А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Происходили духовные перемены, и викарий ждал помощь, он ждал помощь с того самого момента, когда все началось, и не переставал ее ждать. Телеграмма была отправлена; она стала одной из последних, посланных из Волдинга; к тому же не пришло извещение, что адресат отсутствует. Итак, викарий не сомневался, что указанного им адреса было достаточно, чтобы отыскать в Сничестере известного всем человека. Не оставалось ничего другого, как ждать.
Иногда викарий думал, что Августа молчит, давая ему понять, что он должен действовать сам. Но как действовать? У него не было сомнений в том, что лишь епископ мог дать ему совет в подобном деле. Или Перкин. То есть человек, который постоянно выдерживает духовные штормы. Моряк в неведомых далях.
Итак, викарий ждал Перкина и молился, чтобы он пришел. Один раз он в одиночестве отправился на гору и спустился с другой стороны, желая повидаться с Велкином, которого нашел в поле.
– Здравствуйте, Велкин, как там ваши бородавки?
– Да ничего хорошего, сэр. Она не может их вылечить.
Как раз этого викарий и боялся.
– Верно, разучилась, сэр, – продолжал Велкин.
– Не разучилась, а не хочет, – оборвал его викарий.
– А мне думается, сэр, она разучилась, – стоял на своем Велкин.
– Не разучилась, – повторил с горечью викарий, – не разучилась.
И он пошел прочь, все еще бормоча «не разучилась, не разучилась» и раздумывая о том, почему Этельбруда не желает помогать, когда ее помощь больше всего нужна.
Как-то утром викарию повстречался на склоне горы Томми Даффин; он остановился и заговорил с юношей, поняв по его невыразительному лицу, что нет никакого юного гения, уводящего народ от исчерпавшего себя старого образа жизни к новому; а есть тело и разум Томми Даффина, которыми завладела какая-то заблудившаяся сила по пути из прошлого неведомо куда.
– Томми, сегодня вечером ты опять будешь играть на свирели? – без всяких околичностей спросил юношу викарий.
– Не знаю, сэр.
– Как, разве ты не собираешься играть сегодня?
– Я не знаю, сэр.
Так оно и есть. Сбившаяся с пути сила. А Томми не более чем покрытый мхом камень в реке, на который путник ставит на мгновение ногу. Разве мох знает – почему?
Всю неделю вечные мелочи потихоньку возвращались обратно; вьюнки карабкались к дневному свету по живой изгороди, сорняки перекочевывали в сады и оставались там на равных со своими более красивыми родичами, крошечные растения без страха лезли в щели между ступеньками, изучающие обстановку усики начали перепрыгивать через дорожки; заслышав новости, мох, незамеченный и почти невидимый, облюбовал особенно уютные местечки и уже начал мечтать о будущем завоевании всего пространства, какого только возможно; и плющ, заслышав новости, тотчас стал планировать, верить, рассчитывать, ведь если каждый отдельный листочек хочет повернуться к солнышку, то и к усикам быстро потекут живительные соки в зловещей и непобедимой мечте растения захватить города. На лужайки явились расхрабрившиеся кролики и отыскали салат-латук; лисам тоже что-то подсказало, что они могут спуститься с гор; человек в деревне Волдинг больше не внушал страх, ибо свернул с дороги пара и стал на ту дорогу, которая была ближе к Земле и потому лучше известна лисам.
Всю неделю растения возвращались, как солдаты разбитой армии возвращаются после поражения и вновь соединяют ряды на поле проигранной битвы; войну с сорняками может выиграть любая деревня, но у разбитой зеленой армии всегда есть шанс вернуться.
И всю неделю, хотя дела в деревне шли хуже и хуже, викарий верил, будто еще не все потеряно, он лелеял надежду на то, что миссис Даффин, будучи доброй прихожанкой, накажет своего сына и положит конец его игре на свирели. Если эта надежда обманет, тогда останется только Перкин.
Тем временем наступило воскресенье, миновали пять дней после того, как викарий отправил Перкину телеграмму, шесть дней, если считать тот день, когда Перкин получил ее, а за семь дней ничего не стоило дойти из Сничестера до Волдинга даже старому человеку: можно было и быстрее. Прихожане вновь собрались в церкви. Казалось, еще не все кончено. Но викарию не удавалось разглядеть радость на лице Августы, сидевшей в первом ряду.
Ничего особенного он не стал говорить в своей проповеди. Не было смысла. Викарий ждал совета от Перкина, а еще он надеялся на миссис Даффин, чью шляпку отлично видел с кафедры; ему казалось, что еще не поздно отвести беду. В это воскресенье наступила очередь миссис Даффин вести занятия в воскресной школе. Если она не отказалась от этого, если пришла в церковь, дела в деревне обстояли не так плохо, как могло показаться на первый взгляд, что бы ни происходило с миссис Энд. Занятия в воскресной школе начинались в три часа, и викарий решил встретиться с миссис Даффин до занятий.
Хотя впрямую викарий не приказывал своим прихожанам уйти с опасного пути, все же он прочитал две первые заповеди с редкой для него торжественностью. Да еще после первой заповеди, которую он произнес взволнованным высоким голосом, викарий сделал паузу, чтобы божественные слова глубоко проникли в души людей. Наверное, они проникли, однако в дни бедствия нужно больше, чем это. Когда служба закончилась, Августа ни словом не обмолвилась о проповеди, но викарий знал: его жена поняла, что он готов действовать. И он будет действовать, когда придет Перкин.
Вновь им встретились выходившие из церкви мистер и миссис Даффин, но Томми с ними не было.
– У вас ведь сегодня занятия в воскресной школе? – спросил викарий. – Правильно, миссис Даффин?
– Знаете, сэр…
– Да, правильно. Она сама сказала утром, – ответил Даффин вместо жены. – Она придет, сэр.
– Знаете, да, я приду, – проговорила миссис Даффин, – но…
Это все, что викарию надо было знать.
– Ну и хорошо, – сказал он.
Придя домой, Анрел с веселым видом уселся за обеденный стол, чего с ним не бывало уже довольно давно. Воскресная школа, в конце концов, более, чем уравновешивала отсутствие из-за миссис Энд обычной школы. Пока работает воскресная школа и люди приходят в церковь, еще есть надежда на правильную жизнь в приходе, какой бы враг ни вторгся в него. Если миссис Даффин не покинет воскресную школу, если оправдаются ожидания, связанные с Перкином, то все еще можно будет поправить. Викарий несколько приободрился, однако Августа молчала и на лице у нее было такое выражение, что если поглядеть не впрямую, а украдкой, то можно было уловить выражение откровенного ужаса.
Так или иначе, но время тянулось невыносимо медленно; около трех викарий вышел из дома, чтобы приободриться самому и ободрить тех, кто соберется в маленькой комнатке, в которой, по его представлению, христианство должно было еще долго одерживать верх над язычеством. По дороге ему не встретилась ни одна живая душа, пока не показалась миссис Тиченер, шедшая ему навстречу от воскресной школы. Старуха поняла, куда он направлялся.
– На вашем месте я бы туда не ходила, сэр, – сказала она.
– Куда, миссис Тиченер? – спросил викарий, думая, будто она не обратила внимания ни на его взгляд, устремленный на воскресную школу, ни на неторопливые шаги, не говоря уж о том, что ей якобы не по силам прочитать его невеселые мысли, а уж тем более сложить два и два, прежде чем он сам осознал эти два и два.
– В школу, сэр.
– Мне не надо идти в школу? Почему?
– Откуда мне знать, сэр?
– И все же почему?
– Так мне кажется, сэр.
Ох, уж эта деревенская таинственность, даже когда требуется ответить на совсем простой вопрос. Викарий постоянно наблюдал ее. Она была похожа на неожиданно встающую стену, да нет, примитивнее, на загородку от волка. Таким образом крестьяне ставили предел вторжению образованного человека, если вдруг пугались его. Миссис Тиченер хотелось что-то сообщить викарию, но вот он задал вопрос, и тотчас появился волк – поставлена изгородь, и теперь никакие уговоры не помогут. Что ей показалось? Что она напридумала? Неужели он обидит ее, если узнает ее мысли? Нет, не стоит и пытаться проникнуть в них. Надо самому пойти и посмотреть.
Миссис Тиченер все не уходила и глядела на него, будто желая ему помешать. Назойливая старуха: почему бы ей не рассказать, что она знает? Ну нет, для таких старух достаточно старых сказок, зачем им здравый смысл?
– Я бы не пошла, сэр, – повторила она, глядя ему в спину.
Проходя мимо окна, викарий увидел миссис Даффин, сидевшую за столом, и, насколько было возможно, классную комнату, в которой оказалось гораздо больше народа, чем обыкновенно. Пришло много пожилых людей, хотя детей тоже хватало. Миссис Даффин, в черной шляпке и с гагатовой брошью, сидела за столом, на минуту внушив викарию надежду на нерушимость привычного уклада; так на солдат, крепнувших духом в войнах былых времен, действовало неожиданно развернутое знамя. А потом викарию послышались странные звуки, и он замер на месте. Миссис Даффин говорила нараспев. Она говорила очень медленно. И не все слова были английскими. «Эгг, о, пан, пан, тон, тон», – произносила она. Потом перевела дух и начала заново. Викарию без труда удалось различить странный набор слов: «Эгг, о, пан, пан, тон, тон, лофон, Р. К. Д.». Больше ничего викарию не запомнилось. Однако и в этом был заложен определенный смысл. То одно то другое слово взывало к его памяти, словно старые колокола, напоминающие о Кембридже. Да! Это греческий язык. Викарий никогда не считал себя особо образованным, но кое-какие из греческих слов он помнил еще со времен учебы в Кембридже. Удивительно, как звуки греческой речи после стольких лет вновь напомнили ему о Кембридже и о лодках, и, Боже милостивый, о юности. Это был греческий язык – и где? В Волдинге! Что же она делает? Неожиданно викарий вспомнил слова. Несколько слогов, которые звучали в начале странного распева, соединились в слова, а слова составили часть фразы.
??? ??? ?????? ??? ????? ???????? ????????
Викарий не знал, что значит слово «?????», но, придя домой, справился в словаре, и оказалось, что это «склоны гор». Сам же он предположил, что это «долины», и был недалек от истины.
«Я, Пан из долин Аркадии, царь…»
Так вот чему миссис Даффин обучала остальных. Это было так прекрасно и непонятно, и, ох, отвратительно, что все годы сохранялось у нее в памяти. Не сдержавшись, викарий громко крикнул:
– Проклятое благословение Пана!
Глава двадцать восьмая
ВООРУЖИВШИСЬ ДЛЯ БИТВЫ
Когда Анрел вернулся домой, Августа, сидевшая в кресле, лишь молча посмотрела на него, и он ответил на ее непроизнесенный вопрос:
– Ты права, я должен что-то сделать.
Когда он сказал, что должен что-то сделать, то не сказал, имея в виду врага, вышедшего против него, что для этого потребуются все его силы.
Августа кивнула.
– Ну почему, почему ему надо было объявиться именно у нас? – вскрикнул Анрел.
Его жена глядела на красивый горный склон, на сверкающую под солнцем траву, не примятую человеком, на все то, что вновь возродилось в первозданной красоте, несмотря на беспокойный девятнадцатый век. Весь день светило солнце, и только под вечер из леса поползли тени. В конце лета по склону побежит чабрец, как стайка светловолосых детишек, и всю ночь в воздухе будет стоять его густой аромат. А в начале лета цветет шиповник, и ветер повсюду разносит его благоухание, и Августа вдруг задумалась: интересно, как далеко оно чувствуется и вправду ли чувствуется или всего лишь мерещится в грезах, особенно в городах, где люди совсем ничего не знают о шиповнике. Люди наверняка ничего не чувствуют, а вот мошкара чувствует, та, у которой загораются зеленые глаза, когда она плывет на его ароматной волне. Гора и в самом деле красивая.
– Почему бы и нет? – переспросила Августа. – Если, конечно, это он.
Но викарий все еще перебирал в голове места, куда бы враг мог направиться, ловко притворяясь священником. Зачем ему понадобился Волдинг? Во время несчастий такие мысли не редкость.
– Наверно, ему понравилась долина, – заметила Августа.
– Но ведь есть сотни других долин, – горько и без всякого умысла проговорил викарий.
Ему бы вспомнить о фабрике тут, о заводе там, а где-то и о целом новом городе, о виллах почти на всех горных склонах, не вызывающих никаких чувств в человеке, который глух к так называемой красоте недолговечных памятников претенциозности, построенных за последние двести лет; и везде машины вгрызаются стальными зубами и когтями в землю, что еще совсем недавно принадлежала Человеку и его несчастным сородичам. Не так уж много осталось непострадавших долин, подобных той, в которой жил викарий.
И все же викарий не сдержал крика, который так часто срывается с уст человека, впервые попавшего в беду:
– Почему здесь?
– Что-то, значит, здесь есть особенное, – откликнулась Августа.
– Что?
– Помнишь, несколько лет назад чья-то коза забрела на Волд и осталась, видно, ей тут понравилось. В прошлом году она умерла. Что-то есть в этой горе.
И все-таки доводы жены не убедили викария в том, что несчастная судьба должна была быть уготована Волдингу, а не другому приходу.
– А ведь говорили, что он мертв. Говорили, что он мертв. Уже две тысячи лет, как мертв.
– Да?
– А оказалось, это неправда, – вздохнул викарий.
Однако подобные рассуждения не могли никуда привести.
– Что ты будешь делать? – впрямую спросила Августа.
– Завтра придет Перкин.
– И что?
– Я подожду Перкина.
В душе викарий знал, какое напряжение сил потребуется от него, и потому тянул с окончательным решением. Да и привычка полагаться на чужую помощь еще не совсем оставила его. Слабость, наверное. И все же, неужели не имело смысла сообщать епископу? Разве он был не прав, когда отправился к величайшему ученому в епархии в ожидании недвусмысленного совета? А они обманули его, и теперь он ждет Перкина. Наступил понедельник, а Перкина все не было.
Во вторник Августа мягко напомнила мужу о его решении.
– Перкин не мог прийти раньше вчерашнего дня, – сказал викарий, – если даже вышел в путь сразу же, как получил мою телеграмму. Неделя закончится сегодня вечером.
В среду вечером Августа неожиданно спросила:
– Думаешь, Перкин придет?
– Да, – ответил викарий. – Уверен.
На другой день она повторила свой вопрос.
– Дадим ему еще один день.
В пятницу утром викарий не произнес почти ни одного слова. А вечером он вдруг встал с кресла и сказал:
– Надо подготовиться к проповеди.
Покинув гостиную, он отправился в свой кабинет.
По голосу мужа, в котором прозвучала вся гамма чувств от отчаяния до решительности, Августа поняла, что наконец-то он будет биться, один и до конца.
Ничего не поделаешь. Больше не на кого рассчитывать. Если удастся спасти приход, то спасет его только он. Надо произнести проповедь. Надо ясно и недвусмысленно объяснить им, в какую ересь они впали. Только так он может увести своих прихожан с ложного пути, только убедив их словами, подсказанными верой, простыми словами, понятными даже самому невежественному из крестьян. Но прежде всего его доводы должны быть основанными на Священном Писании и тщательно продуманными.
Положив перед собой Библию, другие нужные книги, чистую бумагу, поставив чернильницы с красными и черными чернилами, викарий задумался, но слова не шли ему на ум. Так он просидел час, а бумага оставалась чистой. Но он продолжал сидеть. Нечасто приходится прилагать такие усилия, какие прилагал, сочиняя проповедь, Анрел – да к тому же безрезультатно. Ничего не приходило ему в голову. Вот если бы на помощь явился дух Евклида в соединении с научной мыслью Маколея! Викарию нужны были примеры из Библии, или из сочинений отцов церкви, или из работ современных священнослужителей, которые могли бы уничтожить ересь; кроме того, ему требовалось доказать, иначе нет смысла в цитировании, что призванные на помощь великие специалисты стопроцентно правы. Однако таких цитат, на которых он мог бы построить свою аргументацию, не было. Не было ничего такого, с чего можно бы начать проповедь и убедить прихожан в неправильном выборе; а без этого, как он понимал, они пойдут еще дальше, и когда слухи о скандале достигнут ушей тех, к кому он обращался за помощью, будет уже слишком поздно. Викарий читал и думал. Когда же он, измученный, наконец-то покинул кабинет, лист бумаги на его столе оставался девственно чистым. Даже цитату ему не удалось найти.
Наступила суббота, когда, собственно, он сочинял свои проповеди, и все утро викарий опять просидел в кабинете. Поначалу он думал о Хетли, о епископе, о Перкине, пытаясь представить, какой совет они могли бы ему подать, если бы не отступились от него, потому что в это утро ему опять захотелось получить хоть какую-нибудь помощь, хотя на самом деле желания уже не было, а было лишь воспоминание о нем. Первым делом викарий вычеркнул из памяти Перкина, ведь ему был нужен ясный и убедительный довод, а ничего такого у старого бродяги не могло быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19