— Это было нелегко.
— Нелегко? Что может быть проще! Вот видишь, одной рукой я держусь за чёрную голову, а другой — за белую. И не раздумываю где я — справа, или слева. Я просто держу их в своих руках. И не я у них, а они у меня. Вот и всё. И вопросы меня не мучают. Ха-ха!… На самом деле, все люди проходят через мои ворота и проносят через них все плоды своих земных трудов. Но, к счастью для себя, они этого, обычно не замечают. А когда начинают замечать — тут уж ничего не поделаешь, начинают беспокоиться. Иногда даже бегут ко мне. Как ты, например.
— Если в мире есть равновесие, то, лишаясь покоя блаженного неведения, человек должен получить ключ к познанию, а всякая боль должна указывать и рецепт исцеления.
— Верно. Но ТВОЙ ключ не лежит под сиденьем МОЕГО трона. А рецепт исцеления открывается тогда, когда ум затуманен болью и не лезет со своими рассуждениями. Только ты сам можешь ответить на свои вопросы. И не ко мне ты пришёл за ответами, а к самому себе. Я могу лишь предложить тебе прогулку по моему миру, где твои вопросы обретают зримую форму. Ведь не для того же я всё это строил, чтобы спрятать золото от наследников. Ха-ха! Дурачьё!… Здесь у меня кое-что поважнее и поинтереснее. И не зря ты сюда пришёл. Надеюсь, мы сможем продолжить нашу беседу. Немного позже.
Границы светового ромба задрожали, и заключённая в них фигура Регерта стала таять и растворяться в голубой дымке. Вскоре исчезла и она. Скользнув взглядом вниз от опустевшего трона, Сфагам увидел, что вместо книги на нижней ступеньке пьедестала лежит большое яблоко. Сердце Сфагама дрогнуло. Это яблоко он мгновенно узнал бы среди тысяч других.
В памяти тут же всплыла навсегда запечатлённая картина того далёкого дня, хмурого и ветреного, когда он покинул родительский дом, отправляясь в Братство. В тот день с утра моросил мелкий дождь, и море было неспокойно. Свинцовые валики пенистых волн с шумом накатывались на берег, оставляя на нём клубки чёрно-зелёных водорослей. Море всегда было видно с их улицы, и Сфагам смотрел на него, сидя на краю готовящейся к отбытию повозки. Прощание уже закончилось; отец и мать молча стояли поодаль возле калитки, а возница всё продолжал возиться с лошадьми — что-то искал или поправлял. Потом отец мягко тронул мать за плечо и, стараясь не глядеть в сторону повозки, скрылся за калиткой. Но мать продолжала неподвижно стоять, ободряя сына улыбкой, но наполненные грустью глаза выдавали её. Наконец, возница щёлкнул кнутом, и повозка неуклюже тронулась по размытой дождём дороге. Ещё некоторое время мать всё так же недвижно стояла, не отрывая глаз от удаляющейся повозки, но затем вдруг бросилась за ней и, догнав, сунула в руки сыну большое красное, с зелёновато-золотистым боком яблоко. Сфагам долго не сводил глаз с одиноко стоящей посреди улицы фигуры матери, зная, что она тоже видит сейчас только его. И лишь когда повозка стала сворачивать на главную улицу, их взгляды разъединились. Но за те полмгновенья, когда фигура матери исчезала за поворотом, Сфагам успел заметить, что она, думая, что он уже её не видит, перестала сдерживать слёзы и, прижав к лицу платок, повернулась к дому.
Сфагам так и не съел это яблоко. Ни сразу, ни потом. Всю дорогу он держал его в руках, и оно, нагревшись от тепла его рук, казалось, стало само испускать тепло. Оно стало живым, с ним можно было разговаривать — оно знало всё, что происходило в родительском доме. Стоило мысленно обратиться к нему, и голоса отца и матери начинали звучать внутри даже с большей ясностью, чем окружающие звуки. Яблоко могло поведать обо всём — передать шум утреннего прибоя и шёпот листвы старого платана, растущего возле их калитки, передать неторопливый разговор соседей и рассказать о проделках мальчишек, с которыми Сфагам часто играл на улице или у моря. Держа в руках яблоко, он всегда мог оказаться там, у домашнего стола или на узкой тропинке залитого солнцем сада, где весной деревья одевались в ослепительный сказочный наряд цветения, а осенью среди забрызганной солнечными зайчиками травы можно было собирать упавшие сливы, персики и яблоки. Много, много яблок… Настоящая жизнь была там, а всё окружающее казалось сном, случайным видением, чем-то неподлинным и необязательным.
Прибыв в Братство, Сфагам положил яблоко на полочку возле кувшина с водой в своей келье и каждый вечер после утомительных занятий осторожно брал его в руки и долго, долго разговаривал с ним. По правилам Братства каждому монаху, независимо от возраста и положения на лестнице совершенства отводилась отдельная келья. Сверстники Сфагама — мальчики-неофиты — немало от этого страдали, тяжело перенося уединение и стремясь быть поближе друг к другу. Сфагам их не понимал. Присутствие рядом с ним и с яблоком кого-то постороннего было бы для него невыносимым. Но им это было непонятно.
Яблоко не портилось на удивление долго. Даже наставник, зайдя как-то в келью Сфагама, с трудом поверил, что оно привезено ещё из дома. Всей своей внутренней силой Сфагам оберегал яблоко, иногда умоляя его продержаться подольше, иногда волевым натиском отгоняя от него силы тлена. Но когда, в конце концов, яблоко всё же сгнило, это было самым сильным переживанием в жизни семилетнего мальчика. Аккуратно завернув остатки яблока в кусочек льняной ткани, Сфагам закопал их в дальнем конце обширного сада-парка, где монахи проводили время в трудах, занятиях и беседах. Много раз приходил он к заветному месту и подолгу стоял в странном оцепенении, словно прислушиваясь к голосам из уже недосягаемо далёкого мира. Но теперь всё поменялось — окружающее стало подлинной реальностью, а жизнь в родительском доме скрылось под вуалью призрачности. Связующая нить оборвалась, и он не мог больше видеть и слышать то, что происходит дома — душе его, с этого времени, был закрыт доступ к незримому присутствию там. Оставались только воспоминания. Воспоминания, приобретшие теперь болезненную остроту. Нестерпимо хотелось отыскать в этой текучей и межеумочной реальности хоть какую-нибудь щель, лазейку, через которую можно было бы вернуться назад и прожить каждый миг ещё раз. Подставить лицо тёплому ветру с вечернего моря, провести рукой по золотым солнечным зайчикам на белой стене дома, глянуть на своё отражение в уличном колодце, держась за руку отца пройтись по порту, где всегда можно было увидеть что-нибудь диковинное. А потом рассказать об этом ребятам с улицы — они ведь так любили слушать его рассказы…
Когда Сфагам, не выдержав, рассказал о своих мыслях наставнику, тот, выслушав всё, как обычно, с вниманием и участием, сказал, что щель в реальности — это не что иное, как дорога в тонкий мир. «Ты счастлив, ибо уже теперь знаешь, зачем тебе туда идти. Это облегчит дорогу».
После этого разговора Сфагам переключил всю свою недюжинную, как вскоре выяснилось, внутреннюю силу на достижение успеха в занятиях. Теперь у него была цель. Будучи ребёнком, Сфагам не мог ещё ясно сформулировать её в словах, но суть заключалась в том, что он твёрдо вознамерился превратить свою внутреннюю жизнь в реальность и пребывать в ней неизбывно. И ещё, может быть, соединив свою волю, фантазию и видения души с силами тонкого мира, потеснить и хоть немного исправить эту глупую, грубую и злобно отчуждённую реальность, самонадеянно и нагло притязающую на единственность и неразрывность. Но это — если получится. Главное — избавиться от неё. Цель казалась вполне достижимой. Упорство Сфагама в занятиях не знало границ и удивляло учителей. Уроки давались Сфагаму сравнительно легко ещё и потому, что он никогда никому не завидовал. Успехи его товарищей не вызывали у него ничего, кроме искреннего восхищения. От души радуясь успехам других, он уже тем самым нащупывал путь к их достижению. Но главная побуждающая сила коренилась глубже. Одна только мысль, что его заветная цель не будет достигнута, кидала Сфагама в объятья ужаса и тоски.
С годами, научившись защищаться от реальности презреньем и изощрённой иронией, он научился также не думать о цели — наставники были правы, говоря, что, идя по дороге, надо думать о самой дороге, а не о том, что тебя ждёт в конце её. Иначе слишком часто будешь спотыкаться, а когда дойдёшь, то цель может оказаться не той, да и ты сам будешь уже не тот, что в начале пути. Но, изгнав из сознания болезненно беспокоящий образ цели, Сфагам сохранил ей верность в своём сердце и никогда не забывал о ней, неуклонно поднимаясь по ступеням мастерства.
Он осторожно взял яблоко с холодной мраморной плиты. Внимательный взгляд узнавал на нём каждое мельчайшее пятнышко. Сейчас, держа в руках заветное яблоко, Сфагам почувствовал странную уверенность. Быстро осмотревшись, он решительно направился к одной из многочисленных дверей в тронном зале, которые до того были совершенно незаметны.
* * *
Порывы ночнго осеннего ветра уже по-настоящему трепали кроны деревьев, закручивая хороводы сорванных листьев. Тревожный шум ветвей временами становился почти оглушительным и перекрывал настойчивый шелест дождя, грозившего погасить дымный костёр. Олкрин то и дело вскакивал и возился возле огня, то так, то этак перекладывая отсыревший хворост. Добившись, наконец, надёжного пламени, он по привычке бросил взгляд на учителя, неизменно сидевшего, вот уже который день, всё в той же оцепенело неподвижной позе. Произошедшая в образе учителя перемена заставила Олкрина вздрогнуть. Всегда закрытые глаза Сфагама теперь были открыты, и их неподвижный взгляд был устремлён вперёд. В сочетании со скульптурной неподвижностью всей фигуры и лица это живое и в то же время неживое состояние глаз выглядело пугающе противоестественным.
Олкрин в растерянности приблизился. Глаза учителя смотрели сквозь него, не реагируя ни на свет, ни на едкий дым костра, то и дело направляемый ветром прямо в лицо. Вблизи было видно, как капли дождя падают с давно промокших волос и разбиваются на мельчайшие частицы водяного бисера, ударяясь о нечувствительную поверхность неподвижного лица. Олкрин осторожно снял мокрый лист, попавший в волосы учителя. Что ещё он мог сделать? Вглядевшись в расширенные зрачки Сфагама, он будто бы различил в них смутное движение нездешних отражений. Ему увиделись неясные очертания маленькой комнаты, и в ней что-то происходило, но что именно — разобрать было невозможно.
С тревожно бьющимся сердцем ученик вернулся на прежнее место и сел, подперев голову руками, готовясь скоротать всю ночь у костра. Заснуть в маленьком шалаше всё равно бы не удалось — не стоило даже и пытаться.
* * *
Комната, в которую Сфагам зашёл, миновав несколько коридоров и проходных залов столь уверенным шагом, будто заранее знал, куда идёт, была более чем знакомой. Это была та самая келья, в которой он провёл долгие годы учения в Братстве. Комната была одновременно и та и не та. Всё было на своём месте — и маленькое окошко в монастырский сад, и полка с книгами, и кувшин с водой, и узкая лежанка, вписанная в тесный каменный закуток слева от двери. В отличие от большинства других келий, обитель Сфагама имела неправильную форму. Лишь с годами понял он, как ему с этим повезло.
Он провёл пальцем по кожаному переплёту томика стихов Тианфальта, который всегда лежал наверху в стопке книг. Слой пыли был не старше двух-трёх дней. Да, всё было вроде бы так, как в день его отъезда из Братства. И всё-таки не так. Эти стены не были пропитаны его мыслями. А каждая клеточка этого тесного пространства не содержала в себе вобранную за многие годы бесконечную вселенную его чувств, переживаний и фантазий. Это не было вместилищем тайной бесконечности душевного опыта, это была просто тесная комната. Не совсем чужая, но и не своя.
Оставленная полуоткрытой тяжёлая дубовая дверь с шумом захлопнулась за спиной вошедшего. Это был знак. Сфагам почти не удивился, когда, не без труда отворив её, обнаружил за ней глухую стену. Окошко было слишком маленьким, да и так было понятно, что простые физические способы выхода бесполезны и бессмысленны. Не для того он здесь оказался, чтобы ломать стены. Вопросы начали, как сказал Регерт, обретать форму. Сфагам давным-давно научился изгонять ещё с детства ненормально острый страх пребывания в закрытом пространстве. Машинально положив яблоко на его место рядом с кувшином, он прилёг на лежанку и, успокоив дух с помощью глубокого дыхания, сосредоточился на давно знакомых щелках и сучках в досках низкого потолка. Теперь можно было начать концентрацию и вникнуть в существо вопроса, начавшего приобретать форму.
Из дальнего угла кельи, где стоял маленький низкий столик, послышалось тихое шуршание. Ненадолго прекратившись, оно переместилось ближе и, задержавшись под лежанкой, переползло под потолок. «Неужели…? Только бы не ОН», — пронеслось в голове Сфагама. Но сомнений не было — это был ОН.
Глава 8
Однажды в детстве — Сфагам даже не помнил точно, сколько ему тогда было лет, — после того, как он вместо того, чтобы учить грамоту, пробегал целый день на море с мальчишками, мать усадила его напротив и рассказала ему историю про карлика. Про горбатого, безобразного и злобного карлика, который примечает кого-нибудь из тех, кто не ценит время, тратит лишние слова и почём зря тратит отпущенные ему силы и способности. Незаметно следуя за этим человеком день и ночь, карлик собирает всё потерянное время и несделанные из-за лени и нерадивости дела в свой горб, который затем передаёт человеку после его смерти, чтобы тот неизбывно носил его в стране мёртвых.
Если бы мать знала, насколько серьёзно воспримет её маленький сын этот рассказ, она наверно не стала бы его рассказывать. Образ карлика настолько поразил воображение Сфагама, что с того дня в его душе проснулась тревога и задумчивость. Да и вся жизнь его стала подспудно меняться. Карлик рос, набирал силы и умнел вместе с ним. Если сначала он был просто источником страха и смутного беспокойства, от которого следовало прятаться, или пытаться обмануть его, то со временем от него стали исходить ясные и конкретные упрёки. Теперь он не просто напоминал, что где-то в тонком мире запущены невидимые часы, которые отсчитывают отпущенное ему, Сфагаму, время. Он скрупулезно подсчитывал неисполненные планы и отложенные на неопределённый срок дела, нанизывал в гирлянды лишние, всуе сказанные слова и подгребал всё упущенное время до последней секунды. Время! Сфагам сначала почувствовал, а затем и понял, что как и широта мира, подлежащего освоению в течение одной жизни, так и отпущенное на это время не бесконечно. Отведённый судьбой срок нельзя продлить — можно только УПОРЯДОЧИТЬ И ЗАПОЛНИТЬ ЕГО ИЗНУТРИ. И тогда, для него самого, этот краткий миг во вселенной может стать долгим, почти бесконечно долгим. Надежды на то, что переезд в Братство поможет отделаться от карлика, оказались тщетны.
Из бесед с наставником Сфагам узнал, что ребёнку мир кажется безграничным, а время бесконечным. Затем, взрослея, обычный человек осваивает кусочек мира, и он становится для него обыденным, а привычные занятия меряют рутинное время его жизни. Так человек становится рабом времени и пленником в клеточке пространства. Тот же, кто стремится к пробуждению скрытого смысла своего существования, первым делом ищет щели в своём внутреннем времени, чтобы поселиться в них и перестать быть рабом обыденности. Сфагам правильно понял наставника. Вероятно, лучше всех других молодых учеников. И именно потому карлик не прощал ему ни малейшей промашки. В то время как товарищи по занятиям поражались быстроте, с которой Сфагам осваивал труднейшие упражнения и овладевал всеми монашескими искусствами от фехтования до рисования и от ясновидения до алхимии, сам он едва ли не каждую ночь слышал в своей келье зловещие поскрипывания. А затем писклявый голос начинал разговор о потерянном, упущенном, несделанном… Даже когда Сфагам стал почти полным хозяином внутреннего времени, карлик не хотел оставлять его в покое. Впрочем, в последнее время он напоминал о себе нечасто.
Скрип и шуршание становились громкими, как никогда. Сфагам закрыл глаза, продолжая концентрацию. В это время карлик медленным шагом, идя, будто по полу, по стенке над головой Сфагама, приблизился и остановился, заглянув сверху в его лицо. Сфагам открыл глаза. Перед ним застыло перевёрнутое лицо карлика — безобразно сморщенное, со съехавшим на щёку глазом, редкими жёлтыми зубами, жидкими седыми волосиками, торчащими из-под скомканного колпака. Теперь, видя своего многолетнего врага ясно, как никогда, Сфагам не чувствовал ни страха, ни тревоги, ни внутренней боли.
— Ты здорово мне помогал, — тихо сказал он, — без тебя я бы не добился того, чего добился, и не понял бы то, что понял. Теперь мне тебя даже жаль.
Безобразный рот карлика растянулся в улыбке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44