– заметил Рено. – Если ты взяла заказ, то лишь потому, что ни в чем своему возлюбленному отказать не можешь...
– Не слушайте его, Жюстен. Дядюшка Рикар никакой мой не возлюбленный. Поглядели бы вы на него! Словно сошел с довоенной открытки, душится лавандой, и ему уже сильно за пятьдесят. До этого я еще не дошла. Поверьте мне, если бы уж я выбирала себе возлюбленного, то...
– Смотри-ка,– Рено локтем подтолкнул Жюстена, – так и рвется, так и рвется!
Жюстен тоже ввязался в игру.
– Я отлично знаю, что мадам ни с кем в городе не флиртует. У нее и так дома двое: мы с тобой. Уж если ей этого мало для счастья, хорош же у нее аппетитец!
– Видишь, мама, как он тебя поддел! Если бы ты только видела, какое у тебя сейчас лицо!
Рено прыснул и поперхнулся кофе. А Жюстен с полуулыбкой наблюдал за мной, готовый в случае необходимости отказаться от своих слов. Но я вовсе не собиралась вступать с ними в спор.
Сразу же после кофе я укатила по делам. И когда вечер снова свел нас всех троих под крышей дома, еле живых от зноя и усталости, выяснилось, что итог прожитого дня весьма недурен, а главное – две посланницы из другого мира мне не звонили. Просто исчезли.
До ужина оставалось еще больше часа. Мальчики стали проверять друг друга по различным предметам, но их пыл меня не увлек. День, отданный работе, первый после целой недели приятного ничегонеделания, незаметно привел меня к постели, и я задремала. Позже, сидя вокруг стола, накрытого для ужина, под лампой, подвешенной высоко в листве шелковицы, навстречу которой снизу, со скатерти, поднимались огоньки свечей, мы – Пейроль, Рено и я – почти не разговаривали, зато уплетали за обе щеки. За столом мы всегда сидели в одном и том же порядке: справа от меня – наш гость, слева мой сын, словом, получалось что-то вроде трилистника, как и в тот день, когда юный лигуриец впервые очутился в Фон-Верте. Но нынче вечером, в слитой игре огней, оба глядели на меня, и я не могла сообразить, почему глядели.
– У вас, ребятки, усталый вид. Хоть бы скорее кончилась эта безумная гонка!
– А я как раз хотел сказать, что у тебя вид хорошо отдохнувшего человека. Верно, Жюстен?
– Верно. Я тоже заметил. Вы умеете держать форму.
Мой сын набросился на овощной паштет, но взгляд Пейроля задержался на моем лице.
– Ну, особой моей заслуги тут нет. До ужина я вздремнула.
– Beauty sleep (Сладкий сон (англ.))? – спросил Рено.
– Вот именно.
– Устала?
– А главное, мне вовсе не улыбалось навязывать вам чахлую соседку по столу. Коль скоро флиртую-то я с вами.
– Ого! – с полным ртом буркнул Рено, который ел с таким щенячьим аппетитом, что совсем уткнулся в тарелку.– Ты еще годишься, еще держишься. А что ты, Жюстен, об этом думаешь?
– Ты же знаешь, что я думаю.
Сказал он это совсем серьезным тоном, а я не хотела прерывать молчания, чтобы не попасть в неловкое положение. Первым заговорил мой сын:
– Если хочешь знать, он считает, что ты очень красивая. Наслышался, что о тебе говорят.
– Это еще что за глупости? Никто никогда не говорил, что я красивая.
– А я? Я тебе тысячу раз не говорил?
Он изумленно рассматривал меня, не слишком довольный, с таким видом, будто хотел сказать: "Значит, мое мнение не в счет?" Жюстен продолжал молчать. Я глядела только на сына, который снова уткнулся в тарелку, и вместо ответа улыбнулась.
– Однажды,– начал Рено с полным ртом,– нас водили на экскурсию в музей. Учитель нас совсем замытарил, такое плел, будто выхваливал залежалый товар.
– Вы тоже ходили, Пейроль?
– Нет. Они математики, их по музеям не водят. Перед одной картиной Энгра учитель как заведет: "Господа, перед вами тип женской красоты, уже не встречающийся в наши дни". А я сказал совсем громко: "Извиняюсь, мсье, она похожа на мою мать".
– Господи, неужели так и сказал?
– Ясно, сказал. Тут ребята начали отпускать всякие идиотские шуточки. Но я даже не ответил.
– Ты мне никогда об этом случае не рассказывал.
– А я ему рассказал. Правда, Жюстен? Жюстен, я с тобой говорю.
– Рассказал,– бросил Жюстен.
– Ладно, мама, надо уж все тебе открыть до конца; на следующий день я увидел на вертушке в книжной лавке открытку с этой картины. И показал ее Жюстену.
– Ну и что оказалось? – спросила я, не обращаясь ни к одному из них прямо.– Похожа я в конце концов на ту энгровскую даму или нет?
Как бы уступая честь ответа своему другу, Рено старательно накручивал на вилку спагетти, но, так как друг промолчал, заявил:
– Жюстен мне сказал...
Тут он замолк, дожевал спагетти и проговорил, подражая акценту Пейроля:
– "А скажи-ка, Рено, ты чуточку не того? Да неужели твоя мать похожа на эту вот кормилицу?"
Мы все трое посмеялись каждый своему. Я чувствовала, что Пейролю не по себе. А мой сынок счел необходимым пояснить, что в здешних местах это значит "бабуся". Я имела глупость сказать:
– Ну ладно, ты мне как-нибудь покажешь репродукцию. Чтобы я сама могла разобраться.
Наш пожиратель спагетти отставил свою пустую тарелку.
– Это его спрашивай. Он обратно открытку в турникет не поставил. Купил ее.
– Не помню, куда я ее задевал,– протянул Пейроль.
– Вот-то врун! Ты же засунул ее в логарифмические таблицы. Я сам видел.
На сей раз никто из нас троих не засмеялся. В полночь я все еще не спала, помешал, видимо, beauty sleep. Рено, совсем разомлев от принятой пищи и усталости, сразу же из-за стола отправился в постель, и я пожелала Пейролю спокойной ночи. Но, сидя за письменным столом и просматривая парижские газеты, я еще часа два слышала в открытое окно, как он работает в своей комнате, расположенной под моим кабинетом. Слышала, как он работает, в буквальном смысле слова: он повторял что-то наизусть, потом вслух долбил какие-то формулы, и эта детская зубрежка открыла мне еще жившего в этом кончающем курс математике деревенского школяра. Вот эта сторона его характера особенно привлекала меня, я имею в виду скромное его происхождение, и его мужественная решимость восторжествовать над ним. Ни за какие блага мира я не хотела бы, чтобы он догадался о том, что я его слышу. На цыпочках я прошла к себе в спальню, потихоньку разделась и легла.
С тех пор как ночи перестали приносить прохладу, я спала без рубашки, укрывшись только простыней. В моей спальне поселилась бессонница, худшая из всех существующих бессонниц – оцепенение до того тяжелое, что вы уже не способны отбросить покровы полудремоты и бодрствовать по-настоящему, но недостаточно плотное, дабы оно могло полностью заслонить дневные дела, которые преследуют вас, превращаются в фантастические образы, движутся, говорят. А в тот день, после того как я отправила своим родственницам письмо с отказом, столько всего всколыхнулось во мне и вне меня... Я была взбудоражена, встревожена, готова к любым сюрпризам. Бывает, машина жизни среди обычного течения будней вдруг ни с того ни с сего ускоряет ход свой и нагоняет за короткое время часы опоздания, этой обманчивой неподвижности.
Десятки раз я переворачивалась с боку на бок, таща за плечом простыню, и в зависимости от того, ложилась я на правый или на левый бок, я, приоткрыв глаз, видела то окно, заполненное воздушным светом луны, то будильничек, стоявший у изголовья, и его фосфоресцирующая стрелка двигалась так медленно, что мне казалось, будто часы стоят. Уже давно я не слышала снизу бормотания моего соседа-зубрилы, изредка прерываемого ритмическим шлепаньем босых пяток по плитам пола. Все в доме спало. Я зажгла лампу, пренебрегши нашествием ночных бабочек – единственное, чего мы могли опасаться, так как относительная высота расположения Фон-Верта защищала нас от москитов. Я открыла книгу на середине и добросовестно углубилась в чтение, но именно эта добросовестность стирала слово за словом прочитанную только что страницу, а мысль по-прежнему бродила совсем по иным тропам. Я снова потушила лампу. В конце концов я встала. С минуту постояв обнаженная в темной спальне, я накинула пеньюар. И очутилась внизу на пороге сада.
Свод шелковиц, где уже потушили в листве лампу, врезался в лиловатый мрак полосой еще более густого мрака. Я шла этим зеленым гротом. Через тоненькую соломенную подметку сандалий я на ощупь узнавала маленькие, тут же лопавшиеся овальные тутовые ягоды, падавшие с ветвей, их отметали только от обеденного стола. Я шла в глубь сада, туда, где лунное озерцо, растекаясь, подступало к рубежам сосновой рощи. Там стояла каменная скамья, и на скамье я обнаружила Пейроля. Тенниска и шорты из светлой ткани слабо белели в темноте, а загорелые руки, ноги, лицо, волосы – все это только угадывалось.
Очевидно, он видел, как я вышла из дома, но не выдал себя ни словом, ни жестом, да и я не слишком удивилась нашей встрече, нашей общей бессоннице, тем, что нам обоим пришло в голову искать здесь от нее прибежища. Ни он, ни я не сказали друг другу: "Смотрите-ка, вам тоже не спалось". Я присела рядом с Жюстеном и сразу же начала не оконченный за ужином разговор:
– Не сердитесь на Рено. Он ужасный дразнилка. Эта глупейшая история с открыткой просто завела его слишком далеко. Признаюсь, что и я тоже не поостереглась. Но он говорил все это без малейшего умысла вас обидеть.
Пейроль ответил не сразу.
– Он просто не отдает себе отчета,– сказал он после минутного молчания.
Я плотнее закутала пеньюаром грудь, колени.
– Вам холодно?
– Нет.
Говорили мы спокойно. В паузы между нашими вопросами и ответами проскальзывало дыхание ночи. Глаза уже привыкли к темноте, и теперь я отчетливо различала черты его лица. Видела руки, раскинутые по спинке скамейки. Видела также, что он босиком.
– А знаете,– начал Пейроль,– думаю, что в конце концов он выцарапает себе диплом.
– Для меня это будет большой радостью. Вовсе я не считаю, что это дело государственной важности,– я не из таких матерей. Но когда он благополучно минует этот риф, вернее, два рифа, так как впереди еще маячит философия кстати, она меня меньше беспокоит, по-моему, Рено в ней успевает... тогда у него не будут так забиты мозги. Можно будет подумать и о его дальнейшей судьбе.
Пейроль покачал головой.
– Ну, тут ему и карты в руки.
– Как сказать... Да вдобавок еще довольно мерзкий гандикап. Вы же ничего не знаете. Если только Рено вам не рассказывал, что было бы вполне естественно, ведь вы его друг. Первый за всю его жизнь.
– А ведь еще три месяца назад мы даже не были знакомы.
– Даже меньше трех месяцев... Верно. Как быстро идет время! Словом, он так вам доверяет. Да и я, я тоже, вы сами знаете... Так вот, мой Рено незаконнорожденный. Вы возразите – подумаешь, в наши дни... Но, увы, пока еще это имеет значение. Для ребенка. Для мужчины, каким он скоро станет и который по-особому, под этим углом будет видеть весь мир, от этого не отделаться до конца жизни. Мне лично известны подобные примеры. А другие, кто не находится в таких обстоятельствах, не обращают на это ни малейшего внимания. Но если бы наши с Рено беды ограничивались только этим!..
И я заговорила. Неодолимая тяга к откровенным излияниям, неодолимая приманка, склон, по которому скользишь, не слишком веселое удовольствие... В нескольких фразах – я и сама удивилась, как можно переворошить такую уйму событий, уйму людей за несколько минут,– я поведала Жюстену, чужому мальчику, сыну крестьянина, всю свою буржуазную сагу, начиная с моей калифорнийской любви к настоящему отцу Рено и кончая рассказом о том, как моя мать добилась опротестования отцовства и отмены завещания: о грубом нарушении воли покойных, о похищенном состоянии, о трясине богатства. Все прошлое, все эти тени, все эти призраки, которые, как мне казалось, я окончательно стряхнула с себя уже давно и которые со вчерашнего утра вновь ожили в памяти,– всю эту нежить уносило прочь словами, как уносится грозовая туча, разразившись дождем. Жюстен слушал. А я испытывала не просто облегчение – мне необходимо было показать ему себя такой, какова я на самом деле: слабая, ранимая, виновная, способная ошибаться, любить, ненавидеть. Между ним и ложным моим образом – а я не сомневалась, что Жюстен по неведению непременно создал себе мой ложный образ,– я без колебаний поставила другую Агнессу, настоящую Агнессу, и, поставив, вздохнула свободно, с таким ощущением, будто кончилась нечестная игра, какую я вела с ним до этой минуты. Теперь он меня знает. Если бы даже я и захотела вернуть ему иллюзии, это уже не в моей власти.
– Знаете, о чем я в первую очередь думаю?
– Нет.
Я не посмела спросить, о чем.
– Так вот, я считаю, что нашему миленькому Рено ужасно повезло, раз у него такая мама. Еще сильнее повезло, чем я раньше думал.
Всем своим существом я впивала это неожиданное признание. Лица Пейроля я почти не видела; на глаза ему падала полоска тени, луна стояла очень высоко и серебрила только его волосы на макушке. Сидел он не шевелясь. Но все его существо излучало скрытую в нем жизнь, и я впитывала ее в себя как благотворное испарение.
Я вновь почувствовала соблазн говорить с ним. Застарелая молодость, что жила во мне, та, что не могла целиком выразить себя с Рено, потому что он был моим сыном, моя неистребимая и химерическая молодость изливалась на этого юнца. Впервые мы были с ним вдвоем, без посторонних, впервые говорили с глазу на глаз, если, конечно, не считать первой встречи в лицее; и за этот промежуток времени какой путь молчаливо пролег от него ко мне, от меня к нему!
– Раз уж мы с вами, Жюстен, мирно беседуем нынче ночью, хочу открыть вам один свой проект. Возможно, это несколько преждевременно, но коль скоро он касается вас...
Пейроль ждал.
– Так вот, я представления не имею, что вы на самом деле думаете о моих занятиях. Занятие не слишком обычное, скажете вы, вроде ни то ни се, но оно нам – мне и Рено – служит довольно неплохо. Возможно, Рено, глядя на меня, тоже войдет во вкус. А так как вы мечтаете стать архитектором... Так вот,– продолжала я, потому что Жюстен все еще молчал,– так вот, мы могли бы со временем работать все трое вместе. Создать артель, что ли. Вот было бы хорошо.
Тут только он проявил признаки жизни.
– Ну-у,– скептически, со вздохом протянул он, даже руки воздел к небу, и тут я почувствовала, что из нас двоих он куда взрослее.– Ну-у, уж очень вы торопитесь! Пока еще я получу диплом... если мне вообще удастся его получить... столько лет пройдет, столько всего случится. А вы в это время... Разве можно предвидеть? Нет,– продолжал он впоголоса,– будем довольствоваться настоящей минутой. Теми тремя месяцами, что мы прожили здесь общей жизнью. И которые я никогда не забуду, доживи я даже до ста лет.
– Я тоже,– менее уверенным тоном подтвердила я.– Я тоже не забуду.
Тут он произнес очень медленно:
– Будем довольствоваться сегодняшней прекрасной ночью.
При этих словах я почувствовала, как его рука потянулась к моей. Он схватил мою руку. Сами мы не шевелились. Другая его рука была заброшена за спинку скамейки, а моя левая лежала у меня на коленях. Ток побежал лишь от его ладони по моей правой руке. Я погрузилась в какое-то беспокойное оцепенение, я безмолвствовала, безмолвствовал и Пейроль; только в голове проносились бессвязные мысли, вроде: в детстве я боялась лунного света; Пейроль, вернувшись в свой поселок на каникулы, опять станет сыном каменщика и будет класть дома собственными руками; лучше бы посадить здесь метиолы, они прелестно пахнут вечерами. Мы сидели так, не обменявшись ни словом, и соединяли нас только наши руки, слившиеся в одну, неподвижную и удовлетворенную.
– Кто это болтает в саду, вы, что ли?
Голос Рено раздался так близко, что мы оба подумали, будто он стоит рядом, всего в нескольких метрах от нас. Но нет, в саду никого не было. Однако дом, весь залитый светом луны, казалось, вдруг приблизился к нам. Я перевела дух и только тогда ответила полным голосом:
– Да, мы. Нам обоим что-то не спалось.
Сердце толчками билось в груди. Окно спальни Рено не было освещено. И нижний этаж тоже.
– Идите же домой, что это такое в самом деле!
Слова его доносились сверху, из его спальни, я не ошиблась.
– Расходитесь по своим комнатам,– снова крикнул он.
Пейролю пришлось помочь мне подняться со скамьи.
– Ты прав,– сказал он, и я восхитилась его умением взять нужный тон.После полуночи луна вообще спать не дает. Я-то, во всяком случае, иду домой, и прости меня, если я тебя разбудил.
До самого рассвета я не сомкнула глаз, меня била дрожь. Когда мальчики отправились утром на занятия, я бросилась в спальню к Рено. Из окна плохо было видно каменную скамейку, мешали ветки. Под тем предлогом, что я, мол, обронила там носовой платок, я послала Ирму на то самое место. Велела ей сесть, чтобы мне были, видны ее ноги, но жесты едва различала; потом спросила через окошко, не нашла ли она моей пропажи; но не расслышала ответа и попросила ее повторить.
Правда, у Ирмы голос хоть и пронзительный, но на расстоянии он почти неслышен.
Все последующие дни я видела, что Рено нервничает, но надеялась, что причина этого – школьные дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Не слушайте его, Жюстен. Дядюшка Рикар никакой мой не возлюбленный. Поглядели бы вы на него! Словно сошел с довоенной открытки, душится лавандой, и ему уже сильно за пятьдесят. До этого я еще не дошла. Поверьте мне, если бы уж я выбирала себе возлюбленного, то...
– Смотри-ка,– Рено локтем подтолкнул Жюстена, – так и рвется, так и рвется!
Жюстен тоже ввязался в игру.
– Я отлично знаю, что мадам ни с кем в городе не флиртует. У нее и так дома двое: мы с тобой. Уж если ей этого мало для счастья, хорош же у нее аппетитец!
– Видишь, мама, как он тебя поддел! Если бы ты только видела, какое у тебя сейчас лицо!
Рено прыснул и поперхнулся кофе. А Жюстен с полуулыбкой наблюдал за мной, готовый в случае необходимости отказаться от своих слов. Но я вовсе не собиралась вступать с ними в спор.
Сразу же после кофе я укатила по делам. И когда вечер снова свел нас всех троих под крышей дома, еле живых от зноя и усталости, выяснилось, что итог прожитого дня весьма недурен, а главное – две посланницы из другого мира мне не звонили. Просто исчезли.
До ужина оставалось еще больше часа. Мальчики стали проверять друг друга по различным предметам, но их пыл меня не увлек. День, отданный работе, первый после целой недели приятного ничегонеделания, незаметно привел меня к постели, и я задремала. Позже, сидя вокруг стола, накрытого для ужина, под лампой, подвешенной высоко в листве шелковицы, навстречу которой снизу, со скатерти, поднимались огоньки свечей, мы – Пейроль, Рено и я – почти не разговаривали, зато уплетали за обе щеки. За столом мы всегда сидели в одном и том же порядке: справа от меня – наш гость, слева мой сын, словом, получалось что-то вроде трилистника, как и в тот день, когда юный лигуриец впервые очутился в Фон-Верте. Но нынче вечером, в слитой игре огней, оба глядели на меня, и я не могла сообразить, почему глядели.
– У вас, ребятки, усталый вид. Хоть бы скорее кончилась эта безумная гонка!
– А я как раз хотел сказать, что у тебя вид хорошо отдохнувшего человека. Верно, Жюстен?
– Верно. Я тоже заметил. Вы умеете держать форму.
Мой сын набросился на овощной паштет, но взгляд Пейроля задержался на моем лице.
– Ну, особой моей заслуги тут нет. До ужина я вздремнула.
– Beauty sleep (Сладкий сон (англ.))? – спросил Рено.
– Вот именно.
– Устала?
– А главное, мне вовсе не улыбалось навязывать вам чахлую соседку по столу. Коль скоро флиртую-то я с вами.
– Ого! – с полным ртом буркнул Рено, который ел с таким щенячьим аппетитом, что совсем уткнулся в тарелку.– Ты еще годишься, еще держишься. А что ты, Жюстен, об этом думаешь?
– Ты же знаешь, что я думаю.
Сказал он это совсем серьезным тоном, а я не хотела прерывать молчания, чтобы не попасть в неловкое положение. Первым заговорил мой сын:
– Если хочешь знать, он считает, что ты очень красивая. Наслышался, что о тебе говорят.
– Это еще что за глупости? Никто никогда не говорил, что я красивая.
– А я? Я тебе тысячу раз не говорил?
Он изумленно рассматривал меня, не слишком довольный, с таким видом, будто хотел сказать: "Значит, мое мнение не в счет?" Жюстен продолжал молчать. Я глядела только на сына, который снова уткнулся в тарелку, и вместо ответа улыбнулась.
– Однажды,– начал Рено с полным ртом,– нас водили на экскурсию в музей. Учитель нас совсем замытарил, такое плел, будто выхваливал залежалый товар.
– Вы тоже ходили, Пейроль?
– Нет. Они математики, их по музеям не водят. Перед одной картиной Энгра учитель как заведет: "Господа, перед вами тип женской красоты, уже не встречающийся в наши дни". А я сказал совсем громко: "Извиняюсь, мсье, она похожа на мою мать".
– Господи, неужели так и сказал?
– Ясно, сказал. Тут ребята начали отпускать всякие идиотские шуточки. Но я даже не ответил.
– Ты мне никогда об этом случае не рассказывал.
– А я ему рассказал. Правда, Жюстен? Жюстен, я с тобой говорю.
– Рассказал,– бросил Жюстен.
– Ладно, мама, надо уж все тебе открыть до конца; на следующий день я увидел на вертушке в книжной лавке открытку с этой картины. И показал ее Жюстену.
– Ну и что оказалось? – спросила я, не обращаясь ни к одному из них прямо.– Похожа я в конце концов на ту энгровскую даму или нет?
Как бы уступая честь ответа своему другу, Рено старательно накручивал на вилку спагетти, но, так как друг промолчал, заявил:
– Жюстен мне сказал...
Тут он замолк, дожевал спагетти и проговорил, подражая акценту Пейроля:
– "А скажи-ка, Рено, ты чуточку не того? Да неужели твоя мать похожа на эту вот кормилицу?"
Мы все трое посмеялись каждый своему. Я чувствовала, что Пейролю не по себе. А мой сынок счел необходимым пояснить, что в здешних местах это значит "бабуся". Я имела глупость сказать:
– Ну ладно, ты мне как-нибудь покажешь репродукцию. Чтобы я сама могла разобраться.
Наш пожиратель спагетти отставил свою пустую тарелку.
– Это его спрашивай. Он обратно открытку в турникет не поставил. Купил ее.
– Не помню, куда я ее задевал,– протянул Пейроль.
– Вот-то врун! Ты же засунул ее в логарифмические таблицы. Я сам видел.
На сей раз никто из нас троих не засмеялся. В полночь я все еще не спала, помешал, видимо, beauty sleep. Рено, совсем разомлев от принятой пищи и усталости, сразу же из-за стола отправился в постель, и я пожелала Пейролю спокойной ночи. Но, сидя за письменным столом и просматривая парижские газеты, я еще часа два слышала в открытое окно, как он работает в своей комнате, расположенной под моим кабинетом. Слышала, как он работает, в буквальном смысле слова: он повторял что-то наизусть, потом вслух долбил какие-то формулы, и эта детская зубрежка открыла мне еще жившего в этом кончающем курс математике деревенского школяра. Вот эта сторона его характера особенно привлекала меня, я имею в виду скромное его происхождение, и его мужественная решимость восторжествовать над ним. Ни за какие блага мира я не хотела бы, чтобы он догадался о том, что я его слышу. На цыпочках я прошла к себе в спальню, потихоньку разделась и легла.
С тех пор как ночи перестали приносить прохладу, я спала без рубашки, укрывшись только простыней. В моей спальне поселилась бессонница, худшая из всех существующих бессонниц – оцепенение до того тяжелое, что вы уже не способны отбросить покровы полудремоты и бодрствовать по-настоящему, но недостаточно плотное, дабы оно могло полностью заслонить дневные дела, которые преследуют вас, превращаются в фантастические образы, движутся, говорят. А в тот день, после того как я отправила своим родственницам письмо с отказом, столько всего всколыхнулось во мне и вне меня... Я была взбудоражена, встревожена, готова к любым сюрпризам. Бывает, машина жизни среди обычного течения будней вдруг ни с того ни с сего ускоряет ход свой и нагоняет за короткое время часы опоздания, этой обманчивой неподвижности.
Десятки раз я переворачивалась с боку на бок, таща за плечом простыню, и в зависимости от того, ложилась я на правый или на левый бок, я, приоткрыв глаз, видела то окно, заполненное воздушным светом луны, то будильничек, стоявший у изголовья, и его фосфоресцирующая стрелка двигалась так медленно, что мне казалось, будто часы стоят. Уже давно я не слышала снизу бормотания моего соседа-зубрилы, изредка прерываемого ритмическим шлепаньем босых пяток по плитам пола. Все в доме спало. Я зажгла лампу, пренебрегши нашествием ночных бабочек – единственное, чего мы могли опасаться, так как относительная высота расположения Фон-Верта защищала нас от москитов. Я открыла книгу на середине и добросовестно углубилась в чтение, но именно эта добросовестность стирала слово за словом прочитанную только что страницу, а мысль по-прежнему бродила совсем по иным тропам. Я снова потушила лампу. В конце концов я встала. С минуту постояв обнаженная в темной спальне, я накинула пеньюар. И очутилась внизу на пороге сада.
Свод шелковиц, где уже потушили в листве лампу, врезался в лиловатый мрак полосой еще более густого мрака. Я шла этим зеленым гротом. Через тоненькую соломенную подметку сандалий я на ощупь узнавала маленькие, тут же лопавшиеся овальные тутовые ягоды, падавшие с ветвей, их отметали только от обеденного стола. Я шла в глубь сада, туда, где лунное озерцо, растекаясь, подступало к рубежам сосновой рощи. Там стояла каменная скамья, и на скамье я обнаружила Пейроля. Тенниска и шорты из светлой ткани слабо белели в темноте, а загорелые руки, ноги, лицо, волосы – все это только угадывалось.
Очевидно, он видел, как я вышла из дома, но не выдал себя ни словом, ни жестом, да и я не слишком удивилась нашей встрече, нашей общей бессоннице, тем, что нам обоим пришло в голову искать здесь от нее прибежища. Ни он, ни я не сказали друг другу: "Смотрите-ка, вам тоже не спалось". Я присела рядом с Жюстеном и сразу же начала не оконченный за ужином разговор:
– Не сердитесь на Рено. Он ужасный дразнилка. Эта глупейшая история с открыткой просто завела его слишком далеко. Признаюсь, что и я тоже не поостереглась. Но он говорил все это без малейшего умысла вас обидеть.
Пейроль ответил не сразу.
– Он просто не отдает себе отчета,– сказал он после минутного молчания.
Я плотнее закутала пеньюаром грудь, колени.
– Вам холодно?
– Нет.
Говорили мы спокойно. В паузы между нашими вопросами и ответами проскальзывало дыхание ночи. Глаза уже привыкли к темноте, и теперь я отчетливо различала черты его лица. Видела руки, раскинутые по спинке скамейки. Видела также, что он босиком.
– А знаете,– начал Пейроль,– думаю, что в конце концов он выцарапает себе диплом.
– Для меня это будет большой радостью. Вовсе я не считаю, что это дело государственной важности,– я не из таких матерей. Но когда он благополучно минует этот риф, вернее, два рифа, так как впереди еще маячит философия кстати, она меня меньше беспокоит, по-моему, Рено в ней успевает... тогда у него не будут так забиты мозги. Можно будет подумать и о его дальнейшей судьбе.
Пейроль покачал головой.
– Ну, тут ему и карты в руки.
– Как сказать... Да вдобавок еще довольно мерзкий гандикап. Вы же ничего не знаете. Если только Рено вам не рассказывал, что было бы вполне естественно, ведь вы его друг. Первый за всю его жизнь.
– А ведь еще три месяца назад мы даже не были знакомы.
– Даже меньше трех месяцев... Верно. Как быстро идет время! Словом, он так вам доверяет. Да и я, я тоже, вы сами знаете... Так вот, мой Рено незаконнорожденный. Вы возразите – подумаешь, в наши дни... Но, увы, пока еще это имеет значение. Для ребенка. Для мужчины, каким он скоро станет и который по-особому, под этим углом будет видеть весь мир, от этого не отделаться до конца жизни. Мне лично известны подобные примеры. А другие, кто не находится в таких обстоятельствах, не обращают на это ни малейшего внимания. Но если бы наши с Рено беды ограничивались только этим!..
И я заговорила. Неодолимая тяга к откровенным излияниям, неодолимая приманка, склон, по которому скользишь, не слишком веселое удовольствие... В нескольких фразах – я и сама удивилась, как можно переворошить такую уйму событий, уйму людей за несколько минут,– я поведала Жюстену, чужому мальчику, сыну крестьянина, всю свою буржуазную сагу, начиная с моей калифорнийской любви к настоящему отцу Рено и кончая рассказом о том, как моя мать добилась опротестования отцовства и отмены завещания: о грубом нарушении воли покойных, о похищенном состоянии, о трясине богатства. Все прошлое, все эти тени, все эти призраки, которые, как мне казалось, я окончательно стряхнула с себя уже давно и которые со вчерашнего утра вновь ожили в памяти,– всю эту нежить уносило прочь словами, как уносится грозовая туча, разразившись дождем. Жюстен слушал. А я испытывала не просто облегчение – мне необходимо было показать ему себя такой, какова я на самом деле: слабая, ранимая, виновная, способная ошибаться, любить, ненавидеть. Между ним и ложным моим образом – а я не сомневалась, что Жюстен по неведению непременно создал себе мой ложный образ,– я без колебаний поставила другую Агнессу, настоящую Агнессу, и, поставив, вздохнула свободно, с таким ощущением, будто кончилась нечестная игра, какую я вела с ним до этой минуты. Теперь он меня знает. Если бы даже я и захотела вернуть ему иллюзии, это уже не в моей власти.
– Знаете, о чем я в первую очередь думаю?
– Нет.
Я не посмела спросить, о чем.
– Так вот, я считаю, что нашему миленькому Рено ужасно повезло, раз у него такая мама. Еще сильнее повезло, чем я раньше думал.
Всем своим существом я впивала это неожиданное признание. Лица Пейроля я почти не видела; на глаза ему падала полоска тени, луна стояла очень высоко и серебрила только его волосы на макушке. Сидел он не шевелясь. Но все его существо излучало скрытую в нем жизнь, и я впитывала ее в себя как благотворное испарение.
Я вновь почувствовала соблазн говорить с ним. Застарелая молодость, что жила во мне, та, что не могла целиком выразить себя с Рено, потому что он был моим сыном, моя неистребимая и химерическая молодость изливалась на этого юнца. Впервые мы были с ним вдвоем, без посторонних, впервые говорили с глазу на глаз, если, конечно, не считать первой встречи в лицее; и за этот промежуток времени какой путь молчаливо пролег от него ко мне, от меня к нему!
– Раз уж мы с вами, Жюстен, мирно беседуем нынче ночью, хочу открыть вам один свой проект. Возможно, это несколько преждевременно, но коль скоро он касается вас...
Пейроль ждал.
– Так вот, я представления не имею, что вы на самом деле думаете о моих занятиях. Занятие не слишком обычное, скажете вы, вроде ни то ни се, но оно нам – мне и Рено – служит довольно неплохо. Возможно, Рено, глядя на меня, тоже войдет во вкус. А так как вы мечтаете стать архитектором... Так вот,– продолжала я, потому что Жюстен все еще молчал,– так вот, мы могли бы со временем работать все трое вместе. Создать артель, что ли. Вот было бы хорошо.
Тут только он проявил признаки жизни.
– Ну-у,– скептически, со вздохом протянул он, даже руки воздел к небу, и тут я почувствовала, что из нас двоих он куда взрослее.– Ну-у, уж очень вы торопитесь! Пока еще я получу диплом... если мне вообще удастся его получить... столько лет пройдет, столько всего случится. А вы в это время... Разве можно предвидеть? Нет,– продолжал он впоголоса,– будем довольствоваться настоящей минутой. Теми тремя месяцами, что мы прожили здесь общей жизнью. И которые я никогда не забуду, доживи я даже до ста лет.
– Я тоже,– менее уверенным тоном подтвердила я.– Я тоже не забуду.
Тут он произнес очень медленно:
– Будем довольствоваться сегодняшней прекрасной ночью.
При этих словах я почувствовала, как его рука потянулась к моей. Он схватил мою руку. Сами мы не шевелились. Другая его рука была заброшена за спинку скамейки, а моя левая лежала у меня на коленях. Ток побежал лишь от его ладони по моей правой руке. Я погрузилась в какое-то беспокойное оцепенение, я безмолвствовала, безмолвствовал и Пейроль; только в голове проносились бессвязные мысли, вроде: в детстве я боялась лунного света; Пейроль, вернувшись в свой поселок на каникулы, опять станет сыном каменщика и будет класть дома собственными руками; лучше бы посадить здесь метиолы, они прелестно пахнут вечерами. Мы сидели так, не обменявшись ни словом, и соединяли нас только наши руки, слившиеся в одну, неподвижную и удовлетворенную.
– Кто это болтает в саду, вы, что ли?
Голос Рено раздался так близко, что мы оба подумали, будто он стоит рядом, всего в нескольких метрах от нас. Но нет, в саду никого не было. Однако дом, весь залитый светом луны, казалось, вдруг приблизился к нам. Я перевела дух и только тогда ответила полным голосом:
– Да, мы. Нам обоим что-то не спалось.
Сердце толчками билось в груди. Окно спальни Рено не было освещено. И нижний этаж тоже.
– Идите же домой, что это такое в самом деле!
Слова его доносились сверху, из его спальни, я не ошиблась.
– Расходитесь по своим комнатам,– снова крикнул он.
Пейролю пришлось помочь мне подняться со скамьи.
– Ты прав,– сказал он, и я восхитилась его умением взять нужный тон.После полуночи луна вообще спать не дает. Я-то, во всяком случае, иду домой, и прости меня, если я тебя разбудил.
До самого рассвета я не сомкнула глаз, меня била дрожь. Когда мальчики отправились утром на занятия, я бросилась в спальню к Рено. Из окна плохо было видно каменную скамейку, мешали ветки. Под тем предлогом, что я, мол, обронила там носовой платок, я послала Ирму на то самое место. Велела ей сесть, чтобы мне были, видны ее ноги, но жесты едва различала; потом спросила через окошко, не нашла ли она моей пропажи; но не расслышала ответа и попросила ее повторить.
Правда, у Ирмы голос хоть и пронзительный, но на расстоянии он почти неслышен.
Все последующие дни я видела, что Рено нервничает, но надеялась, что причина этого – школьные дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28