Странные все-таки у меня отношения с неодушевленным, осязаемым миром, определенно странные. Я вооружился одним из серебристых агрегатов, выставленных в ряд на кухонной полке, словно рыцарские шлемы. Пытаясь отвинтить фильтр, я задел локтем пакет с молоком. Потянувшись за шваброй, опрокинул мусорное ведро. Крутнувшись волчком, дабы поймать ведро, врезался коленом в открытую дверь холодильника, получил по другой ноге выпавшей банкой маринованных огурцов, поскользнулся в молоке и очутился на полу мордой в куче мусора. А как я лопухнулся с кофемолкой... Слишком рано снял крышку, в итоге чуть не ослеп и распылил мелкодисперсный порошок по всем кухонным щелям. В конце концов я пробился на выход с чашкой едва теплого, но очень черного кофе, который стал еще чернее, когда я добавил молока. Как-то мне удалось его проглотить. Что дальше?
Некоторое время я повозился на полу с Тенью. «Хороший собак», — говорил я ему или: «Ну-ка, кто тут главный», — или же: «Мы с тобой одной крови». Но скоро он утомился и, тяжело вздыхая-зевая, побрел к своему солнечному пятну. Я включил телевизор. Поиграл кнопками. Перебрал все каналы, как по очереди, так и в произвольном порядке. Но не нашел ничего, кроме немой, с помехами, трансляции «Поля чудес» — тот же мордоворот-ведущий, те же недоумки-игроки. Ястал смотреть в окно. Позвонил Филдингу, Феликсу, Гопстеру и Кадуте. Опять стал смотреть в окно. Подумал, не прочесать ли, одержимо и методично, все мартинины вещи, но что-то меня удержало, какой-то ее след смутил... В ящиках рабочего и туалетного стола ничего интересного не нашлось, равно как и в тумбочке, серванте, картотеке, чемодане под кроватью и так далее — зато, стоя на четвереньках и завершая обследование стенного шкафа в коридоре, я обнаружил нечто крайне любопытное. Это была картонная коробка с надписью «Осси», которую Мартина явно собрала вчера вечером и выставила сюда, чтобы он потом забрал. В коробке находились различные туалетные принадлежности, пара сандалет на веревочной подошве, несколько грязных рубашек, просроченный паспорт (стройный молодой блондин с выражением классического тщеславия) и дорожный несессер со всякой всячиной — корешки чеков, счета, использованные билеты, листок из блокнота с шапкой «Цимбелин, Стратфорд-на-Эйвоне», телефонным номером и временем встречи на одной стороне и с посланием от Селины на другой. «О. О-о-о-о, — гласила записка. — Ах ты шалунишка. На Банк-стр. своей, небось, такого не дождешься. До встречи в 5. С.»
Такое впечатление, что внутри у меня живет маленький человечек, выступающий как министр или пропагандист, или концессионер онанизма. Он горой за дрочилово — он искренне считает, что дрочилово мне полезно и всегда предлагает: чего, мол, тянуть кота за хвост, давай, подрочи. Также внутри у меня живет оппозиционное полувоенное формирование, которое считает с точностью до наоборот и настроено выжечь онанизм каленым железом. Но это нерегулярная часть, эта мастурбополиция вечно занята чем-то другим, шляется хрен знает где и дергает за свои ниточки... Не знаю уж, в чем дело, но мне вдруг остро приспичило подрочить — угу, подрочить, с полной иллюстративной поддержкой. Конечно, я мог всего лишь протопать наверх, спустить штаны и предаться тяжким воспоминаниям. Ах, девоньки, где вы — все эти Джун, Джан, Джоан, Джен, Джин и Джейн. Где они все, и где Селина? Прикольно, кстати, как там Отелло взъярился от мысли, что Дездемона раздвинула ноги перед белым; что любимая раздвинула ноги перед другим. Когда я буду старый, богатый и знаменитый, может быть, кто-нибудь напишет мою биографию. А вот моя порнография уже на полках; фактический, не обозначенный на обложке автор — Селина Стрит, также хотелось бы поблагодарить множество лихих стилистов, бесшабашных координаторов проекта, неуемных творческих консультантов и неимущих художественных руководителей, слепивших все до кучи. При нынешнем состоянии рынка, с рабсилой можно не миндальничать — по крайней мере, в моем бизнесе.
Вы хоть поняли, о чем я распинаюсь, или как?
Кому нужна порнография, с такой насыщенной личной жизнью?
Порнография нужна мне.
Вдохновленный на подвиги, я приступил к вторичному прочесыванию квартиры. Тень шевельнулся и негодующе вскинул голову, когда я с кошачьей грацией двинулся вынюхивать, где что плохо лежит, оценивающе зыркая по сторонам, все чувства обострены. Ведь настоящий профессионал найдет чем поживиться даже в самом цивильном гнездышке... Стопки журналов в гостиной и ванной комнате ничего не дали. Сплошной бизнес, искусство и финансы. Я, конечно, не рассчитывал на полный комплект «Орального бешенства» или «Буфериссимо», но вы даже не догадываетесь, как часто можно раскопать старенький номер «Лотарио» или «Апофеоза страсти», или хотя бы «Нюхача» или «Милочки», или, на худой конец, какой-нибудь рекламный проспект или торговый каталог с набором подштанников, коллекцией корсетов, перечнем поясов. Цокая языком, я переместился к занимавшему всю стену штабелю книжных полок, готовый выхватить цепким взглядом корешки «Женщин Нью-Йорка», «Викторианского нижнего белья», «Красоток кабаре», «В здоровом теле — здоровый дух», «Вне закона», «Бордельеро», «Шелка», «Образов» — короче, что попадется. Но не попадалось ничего — сплошная история, литература, философия, поэзия и искусство! Возмущенный, я перебрал конверты пластинок в поисках какой-нибудь аппетитно гримасничающей панкерши или знойной соул-дивы. И что я нахожу? Кучу датских пейзажей, стилизованных зверюшек и эльфов, плюс море старых нержавеющих пердунов с густой растительностью в интеллектуально вывернутых ноздрях и моржовыми бровями. Господи, куда я попал? Порывшись наверху, я раскопал старый альбом с фотографией Мартины в сплошном купальнике, гладком и блестящем, с бронзовой от загара рукой Осси, обнимающей ее за плечи; там же была карточка одной их совершенно безгрудой приятельницы, с визгом выдающей коленца в одних трусиках под струей садового шланга. Нет, не пойдет. Не знаю, как определить порнографию, — но обязательно должен быть какой-то денежный интерес. На том или другом конце. Без денежного интереса никуда. Преисполнившись мрачной решимости, я вернулся к штабелю полок, засучил рукава и взялся за дело.
Подбор необходимого занял час. Довольный проделанной работой, я совершил ошибку, решив за раз доставить всю кипу наверх, одним эпическим рывком. Все было хорошо до верхней ступеньки. Где я потерял равновесие или споткнулся, или рухнул под тяжестью моего груза. Пришел в себя я почти сразу (кажется), от того, что в лицо мне лаял Тень. Я выкарабкался из-под моей высокохудожественной лавины, а он дрожал надо мной и клацал челюстями, городской пес-спасатель. В конце концов я доставил весь комплект в спальню и разложил на кровати. Вот уж точно, мягкая эротика, подумал я, дрожащими пальцами разматывая кушак, мягче и не бывает, но что есть, то есть...
Когда все свелось к гандикапу между «La Femme au Jardin», «La Maja Desnuda» и «Aline la Mulatresse», я услышал экстатический лай Тени и поспешный стук каблучков по ступенькам. Я только и успел, что в панической судороге хлопнуться на брюхо, — и Мартина распахнула дверь, явственно обрисовалась на пороге с улыбкой до ушей. Потом я попытался представить себе, что она увидела и что подумала. Джон Сам с раскрасневшейся, но неуверенной мордой развалился на пузе, игриво выгнув ножку, и робко листает безразмерную стопку старых мастеров. Как бы то ни было, но сказала она вот что:
— Я тебя заперла. Где ключ, который я тебе давала? Ах ты обманщик. — А потом, будто осененная внезапным озарением или вспомнив давнюю решимость: — Постелишь? Я залезу пока в душ, а потом присоединюсь.
Времени было восемь часов вечера. Выходит, я все-таки надолго тогда отрубился, на лестнице. То-то мне казалось, что день сегодня слишком темный... В десять мы позвонили в кулинарию, заказали холодных закусок и белого вина. Но аппетит был ни к черту, у еды мерещился странный привкус. Вот что еще, кстати, я узнал в тот вечер, среди всего прочего. Дездемона ничего такого не делала, абсолютно. Она была верна. Она не делала ничего и никогда.
Итак, нынче я на подъеме — по крайней мере, хотелось бы надеяться. Рост пять футов десять дюймов, вес — сотня с хреном кило. И прикид вполне пижонский — мешковатый пиджак, брюки бугрятся, как переваривающий добычу удав, яркие носки и туфли черной замши, волосы неопределенного цвета зачесаны назад, морда в бисеринках пота, чешуйчатая и шелушится, морда жирного змия, способного на внезапное послушание, на внезапный бунт. И что еще? И вы тоже часть пейзажа, братишки-сестренки, среди погоды, старения и денег, среди вещей, неудержимо движущихся прочь, пока мы остаемся прежними. За рамками пейзажа только Мартина. И кто еще? Для меня в ее глазах бушует пламя. Когда мы встречаемся губами, так осторожно, так рискованно, это поцелуй жизни, поцелуй смерти — да уж, в одиночку не поцелуешься. В ее присутствии, в ее свете мне порой кажется... а вдруг, вдруг вовсе не обязательно, вдруг вовсе не обязательно так стыдиться. Задержусь ли я тут, в ее свете? Почему-то не могу поверить. А вы можете? Но черт побери, я стараюсь. Я стараюсь.
Короче, накрыло, накрыло по полной, и уже не остановишь. Я режиссер, я должен режиссировать. Нужно постоянно держать в голове все это мельтешение, а то разлетится до своего любимого состояния, то бишь хаотического. Опять же, нельзя забывать о гордости. И о твердости. Необходимо поддерживать равновесие между характером и мотивировкой, не отступаться от реализма... кому, мне? Сразу после Дня труда мы наконец увидим свет в конце туннеля манхэттенского августа, и это будет день первый базовых съемок. В день первый базовых съемок мы начинаем снимать кино. В день первый базовых съемок я получаю чек на несколько сотен тонн. Не верится, да? Надеюсь, это чудодейственным образом скажется на моей уверенности, напористости, о чем дальше — больше.
Кевин Скьюз и Дес Блакадцер уже в городе. Они прилетели вчера, первым классом, и обиженно затихарились в отеле «Хогг» на Восточной шестьдесят пятой. Судя по их голосу, они гораздо быстрее, чем я, привыкли летать первым классом. С другой стороны, именно такой этикет блюдут богатенькие, легкие на подъем гопники — ничем им не угодишь, они все принимают как должное. Мне бы такой стиль. Завтра ожидаются Сесил Слип, Микки Оббс и Дин Спирз. Декораторы и костюмеры, ассистент с «хлопушкой» и нумератором, дама с чайником, подавальщик полотенец, «поди-подай» — все они ожидались на следующей неделе, одним бесценным рейсом. Надеюсь, это чудодейственным образом скажется на моем чувстве пропорции, о чем дальше — больше.
Мы с Филдингом теперь учредители-арендаторы «Шангри-ла проуджектс», новой вест-сайдской студии, о которой вы, может быть, читали. До недавнего времени под вывеской «Шангри-ла» размещался пансион для отставных госслужащих, и здание до сих пор напоминает лондонский вокзал или средневековый идеал боевого корабля, пришвартованного к Бродвею — петляющему, с переломанным позвоночником Бродвею. В прошлом году какой-то гений от недвижимости умудрился выпереть старперов по статье о пожарном риске, снес все перегородки и крест-накрест разделил пустую коробку стен на четыре зияющих, кишащих народом съемочных площадки. В этой темной жаркой дыре я чувствую себя малолеткой, карликом. Как Филдинг и обещал, все прибамбасы на высочайшем уровне, по последнему слову техники — от компьютерной монтажной в мансарде до бассейна и буфета в цокольном этаже. В «Шангри-ла» уже раскручиваются два крупнобюджетных проекта, причем один из фильмов ставит мой коллега-пузан и земляк — Альфи Конн из Сохо. Его пивное брюхо, выбеленные солнцем лохмы, жульническая загорелая морда действуют на меня крайне утешительно. Мы пропустили с ним стаканчик-другой, со стариной Альфом, и всю дорогу он меня опекал, всю дорогу вел в счете. Очень лестно. В коридорах, лифтах, игротеке я то и дело сталкиваюсь с людьми наподобие Дэя Фаррадэя и Коннота Ширше, Сая Базхардта и Черил Торо. Видели бы вы, как на меня смотрят снизу вверх все эти охранники и посыльные, искатели натуры и декораторы, не говоря уж о звездах, продюсерах и финансистах. Просто невероятно. Они обращаются ко мне в буфете и шепотом выведывают мои надежды, сокровенные мечты. Меня приняли. Мне рады. Теперь, когда я стал меньше пить, мне все по плечу. Надеюсь, это чудодейственным образом скажется на моей физической форме, на моем самоконтроле, о чем дальше — больше.
Конечно, бывают и звездные вспышки, черные дыры, белые карлики, мертвые солнца. Как же без этого, когда имеешь дело с людьми, желающими писать сценарий собственной жизни. Вчера был довольно типичный день. Для начала мне позвонила Лесбия, обсудить сцену с Гопстером и вытиранием дверной ручки. По сценарию она вытирает ручку для того, чтобы уничтожить отпечатки пальцев Гопстера, но для Лесбии и это все равно что наряд на кухню. Я поговорил с ней, и вот она уже согласна, только при условии, что Гопстер приготовит завтрак, который они в следующей сцене разделят.
— Джон, Гопстер же деревенщина, — сказала она мне, — дубина стоеросовая. Наверняка и готовить умеет.
Я позвонил Гопстеру, и тот сказал, что не имеет ничего против готовки, но завтрак должен состоять из йогурта и люцерны, ничего больше.
— Джон, Лесбия же шлюха, — сказал он мне, — просто богатая шлюха. Наверняка и готовить-то не умеет.
Зато он категорически возражал против сцены, где Кадута трет ему спинку в ванной. Извращение какое-то, сказал Гопстер. Позвонить Кадуте я не успел — она позвонила сама.
— Джон, вы мне нужны здесь. Я хочу смотреть вам в глаза, когда скажу то, что должна сказать.
Я вызвал такси и подъехал в «Цицерон». Кадута усадила меня рядом на диван и взяла за руку. По новому сценарию у нее было пятеро остававшихся преимущественно за кадром, но конкретно сбрендивших на ее почве детей, и такой расклад Кадуту вполне устраивал. Потом она сказала:
— Джон, вы понимаете мое наваждение. Вы же не слепы.
Ну, отозвался я (к этому моменту я уже фактически сидел у нее на коленях), наверно, дело в детях, так ведь, Кадута?
— Именно так, Джон. Я ненавижу детей, всегда ненавидела. Ничего не могу с собой поделать, и это очень меня угнетает. Давайте совсем уберем их из сценария. Ну да вы сами знали. Второй момент, Джон... — проговорила она, когда я на цыпочках двигался к двери.
Второй момент касался трехсекундной сцены, где Лесбия хлопочет, расставляя цветы. Кадута полагала, что это неубедительно. Совершенно неубедительно, считала Кадута, чтобы эту шлюшку, неспособную палец о палец ударить, показывали хлопочащей, расставляющей цветы, в то время как рядом есть Кадута, которая прекрасно может сделать это сама. Вот если Кадута расставит цветы, это будет убедительно. По крайней мере, Кадуту это убедит. Я тут же позвонил Лесбии, которая безучастно согласилась махнуться. Как же, дождетесь от нее цветы расставить, держите карман шире. Только я, пятясь, миновал порог, зазвонил телефон — это была Среда, потребовавшая, чтобы я немедленно ехал к Лорну Гайленду для решающего обсуждения сценария. Я поехал к Лорну Гайленду. Тот встретил меня десятиминутным рукопожатием и анархичной часовой лекцией, из которой я сумел вычленить, по меньшей мере, дюжину довольно серьезных требований. Он требовал больше обнаженки, несколько снятых зумом эрекций в сценах и с Кадутой, и с Лесбией, увеличения доли ближних планов, введения нового женского персонажа (аристократка-искусствоведша, которая всем сердцем любит Лорна, однако на сюжет, если я правильно понял, не так чтобы влияет), существенного удлинения предсмертной речи, а также странной интерлюдии — возможно, во вступлении, до титров, — где Лорн летит на «конкорде» в Париж получать Орден почетного легиона за заслуги перед международной культурой. Если хотя бы одно из этих требований не будет удовлетворено, Лорн грозил, тыча в контракт, задействовать пункт о художественных разногласиях и за наш счет удалиться на неопределенное время на Палм-бич, «пока вы, мудачье, не разберетесь со всей этой хренотенью. Ты же культурный человек, Джон, ты должен меня понять». К семи часам вечера с превеликим трудом нам удалось достичь компромисса. Лорн откажется от всех своих требований, если я вырежу одну-единственную реплику из постпостельной сцены между Лесбией и Гопстером. Единственная реплика принадлежала Лесбии и состояла из единственного междометия: «Ух ты!..» Похоже, Лорн был доволен таким обменом — если не сказать был в восторге. Когда я, с трудом волоча ноги, спустился по лестнице, из-за стола с интеркомом поднялась мне навстречу Среда. На ней были корсетоподобные теннисные шорты и блузка с оборками, завязанная узлом над динамичной диафрагмой.
— Сэр, — произнесла она, — я хотела бы отблагодарить вас за то, что вы сделали для Лорна Гайленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Некоторое время я повозился на полу с Тенью. «Хороший собак», — говорил я ему или: «Ну-ка, кто тут главный», — или же: «Мы с тобой одной крови». Но скоро он утомился и, тяжело вздыхая-зевая, побрел к своему солнечному пятну. Я включил телевизор. Поиграл кнопками. Перебрал все каналы, как по очереди, так и в произвольном порядке. Но не нашел ничего, кроме немой, с помехами, трансляции «Поля чудес» — тот же мордоворот-ведущий, те же недоумки-игроки. Ястал смотреть в окно. Позвонил Филдингу, Феликсу, Гопстеру и Кадуте. Опять стал смотреть в окно. Подумал, не прочесать ли, одержимо и методично, все мартинины вещи, но что-то меня удержало, какой-то ее след смутил... В ящиках рабочего и туалетного стола ничего интересного не нашлось, равно как и в тумбочке, серванте, картотеке, чемодане под кроватью и так далее — зато, стоя на четвереньках и завершая обследование стенного шкафа в коридоре, я обнаружил нечто крайне любопытное. Это была картонная коробка с надписью «Осси», которую Мартина явно собрала вчера вечером и выставила сюда, чтобы он потом забрал. В коробке находились различные туалетные принадлежности, пара сандалет на веревочной подошве, несколько грязных рубашек, просроченный паспорт (стройный молодой блондин с выражением классического тщеславия) и дорожный несессер со всякой всячиной — корешки чеков, счета, использованные билеты, листок из блокнота с шапкой «Цимбелин, Стратфорд-на-Эйвоне», телефонным номером и временем встречи на одной стороне и с посланием от Селины на другой. «О. О-о-о-о, — гласила записка. — Ах ты шалунишка. На Банк-стр. своей, небось, такого не дождешься. До встречи в 5. С.»
Такое впечатление, что внутри у меня живет маленький человечек, выступающий как министр или пропагандист, или концессионер онанизма. Он горой за дрочилово — он искренне считает, что дрочилово мне полезно и всегда предлагает: чего, мол, тянуть кота за хвост, давай, подрочи. Также внутри у меня живет оппозиционное полувоенное формирование, которое считает с точностью до наоборот и настроено выжечь онанизм каленым железом. Но это нерегулярная часть, эта мастурбополиция вечно занята чем-то другим, шляется хрен знает где и дергает за свои ниточки... Не знаю уж, в чем дело, но мне вдруг остро приспичило подрочить — угу, подрочить, с полной иллюстративной поддержкой. Конечно, я мог всего лишь протопать наверх, спустить штаны и предаться тяжким воспоминаниям. Ах, девоньки, где вы — все эти Джун, Джан, Джоан, Джен, Джин и Джейн. Где они все, и где Селина? Прикольно, кстати, как там Отелло взъярился от мысли, что Дездемона раздвинула ноги перед белым; что любимая раздвинула ноги перед другим. Когда я буду старый, богатый и знаменитый, может быть, кто-нибудь напишет мою биографию. А вот моя порнография уже на полках; фактический, не обозначенный на обложке автор — Селина Стрит, также хотелось бы поблагодарить множество лихих стилистов, бесшабашных координаторов проекта, неуемных творческих консультантов и неимущих художественных руководителей, слепивших все до кучи. При нынешнем состоянии рынка, с рабсилой можно не миндальничать — по крайней мере, в моем бизнесе.
Вы хоть поняли, о чем я распинаюсь, или как?
Кому нужна порнография, с такой насыщенной личной жизнью?
Порнография нужна мне.
Вдохновленный на подвиги, я приступил к вторичному прочесыванию квартиры. Тень шевельнулся и негодующе вскинул голову, когда я с кошачьей грацией двинулся вынюхивать, где что плохо лежит, оценивающе зыркая по сторонам, все чувства обострены. Ведь настоящий профессионал найдет чем поживиться даже в самом цивильном гнездышке... Стопки журналов в гостиной и ванной комнате ничего не дали. Сплошной бизнес, искусство и финансы. Я, конечно, не рассчитывал на полный комплект «Орального бешенства» или «Буфериссимо», но вы даже не догадываетесь, как часто можно раскопать старенький номер «Лотарио» или «Апофеоза страсти», или хотя бы «Нюхача» или «Милочки», или, на худой конец, какой-нибудь рекламный проспект или торговый каталог с набором подштанников, коллекцией корсетов, перечнем поясов. Цокая языком, я переместился к занимавшему всю стену штабелю книжных полок, готовый выхватить цепким взглядом корешки «Женщин Нью-Йорка», «Викторианского нижнего белья», «Красоток кабаре», «В здоровом теле — здоровый дух», «Вне закона», «Бордельеро», «Шелка», «Образов» — короче, что попадется. Но не попадалось ничего — сплошная история, литература, философия, поэзия и искусство! Возмущенный, я перебрал конверты пластинок в поисках какой-нибудь аппетитно гримасничающей панкерши или знойной соул-дивы. И что я нахожу? Кучу датских пейзажей, стилизованных зверюшек и эльфов, плюс море старых нержавеющих пердунов с густой растительностью в интеллектуально вывернутых ноздрях и моржовыми бровями. Господи, куда я попал? Порывшись наверху, я раскопал старый альбом с фотографией Мартины в сплошном купальнике, гладком и блестящем, с бронзовой от загара рукой Осси, обнимающей ее за плечи; там же была карточка одной их совершенно безгрудой приятельницы, с визгом выдающей коленца в одних трусиках под струей садового шланга. Нет, не пойдет. Не знаю, как определить порнографию, — но обязательно должен быть какой-то денежный интерес. На том или другом конце. Без денежного интереса никуда. Преисполнившись мрачной решимости, я вернулся к штабелю полок, засучил рукава и взялся за дело.
Подбор необходимого занял час. Довольный проделанной работой, я совершил ошибку, решив за раз доставить всю кипу наверх, одним эпическим рывком. Все было хорошо до верхней ступеньки. Где я потерял равновесие или споткнулся, или рухнул под тяжестью моего груза. Пришел в себя я почти сразу (кажется), от того, что в лицо мне лаял Тень. Я выкарабкался из-под моей высокохудожественной лавины, а он дрожал надо мной и клацал челюстями, городской пес-спасатель. В конце концов я доставил весь комплект в спальню и разложил на кровати. Вот уж точно, мягкая эротика, подумал я, дрожащими пальцами разматывая кушак, мягче и не бывает, но что есть, то есть...
Когда все свелось к гандикапу между «La Femme au Jardin», «La Maja Desnuda» и «Aline la Mulatresse», я услышал экстатический лай Тени и поспешный стук каблучков по ступенькам. Я только и успел, что в панической судороге хлопнуться на брюхо, — и Мартина распахнула дверь, явственно обрисовалась на пороге с улыбкой до ушей. Потом я попытался представить себе, что она увидела и что подумала. Джон Сам с раскрасневшейся, но неуверенной мордой развалился на пузе, игриво выгнув ножку, и робко листает безразмерную стопку старых мастеров. Как бы то ни было, но сказала она вот что:
— Я тебя заперла. Где ключ, который я тебе давала? Ах ты обманщик. — А потом, будто осененная внезапным озарением или вспомнив давнюю решимость: — Постелишь? Я залезу пока в душ, а потом присоединюсь.
Времени было восемь часов вечера. Выходит, я все-таки надолго тогда отрубился, на лестнице. То-то мне казалось, что день сегодня слишком темный... В десять мы позвонили в кулинарию, заказали холодных закусок и белого вина. Но аппетит был ни к черту, у еды мерещился странный привкус. Вот что еще, кстати, я узнал в тот вечер, среди всего прочего. Дездемона ничего такого не делала, абсолютно. Она была верна. Она не делала ничего и никогда.
Итак, нынче я на подъеме — по крайней мере, хотелось бы надеяться. Рост пять футов десять дюймов, вес — сотня с хреном кило. И прикид вполне пижонский — мешковатый пиджак, брюки бугрятся, как переваривающий добычу удав, яркие носки и туфли черной замши, волосы неопределенного цвета зачесаны назад, морда в бисеринках пота, чешуйчатая и шелушится, морда жирного змия, способного на внезапное послушание, на внезапный бунт. И что еще? И вы тоже часть пейзажа, братишки-сестренки, среди погоды, старения и денег, среди вещей, неудержимо движущихся прочь, пока мы остаемся прежними. За рамками пейзажа только Мартина. И кто еще? Для меня в ее глазах бушует пламя. Когда мы встречаемся губами, так осторожно, так рискованно, это поцелуй жизни, поцелуй смерти — да уж, в одиночку не поцелуешься. В ее присутствии, в ее свете мне порой кажется... а вдруг, вдруг вовсе не обязательно, вдруг вовсе не обязательно так стыдиться. Задержусь ли я тут, в ее свете? Почему-то не могу поверить. А вы можете? Но черт побери, я стараюсь. Я стараюсь.
Короче, накрыло, накрыло по полной, и уже не остановишь. Я режиссер, я должен режиссировать. Нужно постоянно держать в голове все это мельтешение, а то разлетится до своего любимого состояния, то бишь хаотического. Опять же, нельзя забывать о гордости. И о твердости. Необходимо поддерживать равновесие между характером и мотивировкой, не отступаться от реализма... кому, мне? Сразу после Дня труда мы наконец увидим свет в конце туннеля манхэттенского августа, и это будет день первый базовых съемок. В день первый базовых съемок мы начинаем снимать кино. В день первый базовых съемок я получаю чек на несколько сотен тонн. Не верится, да? Надеюсь, это чудодейственным образом скажется на моей уверенности, напористости, о чем дальше — больше.
Кевин Скьюз и Дес Блакадцер уже в городе. Они прилетели вчера, первым классом, и обиженно затихарились в отеле «Хогг» на Восточной шестьдесят пятой. Судя по их голосу, они гораздо быстрее, чем я, привыкли летать первым классом. С другой стороны, именно такой этикет блюдут богатенькие, легкие на подъем гопники — ничем им не угодишь, они все принимают как должное. Мне бы такой стиль. Завтра ожидаются Сесил Слип, Микки Оббс и Дин Спирз. Декораторы и костюмеры, ассистент с «хлопушкой» и нумератором, дама с чайником, подавальщик полотенец, «поди-подай» — все они ожидались на следующей неделе, одним бесценным рейсом. Надеюсь, это чудодейственным образом скажется на моем чувстве пропорции, о чем дальше — больше.
Мы с Филдингом теперь учредители-арендаторы «Шангри-ла проуджектс», новой вест-сайдской студии, о которой вы, может быть, читали. До недавнего времени под вывеской «Шангри-ла» размещался пансион для отставных госслужащих, и здание до сих пор напоминает лондонский вокзал или средневековый идеал боевого корабля, пришвартованного к Бродвею — петляющему, с переломанным позвоночником Бродвею. В прошлом году какой-то гений от недвижимости умудрился выпереть старперов по статье о пожарном риске, снес все перегородки и крест-накрест разделил пустую коробку стен на четыре зияющих, кишащих народом съемочных площадки. В этой темной жаркой дыре я чувствую себя малолеткой, карликом. Как Филдинг и обещал, все прибамбасы на высочайшем уровне, по последнему слову техники — от компьютерной монтажной в мансарде до бассейна и буфета в цокольном этаже. В «Шангри-ла» уже раскручиваются два крупнобюджетных проекта, причем один из фильмов ставит мой коллега-пузан и земляк — Альфи Конн из Сохо. Его пивное брюхо, выбеленные солнцем лохмы, жульническая загорелая морда действуют на меня крайне утешительно. Мы пропустили с ним стаканчик-другой, со стариной Альфом, и всю дорогу он меня опекал, всю дорогу вел в счете. Очень лестно. В коридорах, лифтах, игротеке я то и дело сталкиваюсь с людьми наподобие Дэя Фаррадэя и Коннота Ширше, Сая Базхардта и Черил Торо. Видели бы вы, как на меня смотрят снизу вверх все эти охранники и посыльные, искатели натуры и декораторы, не говоря уж о звездах, продюсерах и финансистах. Просто невероятно. Они обращаются ко мне в буфете и шепотом выведывают мои надежды, сокровенные мечты. Меня приняли. Мне рады. Теперь, когда я стал меньше пить, мне все по плечу. Надеюсь, это чудодейственным образом скажется на моей физической форме, на моем самоконтроле, о чем дальше — больше.
Конечно, бывают и звездные вспышки, черные дыры, белые карлики, мертвые солнца. Как же без этого, когда имеешь дело с людьми, желающими писать сценарий собственной жизни. Вчера был довольно типичный день. Для начала мне позвонила Лесбия, обсудить сцену с Гопстером и вытиранием дверной ручки. По сценарию она вытирает ручку для того, чтобы уничтожить отпечатки пальцев Гопстера, но для Лесбии и это все равно что наряд на кухню. Я поговорил с ней, и вот она уже согласна, только при условии, что Гопстер приготовит завтрак, который они в следующей сцене разделят.
— Джон, Гопстер же деревенщина, — сказала она мне, — дубина стоеросовая. Наверняка и готовить умеет.
Я позвонил Гопстеру, и тот сказал, что не имеет ничего против готовки, но завтрак должен состоять из йогурта и люцерны, ничего больше.
— Джон, Лесбия же шлюха, — сказал он мне, — просто богатая шлюха. Наверняка и готовить-то не умеет.
Зато он категорически возражал против сцены, где Кадута трет ему спинку в ванной. Извращение какое-то, сказал Гопстер. Позвонить Кадуте я не успел — она позвонила сама.
— Джон, вы мне нужны здесь. Я хочу смотреть вам в глаза, когда скажу то, что должна сказать.
Я вызвал такси и подъехал в «Цицерон». Кадута усадила меня рядом на диван и взяла за руку. По новому сценарию у нее было пятеро остававшихся преимущественно за кадром, но конкретно сбрендивших на ее почве детей, и такой расклад Кадуту вполне устраивал. Потом она сказала:
— Джон, вы понимаете мое наваждение. Вы же не слепы.
Ну, отозвался я (к этому моменту я уже фактически сидел у нее на коленях), наверно, дело в детях, так ведь, Кадута?
— Именно так, Джон. Я ненавижу детей, всегда ненавидела. Ничего не могу с собой поделать, и это очень меня угнетает. Давайте совсем уберем их из сценария. Ну да вы сами знали. Второй момент, Джон... — проговорила она, когда я на цыпочках двигался к двери.
Второй момент касался трехсекундной сцены, где Лесбия хлопочет, расставляя цветы. Кадута полагала, что это неубедительно. Совершенно неубедительно, считала Кадута, чтобы эту шлюшку, неспособную палец о палец ударить, показывали хлопочащей, расставляющей цветы, в то время как рядом есть Кадута, которая прекрасно может сделать это сама. Вот если Кадута расставит цветы, это будет убедительно. По крайней мере, Кадуту это убедит. Я тут же позвонил Лесбии, которая безучастно согласилась махнуться. Как же, дождетесь от нее цветы расставить, держите карман шире. Только я, пятясь, миновал порог, зазвонил телефон — это была Среда, потребовавшая, чтобы я немедленно ехал к Лорну Гайленду для решающего обсуждения сценария. Я поехал к Лорну Гайленду. Тот встретил меня десятиминутным рукопожатием и анархичной часовой лекцией, из которой я сумел вычленить, по меньшей мере, дюжину довольно серьезных требований. Он требовал больше обнаженки, несколько снятых зумом эрекций в сценах и с Кадутой, и с Лесбией, увеличения доли ближних планов, введения нового женского персонажа (аристократка-искусствоведша, которая всем сердцем любит Лорна, однако на сюжет, если я правильно понял, не так чтобы влияет), существенного удлинения предсмертной речи, а также странной интерлюдии — возможно, во вступлении, до титров, — где Лорн летит на «конкорде» в Париж получать Орден почетного легиона за заслуги перед международной культурой. Если хотя бы одно из этих требований не будет удовлетворено, Лорн грозил, тыча в контракт, задействовать пункт о художественных разногласиях и за наш счет удалиться на неопределенное время на Палм-бич, «пока вы, мудачье, не разберетесь со всей этой хренотенью. Ты же культурный человек, Джон, ты должен меня понять». К семи часам вечера с превеликим трудом нам удалось достичь компромисса. Лорн откажется от всех своих требований, если я вырежу одну-единственную реплику из постпостельной сцены между Лесбией и Гопстером. Единственная реплика принадлежала Лесбии и состояла из единственного междометия: «Ух ты!..» Похоже, Лорн был доволен таким обменом — если не сказать был в восторге. Когда я, с трудом волоча ноги, спустился по лестнице, из-за стола с интеркомом поднялась мне навстречу Среда. На ней были корсетоподобные теннисные шорты и блузка с оборками, завязанная узлом над динамичной диафрагмой.
— Сэр, — произнесла она, — я хотела бы отблагодарить вас за то, что вы сделали для Лорна Гайленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53