Такое мнение действительно содержит
искажающее упрощение социализма как социологической или экономической
теории; тем не менее оно совершенно точно передает морально-общественный дух
социализма. Теория хозяйственной организации есть лишь техника социализма;
душа социализма есть идеал распределения, и его конечное стремление
действительно сводится к тому, чтобы отнять блага у одних и отдать их
другим. Моральный пафос социализма сосредоточен на идее распределительной
справедливости и исчерпывается ею; и эта мораль тоже имеет свои корни в
механико-рационалистической теории счастья, в убеждении, что условий счастья
не нужно вообще созидать, а можно просто взять или отобрать их у тех, кто
незаконно завладел ими в свою пользу. Социалистическая вера -- не источник
этого одностороннего обоготворения начала распределения; наоборот, она сама
опирается на него и есть как бы социологический плод, выросший на
метафизическом древе механистической этики. Превознесение распределения
насчет производства вообще не ограничивается областью материальных благ; оно
лишь ярче всего сказывается и имеет наиболее существенное значение в этой
области, так как вообще утилитаристическая этика видит в материальном
обеспечении основную проблему человеческого устроения. Но важно отметить,
что та же тенденция господствует над всем миропониманием русской
интеллигенции. Производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их
распределение; интеллигенция почти так же мало, как о производстве
материальном, заботится о производстве духовном, о накоплении идеальных
ценностей; развитие науки, литературы, искусства и вообще культуры ей
гораздо менее дорого, чем распределение уже готовых, созданных духовных благ
среди массы. Т[ак] наз[ываемая] "культурная деятельность" сводится именно к
распределению культурных благ, а не к их созиданию, а почетное имя
культурного деятеля заслуживает у нас не тот, кто творит культуру -- ученый,
художник, изобретатель, философ, -- а тот, кто раздает массе по кусочкам
плоды чужого творчества, кто учит, популяризирует, пропагандирует.
В оценке этого направления приходится повторить, в иных словах, то, что
мы говорили только что об отношении между борьбой и производительным трудом.
Распределение, бесспорно, есть необходимая функция социальной жизни, и
справедливое распределение благ и тягот жизни есть законный и обязательный
моральный принцип. Но абсолютизация распределения и забвение из-за него
производства или творчества есть философское заблуждение и моральный грех.
Для того чтобы было что распределять, надо прежде всего иметь что-нибудь, а
чтобы иметь -- надо созидать, производить. Без правильного обмена веществ
организм не может существовать, но ведь, в конце концов, он существует не
самим обменом, а потребляемыми питательными веществами, которые должны
откуда-нибудь притекать к нему. То же применимо к социальному организму в
его материальных и духовных нуждах. Дух социалистического народничества, во
имя распределения пренебрегающий производством, -- доводя это пренебрежение
не только до полного игнорирования, но даже до прямой вражды, -- в конце
концов, подтачивает силы народа и увековечивает его материальную и духовную
нищету. Социалистическая интеллигенция, растрачивая огромные сосредоточенные
в ней силы на непроизводительную деятельность политической борьбы,
руководимой идеей распределения, и не участвуя в созидании народного
достояния, остается в метафизическом смысле бесплодной и, вопреки своим
заветным и ценнейшим стремлениям, ведет паразитическое существование на
народном теле. Пора, наконец, понять, что наша жизнь не только
несправедлива, но прежде всего бедна и убога; что нищие не могут
разбогатеть, если посвящают все свои помыслы одному лишь равномерному
распределению тех грошей, которыми они владеют; что пресловутое различие
между "национальным богатством" и "народным благосостоянием" -- различие
между накоплением благ и доставлением их народу -- есть все же лишь
относительное различие и имеет реальное и существенное значение лишь для
действительно богатых наций, так что если иногда уместно напоминать, что
национальное богатство само по себе еще не обеспечивает народного
благосостояния, то для нас бесконечно важнее помнить более простую и
очевидную истину, что вне национального богатства вообще немыслимо народное
благосостояние. Пора, во всей экономии национальной культуры, сократить
число посредников, транспортеров, сторожей, администраторов и
распределителей всякого рода и увеличить число подлинных производителей.
Словом, от распределения и борьбы за него пора перейти к культурному
творчеству, к созиданию богатства.
Но чтобы созидать богатство, нужно любить его. Понятие богатства мы
берем здесь не в смысле лишь материального богатства, а в том широком
философском его значении, в котором оно объемлет владение и материальными и
духовными благами или, точнее, в котором материальная обеспеченность есть
лишь спутник и символический показатель духовной мощи и духовной
производительности. В этом смысле метафизическая идея богатства совпадает с
идеей культуры как совокупности идеальных ценностей, воплощаемых в
исторической жизни. Отсюда, в связи с вышесказанным, ясно, что забвение
интеллигенцией начала производительности или творчества ради начала борьбы и
распределения есть не теоретическая ошибка, не просто неправильный расчет
путей к осуществлению народного блага, а опирается на моральное или
религиозно-философское заблуждение. Оно вытекает в последнем счете из
нигилистического морализма, из непризнания абсолютных ценностей и отвращения
к основанной на них идее культуры. Но в этой связи в нигилистическом
морализме открывается новый и любопытный идейный оттенок.
Русская интеллигенция не любит богатства. Она не ценит прежде всего
богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности
человеческого духа, которая влечет его к овладению миром и очеловечению
мира, к обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии и
морали; и -- что всего замечательнее -- эту свою нелюбовь она распространяет
даже на богатство материальное, инстинктивно сознавая его символическую
связь с общей идеей культуры. Интеллигенция любит только справедливое
распределение богатства, но не самое богатство: скорее, она даже ненавидит и
боится его. В ее душе любовь к бедным обращается в любовь к бедности. Она
мечтает накормить всех бедных, но ее глубочайший неосознанный метафизический
инстинкт противится насаждению в мире действительного богатства. "Есть
только один класс людей, которые еще более своекорыстны, чем богатые, и это
-- бедные", -- говорит Оскар Уайльд в своей замечательной статье: "Социализм
и душа человека". Напротив, в душе русского интеллигента есть потаенный
уголок, в котором глухо, но властно и настойчиво звучит обратная оценка:
"есть только одно состояние, которое хуже бедности, и это -- богатство". Кто
умеет читать между строк, тому нетрудно подметить это настроение в делах и
помышлениях русской интеллигенции. В этом внутренне противоречивом
настроении проявляется то, что можно было бы назвать основной антиномией
интеллигентского мировоззрения: сплетение в одно целое непримиримых начал
нигилизма и морализма. Нигилизм интеллигенции ведет ее к утилитаризму,
заставляет ее видеть в удовлетворении материальных интересов единственное
подлинно нужное и реальное дело; морализм же влечет ее к отказу от
удовлетворения потребностей, к упрощению жизни, к аскетическому отрицанию
богатства. Это противоречие часто обходится тем, что разнородные мотивы
распределяются по различным областям; аскетизм становится идеалом личной
жизни и обосновывается моралистическим соображением о непозволительности
личного пользования жизненными благами, пока они не стали всеобщим
достоянием, тогда как конечным и, так сказать, принципиальным идеалом
остается богатство и широчайшее удовлетворение потребностей. И большинство
интеллигентов сознательно исповедует и проповедует именно такого рода
рациональное сочетание личного аскетизма с универсальным утилитаризмом; оно
образует также, по-видимому, исходную рациональную посылку в системе
интеллигентского мировоззрения. Однако логическое противоречие между
нигилизмом и морализмом, о котором мы говорили в начале статьи, конечно,
этим не уничтожается, а лишь обходится; каждое из этих двух начал содержит в
себе, в конечном счете, некоторый самодовлеющий и первичный мотив, который
поэтому естественно стремится всецело овладеть сознанием и вытеснить
противоположный. Если в мире нет общеобязательных ценностей, а все
относительно и условно, все определяется человеческими потребностями,
человеческой жаждой счастья и наслаждения, то во имя чего я должен
отказываться от удовлетворения моих собственных потребностей? Таков аргумент
нигилизма, разрушающий принципы морализма; эта тенденция литературно
олицетворена в нигилистическом (в узком смысле) типе Базарова и в жизни
сказалась особенно широко в наши дни в явлениях "санинства",
вульгаризованного "ницшеанства" (не имеющего, конечно, ничего общего с Ницше
и -- более правомерно -- называющего себя также "штирнерианством"),
"экспроприаторства" и т. п.
Однако классический тип русского интеллигента несомненно тяготеет к
обратному соотношению -- к вытеснению нигилизма морализмом, т. е. к
превращению аскетизма из личной и утилитарно обоснованной практики в
универсальное нравственное настроение. Эта тенденция была выражена
сознательно только в кратком эпизоде толстовства, и это совершенно
естественно: ибо аскетизм, как сознательное вероучение, должен опираться на
религиозную основу. Но бессознательно она, можно сказать, лежит в крови всей
русской интеллигенции. Аскетизм из области личной практики постепенно
переходит в область теории или, вернее, становится хотя и необоснованной, но
всеобъемлющей и самодовлеющей верой, общим духовным настроением,
органическим нравственным инстинктом, определяющим все практические оценки.
Русский интеллигент испытывает положительную любовь к упрощению, обеднению,
сужению жизни; будучи социальным реформатором, он вместе с тем и прежде
всего -- монах, ненавидящий мирскую суету и мирские забавы, всякую роскошь,
материальную и духовную, всякое богатство и прочность, всякую мощь и
производительность. Он любит слабых, бедных, нищих телом и духом не только
как несчастных, помочь которым -- значит сделать из них сильных и богатых,
т. е. уничтожить их как социальный или духовный тип, -- он любит их именно
как идеальный тип людей. Он хочет сделать народ богатым, но боится самого
богатства как бремени и соблазна и верит, что все богатые -- злы, а все
бедные -- хороши и добры; он стремится к "диктатуре пролетариата", мечтает
доставить власть народу и боится прикоснуться к власти, считает власть --
злом и всех властвующих -- насильниками. Он хочет дать народу просвещение,
духовные блага и духовную силу, но в глубине души считает и духовное
богатство роскошью и верит, что Чистота помыслов может возместить и
перевесить всякое знание и умение. Его влечет идеал простой, бесхитростной,
убогой и невинной жизни; Иванушка-дурачок, "блаженненький", своей сердечной
простотой и святой наивностью побеждающий всех сильных, богатых и умных, --
этот общерусский национальный герой есть и: герой русской интеллигенции.
Именно потому она и ценит в материальной, как и в духовной области одно лишь
распределение, а не производство и накопление, одно лишь равенство в
пользовании благами, а не самое обилие благ; ее идеал -- скорее невинная,
чистая, хотя бы и бедная жизнь, чем жизнь действительно богатая, обильная и
могущественная. И если в оценке материального богатства аскетизм
сталкивается с утилитаризмом и противодействует ему, так что создается как
бы состояние неустойчивого равновесия, то в оценке богатства духовного или
общей идеи культуры аскетическое самоограничение, напротив, прямо
поддерживается нигилистическим безверием и материализмом, и оба мотива
сотрудничают в обосновании отрицательного отношения к культуре, в
принципиальном оправдании и укреплении варварства.
Подводя итоги сказанному, мы можем определить классического русского
интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного
благополучия. Если в таком сочетании признаков содержатся противоречия, то
это -- живые противоречия интеллигентской души. Прежде всего интеллигент и
по настроению, и по складу жизни -- монах. Он сторонится реальности, бежит
от мира, живет вне подлинной исторической бытовой жизни, в мире призраков,
мечтаний и благочестивой веры. Интеллигенция есть как бы самостоятельное
государство, особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с
своим этикетом, с своими нравами, обычаями, почти со своей собственной
культурой; и можно сказать, что нигде в России нет столь
незыблемо-устойчивых традиций, такой определенности и строгости в
регулировании жизни, такой категоричности в расценке людей и состояний,
такой верности корпоративному духу, как в том всероссийском духовном
монастыре, который образует русская интеллигенция. И этой монашеской
обособленности соответствует монашески-суровый аскетизм, прославление
бедности и простоты, уклонение от всяких соблазнов суетной и греховной
мирской жизни. Но, уединившись в своем монастыре, интеллигент не равнодушен
к миру; наметив, из своего монастыря он хочет править миром и насадить в нем
свою веру; он -- воинствующий монах, монах-революционер. Все отношения
интеллигенции к политике, ее фанатизм и нетерпимость, ее непрактичность и
неумелость в политической деятельности, ее невыносимая склонность к
фракционным раздорам, отсутствие у нее государственного смысла, -- все это
вытекает из монашески-религиозного ее духа, из того, что для нее
политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо
объективно полезную, в мирском смысле, реформу, сколько -- истребить врагов
веры и насильственно обратить мир в свою веру. И, наконец, содержание этой
веры есть основанное на религиозном безверии обоготворение земного,
материального благополучия. Все одушевление этой монашеской армии направлено
на земные, материальные интересы и нужды, на создание земного рая сытости и
обеспеченности; все трансцендентное, потустороннее и подлинно-религиозное,
всякая вера в абсолютные ценности есть для нее прямой и ненавистный враг. С
аскетической суровостью к себе и другим, с фанатической ненавистью к врагам
и инакомыслящим, с сектантским изуверством и с безграничным деспотизмом,
питаемым сознанием своей непогрешимости, этот монашеский орден трудится над
удовлетворением земных, слишком "человеческих" забот о "едином хлебе". Весь
аскетизм, весь религиозный пыл, вся сила самопожертвования и решимость
жертвовать другими, -- все это служит осуществлению тех субъективных,
относительных и преходящих интересов, которые только и может признавать
нигилизм и материалистическое безверие. Самые мирские дела и нужды являются
здесь объектом религиозного служения, подлежат выполнению по универсальному
плану, предначертанному метафизическими догмами и неуклонными монашескими
уставами. Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов объявляет миру войну,
чтобы насильственно облагодетельствовать его и удовлетворить его земные,
материальные нужды.
Естественно, что такое скопление противоречий, такое расхождение
принципиально антагонистических мотивов, слитых в традиционном
интеллигентском умонастроении, должно было рано или поздно сказаться и своей
взаимно-отталкивающей силой, так сказать, взорвать и раздробить это
умонастроение. Это и произошло, как только интеллигенции дано было испытать
свою веру на живой действительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27