Глубочайший культурно-философский смысл
судьбы общественного движения последних лет именно в том и состоит, что она
обнаружила несостоятельность мировоззрения и всего духовного склада русской
интеллигенции. Вся слепота и противоречивость интеллигентской веры была
выявлена, когда маленькая подпольная секта вышла на свет Божий, приобрела
множество последователей и на время стала идейно влиятельной и даже реально
могущественной. Тогда обнаружилось, прежде всего, что монашеский аскетизм и
фанатизм, монашеская нелюдимость и ненависть к миру несовместимы с реальным
общественным творчеством. Это -- одна сторона дела, которая до некоторой
степени уже сознана и учтена общественным мнением. Другая, по существу более
важная, сторона еще доселе не оценена в должной мере. Это -- противоречие
между морализмом и нигилизмом, между общеобязательным, религиозно-абсолютным
характером интеллигентской веры и нигилистически-беспринципным ее
содержанием. Ибо это противоречие имеет отнюдь не одно лишь теоретическое
или отвлеченное значение, а приносит реальные и жизненно-гибельные плоды.
Непризнание абсолютных и действительно общеобязательных ценностей, культ
материальной пользы большинства обосновывают примат силы над правом, догмат
о верховенстве классовой борьбы и "классового интереса пролетариата", что на
практике тождественно с идолопоклонническим обоготворением интересов партии;
отсюда -- та беспринципная, "готтентотская" мораль, которая оценивает дела и
мысли не объективно и по существу, а с точки зрения их партийной пользы или
партийного вреда; отсюда -- чудовищная, морально недопустимая
непоследовательность в отношении к террору правому и левому, к погромам
черным и красным и вообще не только отсутствие, но и принципиальное
отрицание справедливого, объективного отношения к
противнику[xxxiii] . Но этого мало. Как только ряды партии
расстроились, частью неудачами, частью притоком многочисленных, менее
дисциплинированных и более первобытно мыслящих членов, та же беспринципность
привела к тому, что нигилизм классовый и партийный сменился нигилизмом
личным или, попросту, хулиганским насильничеством. Самый трагический и с
внешней стороны неожиданный факт культурной истории последних лет -- то
обстоятельство, что субъективно чистые, бескорыстные и самоотверженные
служители социальной веры оказались не только в партийном соседстве, но и в
духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, хулиганами и
разнузданными любителями полового разврата, -- этот факт все же с логической
последовательностью обусловлен самым содержанием интеллигентской веры,
именно ее нигилизмом; и это необходимо признать открыто, без злорадства, но
с глубочайшей скорбью. Самое ужасное в этом факте именно в том и состоит,
что нигилизм интеллигентской веры как бы сам невольно санкционирует
преступность и хулиганство и дает им возможность рядиться в мантию идейности
и прогрессивности.
Такие факты, как, с одной стороны, полное бесплодие и бессилие
интеллигентского сознания в его соприкосновении с реальными силами жизни и,
с другой -- практически обнаружившаяся нравственная гнилость некоторых его
корней, не могут пройти бесследно. И действительно, мы присутствуем при
развале и разложении традиционного интеллигентского духа; законченный и
целостный, несмотря на все свои противоречия, моральный тип русского
интеллигента, как мы старались изобразить его выше, начинает исчезать на
наших глазах и существует скорее лишь идеально, как славное воспоминание
прошлого; фактически, он уже утерял прежнюю неограниченную полноту своей
власти над умами и лишь редко воплощается в чистом виде среди подрастающего
ныне поколения. В настоящее время все перепуталось; социал-демократы
разговаривают о Боге, занимаются эстетикой, братаются с "мистическими
анархистами", теряют веру в материализм и примиряют Маркса с Махом и Ницше;
в лице синдикализма начинает приобретать популярность своеобразный
мистический социализм; "классовые интересы" каким-то образом сочетаются с
"проблемой пола" и декадентской поэзией, и лишь немногие старые
представители классического народничества 70-х годов, уныло и бесплодно
бродят среди этого нестройно-пестрого смешения языков и вер как последние
экземпляры некогда могучего, но уже непроизводительного и вымирающего
культурного типа. Этому кризису старого интеллигентского сознания нечего
удивляться, и еще менее есть основание скорбеть о нем; напротив, надо
удивляться тому, что он протекает как-то тишком медленно и бессознательно,
скорее в форме непроизвольной органической болезни, чем в виде сознательной
культурно-философской перестройки; и есть причины жалеть, что, несмотря на
успехи в разложений старой веры, новые идеи и идеалы намечаются слишком
слабо и смутно, так что кризису пока не предвидится конца.
Для ускорения этого мучительного переходного состояния необходимо одно:
сознательное уяснение тех моральных и религиозно-философских основ, на
которых зиждутся господствующие идеи. Чтобы понять ошибочность или
односторонность какой-либо идеи и найти поправку к ней, по большей части
достаточно вполне отчетливо осознать ее последние посылки, как бы
прикоснуться к ее глубочайшим корням. В этом смысле недостаточный интерес к
моральным и метафизическим проблемам, сосредоточение внимания исключительно
на технических вопросах о средствах, а не на принципиальны вопросах о
конечной цели и первой причине, есть источник живучести идейного хаоса и
сумятицы. Быть может, самая замечательная особенность новейшего русского
общественного движения, определившая в значительной мере и его судьбу, есть
его философская непродуманность и недоговоренность. В отличие, напр[имер],
от таких исторических движений, как великая английская или великая
французская революции, которые пытались осуществить новые, самостоятельно
продуманные и сотворенные философские идеи и ценности, двинуть народную
жизнь по еще не проторенным путям, открытым в глубоких и смелых исканиях
творческой политической мысли, -- наше общественное движение руководилось
старыми мотивами, заимствованными на веру, и притом не из первоисточников, а
из вторых и третьих рук. Отсутствие самостоятельного идейного творчества в
нашем общественном движении, его глубоко консервативный в философском смысле
характер есть факт настолько всеобщий и несомненный, что он даже почти не
обращает на себя ничьего внимания и считается естественным и нормальный.
Социалистическая идея, владеющая умами интеллигенции, целиком, без критики и
проверки заимствована ею в том виде, в каком она выкристаллизовалась на
Западе в результате столетнего брожения идей. Корни ее восходят, с одной
стороны, к индивидуалистическому рационализму XVIII в. и, с другой -- к
философии реакционной романтики, возникшей в результате идейного
разочарования исходом великой французской революции. Веруя в
Лассаля[56] и Маркса, мы, в сущности, веруем в ценности и идеи,
выработанные Руссо и де Местром[57], Гольбахом[58] и
Гегелем, Берком[59] и Бентамом, питаемся объедками с философского
стола XVIII и начала XIX века. И, воспринимая эти почтенные идеи, из которых
большинство уже перешагнуло за столетний возраст, мы совсем не
останавливаемся сознательно на этих корнях нашего миросозерцания, а
пользуемся их плодами, не задаваясь даже вопросом, с какого дерева сорваны
последние и на чем основана их слепо исповедуемая нами ценность. Для этого
философского безмыслия весьма характерно, что из всех формулировок
социализма подавляющее господство, над умами приобрело учение Маркса --
система, которая, несмотря на всю широту своего научного построения, не
только лишена какого бы то ни было философского и этического обоснования, но
даже принципиально от него отрекается (что не мешает ей, конечно, фактически
опираться на грубые и непроверенные предпосылки материалистической и
сенсуалистической веры). И поскольку в наше время еще существует стремление
к новым ценностям, идейный почин, жажда устроить жизнь сообразно
собственным, самостоятельно продуманным понятиям и убеждениям, -- этот живой
духовный трепет инстинктивно сторонится от большой дороги жизни и замыкается
в обособленной личности; или же -- что еще хуже, -- если ему иногда удается
прорваться сквозь толщу господствующих идей и обратить на себя внимание, --
воспринимается поверхностно, чисто литературно, становится ни к чему не
обязывающей модной новинкой и уродливо сплетается с старыми идейными
традициями и привычками мысли.
Но здесь, как и всюду, надлежит помнить проникновенные слова Ницше: "не
вокруг творцов нового шума -- вокруг творцов новых ценностей вращается мир!"
Русская интеллигенция, при всех недочетах и противоречиях ее традиционного
умонастроения, обладала доселе одним драгоценным формальным свойством: она
всегда искала веры и стремилась подчинить вере свою жизнь. Так и теперь она
стоит перед величайшей и важнейшей задачей пересмотра старых ценностей и
творческого овладения новыми. Правда, этот поворот может оказаться столь
решительным, что, совершив его, она вообще перестанет быть "интеллигенцией"
в старом, русском, привычном смысле слова. Но это -- к добру! На смену
старой интеллигенции, быть может, грядет "интеллигенция" новая, которая
очистит это имя от накопившихся на нем исторических грехов, сохранив
неприкосновенным благородный оттенок его значения. Порвав с традицией
ближайшего прошлого, она может поддержать и укрепить традицию более
длительную и глубокую и через семидесятые годы подать руку тридцатым и
сороковым годам, возродив в новой форме, что было вечного и
абсолютно-ценного в исканиях духовных пионеров той эпохи. И если
позволительно афористически наметить, в чем должен состоять этот поворот, то
мы закончим наши критические размышления одним положительным указанием. От
непроизводительного, противокультурного нигилистического морализма мы должны
перейти к творческому, созидающему культуру религиозному гуманизму.
А. С. Изгоев. ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ МОЛОДЕЖИ
(Заметки об ее быте и настроениях)
I
В Париже мне пришлось довольно близко наблюдать одну очень хорошую
семью русских революционеров. Муж кончал курс "Медицинской школы" и, в
отличие от большинства своих русских товарищей, работал много, и
добросовестно, как того требуют французские профессора. Жена -- очень
энергичная, интеллигентная женщина, решительная и боевая, из разряда тех
русских женщин, которых боятся из-за их беспощадного, не знающего
компромиссов языка.
Они были социалистами-революционерами, и их убеждения не расходились с
их делом, что они и доказали в революционное время: и теперь оба, муж и
жена, несут суровую административную кару. В Париже, когда я их знал, у них
был десятилетний мальчик, живой и умный, которого они очень любили. Ему
отдавали они свое свободное время, остававшееся от занятий и общественной
деятельности в русской колонии, где они по праву занимали одно из первых
мест. Отец и мать много работали над развитием своего сына, которого
воспитывали в направлении своих взглядов: рационалистических, революционных
и социалистических. Мальчик присутствовал при всех разговорах взрослых и в
десять лет был прекрасно осведомлен и о русском царизме, и о жандармах, и о
революционерах. Нередко он вмешивался, в разговоры взрослых и поражал своими
резкими суждениями, чем, видимо, радовал своих родителей. Воспитание велось
так, что мальчик был с родителями "на товарищеской ноге". О Боге, о религии,
о попах мальчик слышал, конечно, только обычные среди интеллигенции речи.
И вот однажды отец мальчика сделал открытие, которое страшно поразило
его и перевернуло вверх дном все его представления о своем сыне. Он увидел,
как на улице его сын подошел к католическому священнику, поцеловал у него
руку и получил благословение. Отец стал наблюдать за сыном. Скоро он
подметил, как тот, отпросившись играть со своими французскими приятелями,
забежал в католический храм и там горячо молился. Отец решил переговорить с
сыном. Мальчик после некоторого запирательства рассказал все. На вопрос,
почему же он проделывал все это тайком, мальчик чистосердечно признался, что
не желал огорчать папу и маму. Родители были действительно гуманными и
разумными людьми, и они не стали насильственно искоренять в своем мальчике
католические симпатии.
Чем кончилась эта история, не знаю. В России мне довелось следить за
деятельностью этой четы лишь по газетам, сообщавшим маршрут их невольных
передвижений. Что сталось с их сыном, мне неизвестно. Думаю, что едва ли
наивная католическая вера мальчика могла надолго устоять против разъедающего
анализа родителей-рационалистов, и если не в Париже, то, вероятно,
впоследствии в России мальчик вошел в революционную веру своих отцов. А быть
может, произошло что-либо иное...
Я рассказал эту историю лишь как яркое, хотя и парадоксальное
свидетельство, иллюстрирующее один почти всеобщий для русской интеллигенции
факт: родители не имеют влияния на своих детей. Заботятся ли они о
"развитии" своих детей или нет, предоставляя их прислуге и школе, знакомят
ли они детей со своим мировоззрением или скрывают его, обращаются ли с
детьми начальственно или "по-товарищески", прибегают ли к авторитету и
окрику или изводят детишек длинными, нудными научными объяснениями, --
результат получается один и тот же. Настоящей, истинной связи между
родителями и детьми не устанавливается, и даже очень часто наблюдается более
или менее скрытая враждебность: Душа ребенка развивается "от противного",
отталкиваясь от души своих родителей. Русская интеллигенция бессильна
создать свою семейную традицию, она не в состоянии построить свою семью.
Жалобы на отсутствие "Идейной преемственности" сделались у нас общим
местом именно в устах радикальных публицистов. Шелгунов[60] и
публицисты "Дела" дулись на "семидесятников", пренебрегавших заветами
"шестидесятников". Н. К. Михайловский немало горьких слов насказал по адресу
восьмидесятников и последующих поколений, "отказавшихся от наследства отцов
своих". Но и этим отказавшимся от наследства детям в свою очередь пришлось
негодовать на своих детей, не желающих признавать идейной преемственности.
В этих горьких жалобах радикальные публицисты никогда не могли
добраться до корня, до семьи, отсутствия семейных традиций, отсутствия у
нашей интеллигентной семьи всякой воспитательной силы. Н. К. Михайловский,
следуя обычному шаблону, объяснял разрыв между отцами и детьми главным
образом правительственными репрессиями, делающими недоступной для детей
работу предшествующих поколений. Надо ли говорить, насколько поверхностно
такое объяснение.
В опубликованной недавно пр[иват]-доц[ентом] М. А. Членовым "Половой
переписи московского студенчества" имеется несколько любопытных данных о
семейных отношениях нашего студенчества. Большинство опрошенных студентов
принадлежат к интеллигентным семьям (у 60 процент[ов] отцы получили
образование не ниже среднего).
При опросе по меньшей мере половина студентов удостоверили отсутствие
всякой духовной связи с семьей.
Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что и у тех студентов,
которые признали наличность близости с родителями, она ни в чем серьезном не
выражается,
Например, на вопрос, имела ли семья влияние на выработку этических
идеалов, эстетических вкусов, товарищества и т.д., из 2150 опрошенных ответ
дали только 1706 студентов. Из них 56 процентов отвергли влияние семьи и
только 44 процента признали его наличность.
Из 1794 студентов, ответивших на вопрос -- имела ли семья влияние на
выработку определенного мировоззрения, 58 процентов дали ответ отрицательный
и 42 процента -- положительный.
На вопрос, имела ли семья влияние на сознательный выбор факультета,
ответили 2061 студент. Только 16 процентов ответивших указали, что такое
влияние было, а 84 процента его отрицали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27