы докончить услаждающее представление. Но сие удовлетворение соединялось с утратою счастию его возлюбленной; можно ль ему было не желать себя мучить? Он старался утерпеть от воззрения, забывался и сам себе изменял. Он восхищался, когда взирал на картину, и плакал, опомнясь, что не удержал себя от того.
В сих беспокойных волнениях чувств ночь его застигла; он не мог сомкнуть глаз, но радовался, что они не видят уже картины. О Громобой! Если б ты ведал, какая ночь сия, что тебя во оную ожидает, ты бы не дожил ее от нетерпеливости.
Дверь тихо отворяется; Громобой сие слышит, но в задумчивости не может спросить: «Кто?»— он беспечен уже ко всем ожиданиям и произносит обыкновенное свое восклицание:
— Милана! Я люблю тебя и — ах!— не увижу вечно.— Он присовокупляет к тому еще:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25