Отец нации стал для Петтерссона объектом ненависти после встречи последнего с Ларсом Тингстрёмом, террористом и ненавистником Пальме, после которой Петтерссон начал работать на Тингстрёма, в начале восьмидесятых годов он был телохранителем Тингстрёма.
После гибели Пальме Петтерссон обратил эту ненависть в великую преданность. Сначала чтобы подчеркнуть свою невиновность. Но она переросла в искреннее восхищение Пальме. Откуда оно появилось? Петтерссона не арестовали на месте преступления. Он носит в себе невыносимую тайну.
Убийца восхищается своей жертвой.
Петтерссон преобразил Пальме.
Пальме преобразил Петтерссона.
Петтерссон первым явился на место убийства на другой день утром, чтобы расписаться в книге соболезнований, выставленной на Свеавеген. В своей квартире в Ротебру Кристер вставил портрет Пальме в рамку и зажег перед ним свечу. Позже он всегда говорил о премьер-министре с большим уважением и преклонением. Как будто Пальме был его близким знакомым.
Может ли убийство заменить ненависть преданностью?
Может ли малое стать большим?
Почему это так занимало отца?
Почему этот фильм прокручивается в моих мыслях даже во сне?
13
Я проснулся оттого, что внизу звонил телефон. В звонке звучало скрытое предостережение, и, еще не совсем проснувшись, я сразу подумал, что с мамой что-то случилось. Однако вместо того, чтобы встать, спуститься вниз и снять трубку, я лежал неподвижно и прислушивался к звонкам телефона. После работы в подвале руки меня не слушались. Снова начала дергаться та мышца в плече, я видел, как она сокращается под кожей.
Звонки прекратились.
Я представил себе мамино лицо на больничной койке.
Вялое. Мертвое. Без кровинки. Приоткрытый рот, в углу рта виден кончик языка. На нем был пузырек. Овальный. Я смотрел в потолок и думал о ее языке. Он был в маленьких неровностях, точках. И разного цвета. Самый кончик был светло-розовый, но дальше, за пузырьком, кожа языка была молочно-белая и нежная.
Я встал и спустился вниз, не одеваясь. Ступени были холодные. Я набрал номер больницы. Стоял и слушал далекое гудение на другом конце провода. Может, это гудит какой-нибудь аппарат, подумал я, респиратор?
Голос на другом конце провода назвал свое имя.
Я кашлянул и назвал фамилию мамы. Сказал, что я ее сын. Я только хотел… хотел узнать, как она себя чувствует.
В трубке замолчали. Снова послышалось гудение.
– Сейчас, – сказала сестра. – Одну минутку.
Сердце билось у меня в горле, голова кружилась, я думал, что будет со мной, если мне сейчас сообщат страшную новость. Упаду ли я со стула и, лежа на полу с закрытыми глазами, буду слушать доносящийся из трубки голос: алло… алло? Или проявлю сдержанность? Буду спокойным. Грустным, но сдержанным. Бледным, но владеющим собой.
Неожиданно трубка ожила:
– Ей лучше. Гораздо лучше. Я только что говорила с врачом. Он сказал, что она может вернуться домой. Еще до обеда.
Я молчал.
– Алло, вы слушаете?
– Да-да.
– Ей лучше и…
– Я понял. Большое спасибо.
Я взял такси и поехал в больницу. Мама уже ждала меня в коридоре, ей хотелось вернуться домой как можно скорее.
Мы долго стояли обнявшись в этом больничном коридоре, по которому сновали люди, она прижимала мое лицо к своему воротнику. От ее непричесанных волос пахло больницей и лекарствами.
– Я сегодня проснулся рано… – пробормотал я.
Она все еще прижимала мою голову к своему воротнику.
– И что?
– Лежал и думал… я испугался, что ты умерла.
Она отпустила меня и засмеялась.
– Тебе это приснилось?
– Нет.
– Тебе всегда снились страшные сны. Не обращай на них внимания. Сколько раз я тебе это говорила. С самого детства. Не обращай на них внимания.
– Когда позвонили из больницы, я решил, что случилось что-то ужасное.
– Что такого ужасного могло случиться? Все прошло прекрасно, Кристофер. Теперь я здорова. Совершенно здорова.
Она взяла меня под руку, и мы пошли к выходу. Я вдруг обессилел, мне захотелось тут же лечь на пол и закрыть глаза, словно я лишился чувств.
По дороге домой мы заехали в магазин возле стадиона Уллевол. Я купил лотарингскую запеканку, которую она всегда любила. Салат. Хорошее растительное масло и уксус. Грубую соль. Парижский батон.
Мы ели вместе. Мама молчала.
Мне не хотелось расспрашивать ее о болезни. Обычно она сама рассказывала о своих страданиях, но теряла терпение и раздражалась, если о них заговаривал кто-то другой. Я не хотел ничего говорить, мы молчали.
Неожиданно она отложила нож и вилку. Я продолжал есть, хотя и заметил, что она пристально смотрит на меня.
– Я тут кое-что вспомнила, – сказала она. – Понимаешь… после того, как он исчез… когда все это случилось…
– Не будем сейчас говорить об этом, – сказал я.
– Будет лучше, если я все-таки скажу. Я лежала, думала обо всем случившемся и пришла к выводу, что это неправильно. Мне следовало рассказать тебе все, что я знала уже тогда. В голове у меня был сумбур. Пока я лежала и ждала результата анализов, я поняла, что это была моя ошибка. Я знаю, что должна сказать это, прежде чем все опять запутается.
– О'кей.
– Полиция обнаружила, что у него была вторая семья. И сообщила мне. Месяца через два-три после того, как он исчез.
Я кивнул, не сводя с нее глаз, но выдержать ее взгляд было непросто. Она смотрела на меня с усталым выражением лица, преувеличенно грустным. Мне не хотелось показывать ей, что мне это неприятно. Я пошел и достал из холодильника бутылку минеральной воды, открыл, налил два стакана.
– Хочешь?
– Да, спасибо.
– Пожалуйста.
Я поставил перед ней стакан, в воде пузырился углекислый газ.
– Я долго думала, что должна все тебе рассказать, но боялась. Не знала, что делать.
– Понимаю.
– Спасибо.
Я кивнул.
– Не надо больше об этом, – сказал я.
– Я только хотела, чтобы ты это знал. Тебе, наверное, неприятно, что я ничего не сказала тебе тогда. Что я скрыла это от тебя. Но я не смогла. Ты понимаешь?
– Понимаю.
– Тогда не будем больше об этом, – сказала она.
– Не будем.
– Договорились.
После еды она почувствовала такую усталость, что мне пришлось помочь ей подняться по лестнице и лечь в постель. Она опустила голову на подушку, взглянула на меня, улыбнулась и закрыла глаза.
Несколько минут я смотрел на ее спящее лицо.
Я расположился в саду, пил виски и курил. Было шесть вечера, пятница.
У меня за спиной хлопнула калитка, я вскочил и выронил сигарету в траву.
Роберт улыбался, прислонившись к калитке.
– Чем занимаешься? – спросил он.
Я смотрел на сигарету в траве. Медленно нагнулся и поднял ее. Один ее конец стал влажным.
– Что?
Он подошел ко мне. Глаза у него блестели.
– Чем занимаешься?
Он сжал кулак и ткнул меня в живот. Я выдавил улыбку.
– Да так, сижу думаю.
– О чем?
– Ну, не знаю.
Он был весел и возбужден.
– Давай прогуляемся по Фрогнерпарку, выпьем пива?
Не дожидаясь моего ответа, он поднялся на террасу и прошел в гостиную. Я шел за ним.
– Как ты узнал, где я живу?
– А мне тут нравится, – сказал он.
– Что тебе нравится?
– Дом. Стиль. Ничего лишнего. Чисто.
– Это все мамина заслуга.
Роберт сел на диван, потянулся.
– Как она себя чувствует?
– Лучше.
– Все еще в больнице?
Я кивнул.
– Она пробудет там еще пару дней.
Заложив руки за голову, он осматривал гостиную, вид в сад.
– Так что скажешь? Пойдем в парк? Выпьем пива. Что может быть лучше? Лучше, чем выпить пива в парке.
Мы шли по Фрогнерпарку. Нам навстречу женщина вела на поводке собачку. Собачка несла в зубах палку. Я посмотрел на женщину, она улыбнулась. Роберт закурил сигарету, угостил меня, мы стояли на аллее и курили. Оглянувшись через плечо, я увидел, что женщина зовет собачку. Та бегала в кустах и искала свою палку.
– Твоя мать жива?
Роберт кивнул. Его возбуждение немного улеглось. Чудной какой-то, подумал я. То болтает без умолку, то за полчаса не проронил ни слова.
– Я довольно долго отсутствовал, – сказал я. – Я путешествовал. Она ничего обо мне не знала.
Он смотрел на меня, но молчал. Я хотел, чтобы он что-нибудь сказал. Разве старшим братьям положено молчать? Они должны комментировать. Иметь свое мнение. Все знать лучше. Но он молчал.
– Я не знал, что она больна, – повторил я. – Ведь меня здесь не было, я путешествовал.
– В кафе ты сказал, что у нее ничего серьезного.
Я помнил, что солгал ему тогда в кафе. Но теперь мне не хотелось выглядеть перед ним лжецом.
– Я солгал, – смеясь, сказал я.
– Зачем?
– Мне не хотелось говорить об этом. О ее болезни. Но это неправда, она серьезно больна.
– И насколько серьезно?
Я пожал плечами.
– Где-то между пустяком и смертью?
– Что-то в этом роде. Только я не могу говорить об этом.
– Понимаю.
– Меня долго не было. Я не звонил. Не писал.
Я пожал плечами. Откинул голову и пустил дым в ветки над головой.
Роберт, похоже, не собирался прерывать молчание.
– Сам не знаю, почему я уехал. Мама была уверена, что мне что-то известно об исчезновении отца. Я видел это по ней. Замечал. Разумеется, она об этом не говорила. Но я замечал. Она всегда как будто ждала, что я вот-вот расскажу ей, что с ним случилось, куда он уехал, почему. Она была уверена, что отец открыл мне эту тайну. Была уверена. Когда я приходил домой, она встречала меня ждущим взглядом. Всегда скептическим. Но не говорила ни слова. И этот ее взгляд… В каждом моем слове она подозревала скрытый смысл, как будто это был тайный код.
– Может быть, все это только твое воображение?
В моем голосе звучала досада, когда я сказал:
– При чем тут мое воображение? С какой стати?…
Он оглядел мои штаны, ботинки. Растерялся.
– Не знаю.
– Не было для этого никаких причин.
– Понимаю.
Не знаю, почему я рассказал это Роберту. Внезапно появившись в нашем саду, он застал меня врасплох. Я чувствовал себя маленьким, и мне хотелось, чтобы он поговорил со мной. Дал какой-нибудь совет, сделал замечание. С высоты своего жизненного опыта. Но он молчал.
Может, поэтому я и рассказал ему эту историю. А может, почему-то еще. Меня вдруг поразило, что я в то время часто рассказывал истории, которые не совсем соответствовали действительности.
Я и вправду чувствовал, что мама подозревала, будто мне что-то известно об исчезновении отца. Но кое-что я преувеличил, а кое-что изменил. Теперь-то я знал, что все было не так. Что на самом деле все было как раз наоборот. Это она кое-что скрыла от меня. Я попытался сгладить недоразумение и признался Роберту, что солгал, но вдруг тут же придумал новую ложь, словно лгать не задумываясь было для меня естественно.
Почему я так поступил?
Наверное, потому что он отказался вести себя как положено старшему брату, отказался от своего старшинства, меня это чертовски разозлило.
По какому праву он отказывает мне в этом?
Мы пошли дальше, и, пока мы шли, у меня создалось впечатление, что он не поверил моей истории. Он раскусил меня и потому улыбался.
Мы расположились в кафе в парке и заказали пива. Теплый весенний вечер, свежее пиво. Через несколько минут он заговорил. Он выглядел смущенным, скованным, как будто ему надо было многое рассказать мне.
Он говорил, а я изучал его лицо. Кожу, нос, глаза. Думал о том, что его лицо – карта страны, которая долго была покрыта льдом.
Он говорил о выборах в стуртинг, о глупых политиках. Его это очень занимало. Почему политики так глупо ведут себя? Непоследовательность, причуды, бесхарактерность, униженность. Если верить Роберту, на политической арене было полно людей, мечтающих подвергнуться грубым унижениям. Мне вдруг стало стыдно. Раньше мне хотелось, чтобы он был умным и играл роль старшего брата, теперь мне стало стыдно. За свое ребяческое желание.
Он продолжал говорить о политиках. Я много лет не следил за политикой и потому иногда задавал ему вопросы.
Выпив пива, мы опять пошли по парку. Почки на деревьях и трава на лужайках были ярко-зеленые. Всюду было мокро. Я смотрел на морщинки вокруг его глаз. На губы. На форму обтянутых кожей скул.
Шел и разглядывал его лицо.
– Собственно, в этом нет ничего странного, – сказал он.
Деревья, трава, пятна снега, скамья, на которой лежала намокшая газета.
– В чем?
– В том, что мы так похожи. Собственно, в этом нет ничего странного.
– Почему?
– С братьями такое бывает. Они бывают похожи друг на друга.
– Да.
Мы замолчали.
Роберт сказал:
– Я знал, что у него в Осло есть другая семья. Я всегда это знал. Но мы об этом не говорили.
Два раза в год отец приезжал в Хёнефосс и останавливался там в гостинице. Они с матерью Роберта ходили гулять, Роберта он водил в кино. Этот уговор ни разу не был нарушен. Это были два разных мира. Когда Роберт переехал в Осло, ему стало проще встречаться с отцом. До самого исчезновения отца они вместе ходили в кино.
– Мы смотрели только остросюжетные фильмы. Даже когда у нас был выбор, мы всегда предпочитали американский боевик. Наверное, мы привыкли ходить на такие фильмы еще в Хёнефоссе.
Когда отец исчез, Роберт связался с адвокатом Вулфсбергом и узнал, как обстоят дела. Похоже, он больше меня знал, чем отец занимался в последние годы.
Он говорил о кинокомпании и адвокате, как будто хорошо знал их. Я же делами отца не интересовался вовсе. Мне было все равно. Я никогда не расспрашивал его о работе, о фильмах. И он почти никогда ничего об этом не рассказывал.
– Я несколько раз был у Вулфсберга, но никто ничего не знал об отце.
Мы медленно шли через парк. На траве до сих пор белели маленькие островки снега. Темные кучки мусора и земли между ними резали глаз. Просто невероятно, как долго эти островки снега способны терпеть солнце и теплый ветер, думал я.
Мальчик в непромокаемых штанах бегал между кучками снега, забирался на них, прыгал вниз и громко кричал. Его отец, прислонившись к скульптуре, смотрел на лужайку. Его руки висели вдоль тела, как намокшие ветви. Отца радовал вид сына, втаптывавшего в землю последние остатки снега, и все-таки казалось, что ему на все наплевать. Неужели такое возможно? – думал я. Неужели большая радость может раздавить человека, может протащить его по канавам равнодушия и забвения. Радость втаптывает человека в грязь, а он не в силах шевельнуть даже пальцем.
Я не хотел вникать в то, что говорил Роберт. Но мои ушные раковины перемалывали его слова, и они проникали в меня сквозь жирную глухоту. Он говорил так отчетливо, что это причиняло боль.
Мы пересекли Солли-пласс и пошли вниз по Драмменсвейен. Вскоре мы пришли к его квартире на Хюитфелдтсгате.
– Поднимешься ко мне?
Больше всего мне хотелось пойти домой. Зарыться в лужайку и натянуть на лицо остатки снега. Ждать дождя.
Я кивнул. В вестибюле он открыл почтовый ящик и спрятал в карман какой-то конверт.
Его квартира напоминала контору. Двенадцать маленьких лампочек на потолке освещали стеклянный стол с деревянной рамой вишневого цвета и два кожаных кресла. На столе стояла ваза с фруктами. На полочке под столешницей лежали журналы и газеты: «New Economist», «Time», «Wired», один экземпляр «Men's Health», «The Observer», «Herald Tribune», «Weekendavisen». Несколько шариковых ручек, перетянутых резинкой.
Порядок. На подоконнике стояла скульптура из темного гранита – мужская голова со стертыми очертаниями. За окном на другой стороне улицы виднелся неосвещенный конторский пейзаж.
Диван-кровать. На полу маленький персидский ковер.
Ничто в этой комнате не выдавало возможных странностей ее обитателя. Квартира выглядела анонимной.
Всем хочется быть особенными, они косят темные очки или ставят на подоконник скульптуру, какой нет у других. Мы жаждем оригинальности. Покупаем особенность. Быть немного особенным – важно для всех.
Здесь же не было ничего особенного. Все предметы и мебель подчеркнуто представляли собой нечто неоригинальное. Качество, понятное всем. Анонимность. Но не серую и скучную (старомодную) анонимность. Серое и скучное ярко выделяется на массовом фоне оригинальных дизайнов. Серое – оригинально само по себе. Анонимность – качество, которое все уважают.
На письменном столе стоял небесно-голубой «Макинтош».
– Ты здесь живешь?
– Тебе нравится?
Я медленно водил глазами по комнате, чтобы выиграть время. Холодильник, конечно же, из нержавеющей стали. Стены цвета кофе капуччино. В мойке стоял обыкновенный стакан.
Роберт засмеялся.
Его лицо словно взорвалось от смеха.
– Я взял мебель напрокат, – давясь от смеха, сказал он. – Правда, это ужасно? Иногда я приглашаю сюда незнакомых мне людей. Признаюсь. Ведь я садист. Законченный садист. Мне нравится испытывать людей, смотреть, как они ответят на вопрос, который я только что задал тебе. Это такой тест. Я видел, что ты пытался выиграть время. Тебе это кажется безобразным. Верно?
– Катись к черту!
– Я живу здесь уже два года. Раньше это помещение снимала посредническая фирма. Меня пленил этот стиль, он совершенен. Никогда не видел квартиры до такой степени лишенной индивидуальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
После гибели Пальме Петтерссон обратил эту ненависть в великую преданность. Сначала чтобы подчеркнуть свою невиновность. Но она переросла в искреннее восхищение Пальме. Откуда оно появилось? Петтерссона не арестовали на месте преступления. Он носит в себе невыносимую тайну.
Убийца восхищается своей жертвой.
Петтерссон преобразил Пальме.
Пальме преобразил Петтерссона.
Петтерссон первым явился на место убийства на другой день утром, чтобы расписаться в книге соболезнований, выставленной на Свеавеген. В своей квартире в Ротебру Кристер вставил портрет Пальме в рамку и зажег перед ним свечу. Позже он всегда говорил о премьер-министре с большим уважением и преклонением. Как будто Пальме был его близким знакомым.
Может ли убийство заменить ненависть преданностью?
Может ли малое стать большим?
Почему это так занимало отца?
Почему этот фильм прокручивается в моих мыслях даже во сне?
13
Я проснулся оттого, что внизу звонил телефон. В звонке звучало скрытое предостережение, и, еще не совсем проснувшись, я сразу подумал, что с мамой что-то случилось. Однако вместо того, чтобы встать, спуститься вниз и снять трубку, я лежал неподвижно и прислушивался к звонкам телефона. После работы в подвале руки меня не слушались. Снова начала дергаться та мышца в плече, я видел, как она сокращается под кожей.
Звонки прекратились.
Я представил себе мамино лицо на больничной койке.
Вялое. Мертвое. Без кровинки. Приоткрытый рот, в углу рта виден кончик языка. На нем был пузырек. Овальный. Я смотрел в потолок и думал о ее языке. Он был в маленьких неровностях, точках. И разного цвета. Самый кончик был светло-розовый, но дальше, за пузырьком, кожа языка была молочно-белая и нежная.
Я встал и спустился вниз, не одеваясь. Ступени были холодные. Я набрал номер больницы. Стоял и слушал далекое гудение на другом конце провода. Может, это гудит какой-нибудь аппарат, подумал я, респиратор?
Голос на другом конце провода назвал свое имя.
Я кашлянул и назвал фамилию мамы. Сказал, что я ее сын. Я только хотел… хотел узнать, как она себя чувствует.
В трубке замолчали. Снова послышалось гудение.
– Сейчас, – сказала сестра. – Одну минутку.
Сердце билось у меня в горле, голова кружилась, я думал, что будет со мной, если мне сейчас сообщат страшную новость. Упаду ли я со стула и, лежа на полу с закрытыми глазами, буду слушать доносящийся из трубки голос: алло… алло? Или проявлю сдержанность? Буду спокойным. Грустным, но сдержанным. Бледным, но владеющим собой.
Неожиданно трубка ожила:
– Ей лучше. Гораздо лучше. Я только что говорила с врачом. Он сказал, что она может вернуться домой. Еще до обеда.
Я молчал.
– Алло, вы слушаете?
– Да-да.
– Ей лучше и…
– Я понял. Большое спасибо.
Я взял такси и поехал в больницу. Мама уже ждала меня в коридоре, ей хотелось вернуться домой как можно скорее.
Мы долго стояли обнявшись в этом больничном коридоре, по которому сновали люди, она прижимала мое лицо к своему воротнику. От ее непричесанных волос пахло больницей и лекарствами.
– Я сегодня проснулся рано… – пробормотал я.
Она все еще прижимала мою голову к своему воротнику.
– И что?
– Лежал и думал… я испугался, что ты умерла.
Она отпустила меня и засмеялась.
– Тебе это приснилось?
– Нет.
– Тебе всегда снились страшные сны. Не обращай на них внимания. Сколько раз я тебе это говорила. С самого детства. Не обращай на них внимания.
– Когда позвонили из больницы, я решил, что случилось что-то ужасное.
– Что такого ужасного могло случиться? Все прошло прекрасно, Кристофер. Теперь я здорова. Совершенно здорова.
Она взяла меня под руку, и мы пошли к выходу. Я вдруг обессилел, мне захотелось тут же лечь на пол и закрыть глаза, словно я лишился чувств.
По дороге домой мы заехали в магазин возле стадиона Уллевол. Я купил лотарингскую запеканку, которую она всегда любила. Салат. Хорошее растительное масло и уксус. Грубую соль. Парижский батон.
Мы ели вместе. Мама молчала.
Мне не хотелось расспрашивать ее о болезни. Обычно она сама рассказывала о своих страданиях, но теряла терпение и раздражалась, если о них заговаривал кто-то другой. Я не хотел ничего говорить, мы молчали.
Неожиданно она отложила нож и вилку. Я продолжал есть, хотя и заметил, что она пристально смотрит на меня.
– Я тут кое-что вспомнила, – сказала она. – Понимаешь… после того, как он исчез… когда все это случилось…
– Не будем сейчас говорить об этом, – сказал я.
– Будет лучше, если я все-таки скажу. Я лежала, думала обо всем случившемся и пришла к выводу, что это неправильно. Мне следовало рассказать тебе все, что я знала уже тогда. В голове у меня был сумбур. Пока я лежала и ждала результата анализов, я поняла, что это была моя ошибка. Я знаю, что должна сказать это, прежде чем все опять запутается.
– О'кей.
– Полиция обнаружила, что у него была вторая семья. И сообщила мне. Месяца через два-три после того, как он исчез.
Я кивнул, не сводя с нее глаз, но выдержать ее взгляд было непросто. Она смотрела на меня с усталым выражением лица, преувеличенно грустным. Мне не хотелось показывать ей, что мне это неприятно. Я пошел и достал из холодильника бутылку минеральной воды, открыл, налил два стакана.
– Хочешь?
– Да, спасибо.
– Пожалуйста.
Я поставил перед ней стакан, в воде пузырился углекислый газ.
– Я долго думала, что должна все тебе рассказать, но боялась. Не знала, что делать.
– Понимаю.
– Спасибо.
Я кивнул.
– Не надо больше об этом, – сказал я.
– Я только хотела, чтобы ты это знал. Тебе, наверное, неприятно, что я ничего не сказала тебе тогда. Что я скрыла это от тебя. Но я не смогла. Ты понимаешь?
– Понимаю.
– Тогда не будем больше об этом, – сказала она.
– Не будем.
– Договорились.
После еды она почувствовала такую усталость, что мне пришлось помочь ей подняться по лестнице и лечь в постель. Она опустила голову на подушку, взглянула на меня, улыбнулась и закрыла глаза.
Несколько минут я смотрел на ее спящее лицо.
Я расположился в саду, пил виски и курил. Было шесть вечера, пятница.
У меня за спиной хлопнула калитка, я вскочил и выронил сигарету в траву.
Роберт улыбался, прислонившись к калитке.
– Чем занимаешься? – спросил он.
Я смотрел на сигарету в траве. Медленно нагнулся и поднял ее. Один ее конец стал влажным.
– Что?
Он подошел ко мне. Глаза у него блестели.
– Чем занимаешься?
Он сжал кулак и ткнул меня в живот. Я выдавил улыбку.
– Да так, сижу думаю.
– О чем?
– Ну, не знаю.
Он был весел и возбужден.
– Давай прогуляемся по Фрогнерпарку, выпьем пива?
Не дожидаясь моего ответа, он поднялся на террасу и прошел в гостиную. Я шел за ним.
– Как ты узнал, где я живу?
– А мне тут нравится, – сказал он.
– Что тебе нравится?
– Дом. Стиль. Ничего лишнего. Чисто.
– Это все мамина заслуга.
Роберт сел на диван, потянулся.
– Как она себя чувствует?
– Лучше.
– Все еще в больнице?
Я кивнул.
– Она пробудет там еще пару дней.
Заложив руки за голову, он осматривал гостиную, вид в сад.
– Так что скажешь? Пойдем в парк? Выпьем пива. Что может быть лучше? Лучше, чем выпить пива в парке.
Мы шли по Фрогнерпарку. Нам навстречу женщина вела на поводке собачку. Собачка несла в зубах палку. Я посмотрел на женщину, она улыбнулась. Роберт закурил сигарету, угостил меня, мы стояли на аллее и курили. Оглянувшись через плечо, я увидел, что женщина зовет собачку. Та бегала в кустах и искала свою палку.
– Твоя мать жива?
Роберт кивнул. Его возбуждение немного улеглось. Чудной какой-то, подумал я. То болтает без умолку, то за полчаса не проронил ни слова.
– Я довольно долго отсутствовал, – сказал я. – Я путешествовал. Она ничего обо мне не знала.
Он смотрел на меня, но молчал. Я хотел, чтобы он что-нибудь сказал. Разве старшим братьям положено молчать? Они должны комментировать. Иметь свое мнение. Все знать лучше. Но он молчал.
– Я не знал, что она больна, – повторил я. – Ведь меня здесь не было, я путешествовал.
– В кафе ты сказал, что у нее ничего серьезного.
Я помнил, что солгал ему тогда в кафе. Но теперь мне не хотелось выглядеть перед ним лжецом.
– Я солгал, – смеясь, сказал я.
– Зачем?
– Мне не хотелось говорить об этом. О ее болезни. Но это неправда, она серьезно больна.
– И насколько серьезно?
Я пожал плечами.
– Где-то между пустяком и смертью?
– Что-то в этом роде. Только я не могу говорить об этом.
– Понимаю.
– Меня долго не было. Я не звонил. Не писал.
Я пожал плечами. Откинул голову и пустил дым в ветки над головой.
Роберт, похоже, не собирался прерывать молчание.
– Сам не знаю, почему я уехал. Мама была уверена, что мне что-то известно об исчезновении отца. Я видел это по ней. Замечал. Разумеется, она об этом не говорила. Но я замечал. Она всегда как будто ждала, что я вот-вот расскажу ей, что с ним случилось, куда он уехал, почему. Она была уверена, что отец открыл мне эту тайну. Была уверена. Когда я приходил домой, она встречала меня ждущим взглядом. Всегда скептическим. Но не говорила ни слова. И этот ее взгляд… В каждом моем слове она подозревала скрытый смысл, как будто это был тайный код.
– Может быть, все это только твое воображение?
В моем голосе звучала досада, когда я сказал:
– При чем тут мое воображение? С какой стати?…
Он оглядел мои штаны, ботинки. Растерялся.
– Не знаю.
– Не было для этого никаких причин.
– Понимаю.
Не знаю, почему я рассказал это Роберту. Внезапно появившись в нашем саду, он застал меня врасплох. Я чувствовал себя маленьким, и мне хотелось, чтобы он поговорил со мной. Дал какой-нибудь совет, сделал замечание. С высоты своего жизненного опыта. Но он молчал.
Может, поэтому я и рассказал ему эту историю. А может, почему-то еще. Меня вдруг поразило, что я в то время часто рассказывал истории, которые не совсем соответствовали действительности.
Я и вправду чувствовал, что мама подозревала, будто мне что-то известно об исчезновении отца. Но кое-что я преувеличил, а кое-что изменил. Теперь-то я знал, что все было не так. Что на самом деле все было как раз наоборот. Это она кое-что скрыла от меня. Я попытался сгладить недоразумение и признался Роберту, что солгал, но вдруг тут же придумал новую ложь, словно лгать не задумываясь было для меня естественно.
Почему я так поступил?
Наверное, потому что он отказался вести себя как положено старшему брату, отказался от своего старшинства, меня это чертовски разозлило.
По какому праву он отказывает мне в этом?
Мы пошли дальше, и, пока мы шли, у меня создалось впечатление, что он не поверил моей истории. Он раскусил меня и потому улыбался.
Мы расположились в кафе в парке и заказали пива. Теплый весенний вечер, свежее пиво. Через несколько минут он заговорил. Он выглядел смущенным, скованным, как будто ему надо было многое рассказать мне.
Он говорил, а я изучал его лицо. Кожу, нос, глаза. Думал о том, что его лицо – карта страны, которая долго была покрыта льдом.
Он говорил о выборах в стуртинг, о глупых политиках. Его это очень занимало. Почему политики так глупо ведут себя? Непоследовательность, причуды, бесхарактерность, униженность. Если верить Роберту, на политической арене было полно людей, мечтающих подвергнуться грубым унижениям. Мне вдруг стало стыдно. Раньше мне хотелось, чтобы он был умным и играл роль старшего брата, теперь мне стало стыдно. За свое ребяческое желание.
Он продолжал говорить о политиках. Я много лет не следил за политикой и потому иногда задавал ему вопросы.
Выпив пива, мы опять пошли по парку. Почки на деревьях и трава на лужайках были ярко-зеленые. Всюду было мокро. Я смотрел на морщинки вокруг его глаз. На губы. На форму обтянутых кожей скул.
Шел и разглядывал его лицо.
– Собственно, в этом нет ничего странного, – сказал он.
Деревья, трава, пятна снега, скамья, на которой лежала намокшая газета.
– В чем?
– В том, что мы так похожи. Собственно, в этом нет ничего странного.
– Почему?
– С братьями такое бывает. Они бывают похожи друг на друга.
– Да.
Мы замолчали.
Роберт сказал:
– Я знал, что у него в Осло есть другая семья. Я всегда это знал. Но мы об этом не говорили.
Два раза в год отец приезжал в Хёнефосс и останавливался там в гостинице. Они с матерью Роберта ходили гулять, Роберта он водил в кино. Этот уговор ни разу не был нарушен. Это были два разных мира. Когда Роберт переехал в Осло, ему стало проще встречаться с отцом. До самого исчезновения отца они вместе ходили в кино.
– Мы смотрели только остросюжетные фильмы. Даже когда у нас был выбор, мы всегда предпочитали американский боевик. Наверное, мы привыкли ходить на такие фильмы еще в Хёнефоссе.
Когда отец исчез, Роберт связался с адвокатом Вулфсбергом и узнал, как обстоят дела. Похоже, он больше меня знал, чем отец занимался в последние годы.
Он говорил о кинокомпании и адвокате, как будто хорошо знал их. Я же делами отца не интересовался вовсе. Мне было все равно. Я никогда не расспрашивал его о работе, о фильмах. И он почти никогда ничего об этом не рассказывал.
– Я несколько раз был у Вулфсберга, но никто ничего не знал об отце.
Мы медленно шли через парк. На траве до сих пор белели маленькие островки снега. Темные кучки мусора и земли между ними резали глаз. Просто невероятно, как долго эти островки снега способны терпеть солнце и теплый ветер, думал я.
Мальчик в непромокаемых штанах бегал между кучками снега, забирался на них, прыгал вниз и громко кричал. Его отец, прислонившись к скульптуре, смотрел на лужайку. Его руки висели вдоль тела, как намокшие ветви. Отца радовал вид сына, втаптывавшего в землю последние остатки снега, и все-таки казалось, что ему на все наплевать. Неужели такое возможно? – думал я. Неужели большая радость может раздавить человека, может протащить его по канавам равнодушия и забвения. Радость втаптывает человека в грязь, а он не в силах шевельнуть даже пальцем.
Я не хотел вникать в то, что говорил Роберт. Но мои ушные раковины перемалывали его слова, и они проникали в меня сквозь жирную глухоту. Он говорил так отчетливо, что это причиняло боль.
Мы пересекли Солли-пласс и пошли вниз по Драмменсвейен. Вскоре мы пришли к его квартире на Хюитфелдтсгате.
– Поднимешься ко мне?
Больше всего мне хотелось пойти домой. Зарыться в лужайку и натянуть на лицо остатки снега. Ждать дождя.
Я кивнул. В вестибюле он открыл почтовый ящик и спрятал в карман какой-то конверт.
Его квартира напоминала контору. Двенадцать маленьких лампочек на потолке освещали стеклянный стол с деревянной рамой вишневого цвета и два кожаных кресла. На столе стояла ваза с фруктами. На полочке под столешницей лежали журналы и газеты: «New Economist», «Time», «Wired», один экземпляр «Men's Health», «The Observer», «Herald Tribune», «Weekendavisen». Несколько шариковых ручек, перетянутых резинкой.
Порядок. На подоконнике стояла скульптура из темного гранита – мужская голова со стертыми очертаниями. За окном на другой стороне улицы виднелся неосвещенный конторский пейзаж.
Диван-кровать. На полу маленький персидский ковер.
Ничто в этой комнате не выдавало возможных странностей ее обитателя. Квартира выглядела анонимной.
Всем хочется быть особенными, они косят темные очки или ставят на подоконник скульптуру, какой нет у других. Мы жаждем оригинальности. Покупаем особенность. Быть немного особенным – важно для всех.
Здесь же не было ничего особенного. Все предметы и мебель подчеркнуто представляли собой нечто неоригинальное. Качество, понятное всем. Анонимность. Но не серую и скучную (старомодную) анонимность. Серое и скучное ярко выделяется на массовом фоне оригинальных дизайнов. Серое – оригинально само по себе. Анонимность – качество, которое все уважают.
На письменном столе стоял небесно-голубой «Макинтош».
– Ты здесь живешь?
– Тебе нравится?
Я медленно водил глазами по комнате, чтобы выиграть время. Холодильник, конечно же, из нержавеющей стали. Стены цвета кофе капуччино. В мойке стоял обыкновенный стакан.
Роберт засмеялся.
Его лицо словно взорвалось от смеха.
– Я взял мебель напрокат, – давясь от смеха, сказал он. – Правда, это ужасно? Иногда я приглашаю сюда незнакомых мне людей. Признаюсь. Ведь я садист. Законченный садист. Мне нравится испытывать людей, смотреть, как они ответят на вопрос, который я только что задал тебе. Это такой тест. Я видел, что ты пытался выиграть время. Тебе это кажется безобразным. Верно?
– Катись к черту!
– Я живу здесь уже два года. Раньше это помещение снимала посредническая фирма. Меня пленил этот стиль, он совершенен. Никогда не видел квартиры до такой степени лишенной индивидуальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19