То ли конец, то ли новое начало. Старые люди, новые люди, а может быть, те же самые.
Он смотрит на меня, сидящую около кровати, — я держу его за руку, его большой палец непрерывно и мягко движется, описывая маленькие круги у основания моего, и я думаю: не так уж долго осталось нам смотреть друг на друга, сколько раз нам еще доведется поговорить? Сначала считаешь годами, десятилетиями, и вдруг они превращаются в часы и минуты. И даже теперь, а ведь это его последний шанс, он не собирается упоминать о ней, не хочет и слова о ней сказать. Как будто мы снова в той же гостинице, что и пятьдесят лет назад, и мне вдруг становится ясно как день, что он и знать ничего не желал. Врачи наверняка что-нибудь придумают.
Он глядит на меня, точно жалеет, что так затянул с переменами, что ему приходится уходить как раз тогда, когда он решил все наладить. Он стал бы другим, верь, девочка, с новой душой, весь мир перевернулся бы с ног на голову только ради нас. Он точно жалеет, что был таким, каким был. Какой есть. Но и не думает заводить речь о ней, признавать свою вину. И вообще — жалеть-то он жалеет, но виноватым что-то не выглядит. Смотрит на меня прямо, в упор, так что мне приходится отвести глаза — всего на секунду, хотя, казалось бы, сейчас нельзя тратить время на то, чтобы смотреть в сторону. Но я думаю: я всегда буду видеть его лицо, всегда буду видеть лицо Джека, как маленькое фото у себя в голове. Словно в чужих мыслях человек никогда не умирает.
Но он так и не упоминает о Джун. Он говорит о Винсе, который никогда не был нашим и теперь не наш. Говорит: «Винс о тебе позаботится. Он славный парень. И работа у него неплохая». Говорит, что у меня все будет хорошо, обо мне позаботятся, но не говорит, что сам никогда не заботился о Джун, не говорит: «Передай Джун, что я ее люблю».
И я думаю: тогда и я не упомяну о Рэе, не скажу о нем ни слова. Хотя это и для меня последний шанс, время настало, у смертного одра, — теперь или никогда.
Он не заговорит о Джун, поэтому и я не заговорю о Рэе. Все честно. Чего ты не знаешь, то тебя не мучит. Но он смотрит на меня своим пристальным, немигающим взглядом, и мне снова приходится на мгновение отвести глаза. Я смотрю на соседнюю кровать — сейчас она пуста, ни одеял, ни простынок, — а когда мой взгляд снова возвращается к нему, вижу, что он и бровью не повел, по-прежнему смотрит на меня и за, как будто хотел бы шагнуть прямо сквозь меня и пойти дальше, а потом развернуться, и прийти обратно, и обнять меня. И он говорит, точно это его последнее слово обо всем, и о том, почему он лежит здесь, а я сижу рядом, держа его за руку, и о том, почему это оказался именно он, почему я сошлась с ним, а не с кем-нибудь из тысячи других, спасибо той летней ночи: «Вся жизнь игра, верно? Это и Рэйси скажет. Но у тебя все будет хорошо».
Маргейт
Это не похоже на финал путешествия, не похоже на последнее пристанище, где хотелось бы окончить свои дни и найти мир и покой на веки вечные. Это не Голубая Заводь. Если посмотришь в одну сторону, за общественный сортир, куда пошел Ленни, там только разбухшее серое небо и разбухшее серое море да серый горизонт, который старается хоть намеком разделить их, а в другой стороне, через дорогу, кто-то будто бы наспех соорудил декорацию, чтобы бросить вызов всей этой серости, — дома смахивают на передовые отряды пограничников, развернутых в цепь для устрашения врага, но вместо формы по ошибке одетых в клоунские наряды.
Фламинго. Тиволи. Ройал. Граб-сити.
— Марин-террас, — говорит Винс. Он уже забрался обратно в машину, и мы ждем Ленни. Похоже, он снова решил сыграть роль гида, как в Кентерберийском соборе, только теперь извлекает факты из головы. — Марин-террас, Маргейт. Золотая Миля. — Но это короткая миля, всего пара фарлонгов, и не шибко золотая с виду, по такой-то погоде, золотом тут и не пахнет.
БургерыХотдогиМороженоеКоктейлиЧайПопкорнЛеденцы-СахарнаяВата. Уйма вывесок и цветных фонарей, одни горят, другие мигают, и все дребезжит и трясется на ветру, а на мостовой там и сям лежат поваленные ветром афишные тумбочки на цепях. Большинство игровых залов закрыто, но в двух-трех горит свет, там все сияет и переливается. У одного из входов, в специальной будочке, торчит малый в шляпе с низкой тульей и куртке из ослиной шкуры, явно ждет не дождется конца своей смены. Нельзя сказать, чтобы народ туда валом валил.
— Вот что значит не сезон, — говорит Винс.
Вполне можно представить себе, что Винс — хозяин игрового зала. Разница, в общем, невелика. Салон Доддса с автоматами вместо машин.
Мираж. Золотой прииск. Мистер Би.
На ветровом стекле становится все больше мелких штрихов и капелек, и Винс включает «дворники», но они только размазывают воду, и он снова выключает их. Дождь еще не пошел всерьез, хотя небо темнеет с каждой секундой.
— В самый раз успели, правда? — говорит Вик. — А по утру судя и не подумал бы.
— Главное, что добрались, — говорит Винс.
Море этого не знает.
— Не очень-то удобная погодка для нашего дела, — говорит Вик, как будто до него это никому не приходило в голову.
— Это как посмотреть, — говорит Винс.
Я держу коробку.
— Попутного ветра в спину, — говорит Вик.
Я говорю, просто чтобы убедиться:
— А Пирс где?
— Ты на него смотришь, Рэйси, — медленно и терпеливо отвечает Винс. — Вон та штука впереди, на которую ты глядишь, и есть Пирс.
— Она и на пирс-то не похожа, — говорю я.
— А называется Пирс, — говорит он. — Хотя вообще-то это стена гавани. — И он снова вспоминает о своей роли гида. — Раньше тут была другая штуковина, Дамба, которая выглядела как пирс, по ней гуляли, пароходы к ней приставали. Но ее называли Дамбой, а то, что на самом деле стена гавани, называется Пирсом.
— Разумно, — говорю я. — А что случилось с той другой штуковиной, с Дамбой?
Винс смотрит на меня так, словно я плохо подготовился к экзамену.
— Снесло штормом. В семьдесят каком-то. Помню, Эми мне говорила: «Ты слыхал о Маргейтской Дамбе?» Наверно, поэтому Джек и написал про Пирс. Он-то хотел, чтобы это был не Пирс, а Дамба. Мы все помним, как по ней гуляли. Но он, видать, сообразил, что Дамбы больше нет, вот и поменял ее на Пирс.
Я начинаю путаться и на всякий случай молчу.
— Отсюда не видно, это, должно быть, за Пирсом, но кусок Дамбы вроде бы еще остался, — говорит Винс. — Стоит в море сам по себе.
— Может, его сегодня смыло, — говорю я.
— Это еще не шторм, — говорит Вик. У него тон знатока.
Ясное дело, нет, думаю я, глядя на водяную пыль.
По небу носятся чайки — можно подумать, что они то ли одурели от восторга, то ли, наоборот, жалеют, что вообще снялись с места.
— Чего он там? — говорит Винс, глядя через дорогу. — Искупаться, что ли, решил?
Потом мы видим, как он появляется из-за стенки, маскирующей вход в мужской туалет. Он замечает, что мы за ним наблюдаем, и специально мешкает в тот момент, когда на него набрасывается ветер, делая вид, что ему трудно идти. Он мрачно смотрит на небо, потом слабо улыбается, как часто улыбаются мужчины, только что опорожнившие мочевой пузырь. Он выглядит человеком, который всегда последний и знает это, который всегда заставляет других ждать. Он ненадолго останавливается — за ним ограда и серое море, — как будто, раз мы на побережье и он оказался в центре внимания, ему надо выкинуть какой-нибудь смешной номер, но он не может придумать какой и потому просто стоит, неуклюже ухмыляясь, точно его фотографируют. Я в Маргейте. Погодка аховая. Вдруг он подымается на цыпочки, сжимает кулаки, отводит плечо назад, делает выпад правой. Одно его лицо чего стоит — оно и впрямь сгодилось бы клоуну. Потом он тащится к машине, еле-еле — не идет, а плывет, — и открывает дверцу. Ветер кидается внутрь.
— Денек не для пляжа, — говорит он.
— Шальная мартовская погода, — говорит Винс.
— Уже апрель, — вставляет Вик.
— Первоапрельские шуточки, — говорит Ленни.
— Шальной Бомбардир Тейт, — говорит Винс, словно бы ничего не имея в виду, словно это просто так вырвалось.
— Джек Доддс, вот кто у нас шальной, — говорит Ленни, хлопая дверцей. — Вчера первое апреля было. Специально он, что ли, все тут перебаламутил?
Я держу банку, но на этот счет ничего сказать не могу — она не вздрагивает, никаких сигналов. Только ворчит двигатель.
Винс смотрит на отражение Ленни в зеркальце, потом прямо вперед. Мы стоим у тротуара.
— Так, — говорит Вик, словно час пробил.
— Так, — повторяет Ленни.
А я молчу. Мы все точно ждем чьей-то команды, и ее, наверно, надо подать мне, потому что Джек у меня и я должен почувствовать, как он говорит: «Ну ладно, двигай, ребята». Но я молчу. Не принимаю на себя командования.
Винс смотрит вперед, его руки спокойно лежат на руле, как будто мы едем, хотя на самом деле мы стоим без движения. Ветровое стекло все серебрится, небо как свинец. Потом я открываю рот, чтобы сказать «Ну, поехали», и мы вдруг начинаем двигаться. Словно Винс так ничего и не сделал и автомобиль решил за нас, словно мы просто груз, а «мерседес» тронулся сам по себе: щелк — и поехал, как та лента, которая увезла гроб с Джеком за синие бархатные занавески.
Это не похоже на конец пути, не похоже на цель, к которой ты стремился. Здесь как будто стараются растянуть на весь год то, что случилось в одно счастливое воскресенье. Так вот что ты получаешь, вот к чему ты приходишь. Я думаю, это оттого, что каждому хочется снова стать малышом — совочек с ведерком и полное пузо мороженого. Или оттого, что здесь чувствуешь себя на краю, хотя ты и так на краю, в другом смысле, и знаешь это. Не куда приходит дорога, а откуда она уже не ведет дальше, потому что утыкается в болото. Конец пути, конец пирса. Плюх. И если бы побережье само по себе было таким замечательным, к чему тогда устраивать всю эту китайскую ярмарку с увеселениями? Все пытаются раздразнить твои чувства, точно компания старых проституток. Как будто это не берег Кента, а район бардаков в Каире.
Фламинго. Тиволи. Ройал.
Винс позволяет машине медленно катиться вперед, он едва прикасается к педали газа, как будто наш «мерседес» сам знает, что делать, у него свое соображение — Дюк вот тоже всегда приходил домой сам, и я понимаю, почему Винс так себя ведет, что у него на уме. Наш автомобиль как бы стал катафалком, большим синим катафалком. Ведь это последнее путешествие Джека, по Марин-террас в Маргейте, вдоль Золотой Мили. Последняя ездка сегодня, да, Джек? Винс смотрит прямо вперед, руки на руле, словно не хочет ни на что отвлекаться. Мираж, Золотой Прииск, Океан. Все они размалеваны и разукрашены, как дворцы для бедных, — только в конце ряда маячит, возвышаясь над ними, простая кирпичная башня, а на ней несколько крупных слов. Это смахивает на вход в тюрьму, а не в парк аттракционов. Мы уже миновали башню, но все видели, спускаясь с холма, край большого колеса за ней и высокую горку, черную и тонкую на фоне серого неба. Этим и знаменит Маргейт, ради этого сюда и едут люди. Страна Грез.
Эми
И единственное, чего я хотела, единственное, на что надеялась все эти пятьдесят лет, — поверь мне, я никогда не просила слишком многого, — это что ты посмотришь на меня, хоть разок, и скажешь: «Мама». Не так уж много за полвека. Черт побери, тебе ведь пятьдесят лет. Ты уже свила бы себе гнездышко, не захотела бы оставаться со мной, жила бы по-своему. Ради Бога, мама, я уже взрослая. Что ж, ладно, пожалуйста, раз ты взрослая, поступай как знаешь. Твоя жизнь, охота губить — губи.
Я пыталась понять, каково это — быть тобой. Вечно в этом приюте, куда я только наезжаю. Всегда в этом теле, которое я вижу лишь дважды в неделю. Хотя это не так уж трудно, правда, — ведь когда-то оно было частью моего? Плоть от плоти. Но я думаю, когда перерезают пуповину, то заодно отрезают и все остальное. Тебе говорят: теперь ты сама по себе, ты другая и отдельно от всех, как любой человек в этом мире, а думать иначе — чистая глупость. И если сложить все мои визиты, по два раза в неделю, выйдет, что мы провели вместе чуть больше года — не слишком много за пятьдесят-то лет, не слишком много для матери и дочери. Но если поглядеть с другой стороны — целый год одних только посещений.
Вот кто я есть, вот кем я была — посетителем. И когда пришла посмотреть на Джека, в той маленькой комнатке, а Винси ждал снаружи, — пришла посещать Джеково тело, как, можно сказать, делала и при его жизни, хотя сколько таких посещений было за пятьдесят лет, я не считала, и подумала: ну и в чем разница? Теперь он уже никогда не превратится в кого-то другого, но не обманывай себя, Эми Доддс, это и живому Джеку было не под силу.
В общем, что верно для тебя, то верно и для него. Может быть, поэтому он никогда и не навещал тебя — потому что уже посетил себя самого, как-то умудрился посмотреть на себя в той комнатке, где лежало его тело, понял, что уже не изменится. Может быть, он принес тебе эту жертву: нет надежды для тебя, значит, нету и для него. Пожертвовал всеми другими Джеками, которыми он мог бы стать. Но посмотри на дело иначе. Может быть, Джек Доддс, мой муж, был святым, а я этого не знала, никогда не умела соответствовать. Была слабой и эгоистичной. Привет, мам.
Самое лучшее, что мы можем сделать, Эм, это...
Негодяй, мясник, вот ты кто.
Я стояла там, положив руку на его холодный лоб, холодный как камень, и думала: это единственный Джек, какой только был или будет, один-единственный, мой бедный-бедный Джек. Думала: его вынули из холодильника, а потом засунут обратно, как сам он делал со своей говядиной и свининой. Скажи что-нибудь, Джек, хотя бы передо мной не притворяйся мертвым.
Думала: ради Винса я должна выглядеть сильной, несломленной. По крайней мере, мы дали этому несчастному мальчишке крышу над головой.
«Пойдешь посмотришь на него, Винси?» — сказала я.
Я пробовала понять, каково это — быть тобой, девочка. Понять, что значит быть лишенной того, чего лишена ты, и даже не знать об этом. Я пыталась понять, лучше было бы или хуже, если б мы знали заранее и имели выбор, избавить тебя от твоей жалкой доли еще до того, как ты узнала, что ты — это ты. Если, конечно, ты вообще об этом узнала. Тогда мы с Джеком получили бы свободу и смогли бы вести разные жизни, если бы ты положила за это свою. Твоя жертва.
Только похоже, что этот вариант не принес ничего хорошего Салли Тейт, бедной неудачнице, — ни сразу, ни потом. Похоже, и она переключилась на посещения. Муженек в тюряге. Потом ее тоже стали посещать, с платой за постой. На это живут, можно понять, что доводит женщину до такого существования. А Ленни Тейт повернулся спиной, умыл руки. Твоя жизнь, охота губить — губи. Хотя у него и от собственной-то немного осталось, судя по его виду в последнее время, он и сам превратился в развалину. А что до Джоан Тейт, повернулась она спиной или нет, я не знаю. Хотя, по-моему, она всегда знала, что Ленни на меня заглядывался.
А потом, это ведь преступление, как считалось тогда, в злое старое время. Вам нарубить, хозяюшка? Хотя почему преступление, когда добрая половина человечества, если поразмыслить, если вспомнить обо всех страданиях, добрую половину жизни думает, что лучше бы вовсе на свет не родиться? Нам с тобой еще повезло, Джун. И как ни крути, факт остается фактом: Салли по-настоящему хотела Винса. А я так и не перестала хотеть Джека. Всем нам прямая дорога в Страну Грез.
Зеленая фасоль. Дуршлаг. Вместо головы сито, и так далее.
Автобус сегодня еле ползет. Наверно, из-за дождя: улицы превратились в реки. Погода мерзкая. Но автобус всегда добирается до места. Я нынче опоздаю, девочка, но что тебе за печаль, разве ты когда-нибудь замечала, утро на дворе или вечер? Хотя иногда, по понедельникам и четвергам, мне казалось: а вдруг ты ждешь. Думаешь: сегодня понедельник, сегодня четверг, значит, она приедет. Надеюсь, что приедет, надеюсь, она никогда про меня не забудет.
Тем более что я не хочу, чтобы сегодня мое путешествие закончилось быстро. Есть время подумать, пока тащится автобус, есть время подготовиться к тому, что мне надо сказать.
Я старалась, я ждала и надеялась все пятьдесят лет, и теперь ты не можешь меня упрекнуть. Ты можешь упрекать меня за то, что вообще родилась, но за то, что будет теперь, нет. Пятьдесят лет — немалый срок. Наверное, многие в этом мире думают, что родиться было ошибкой, но уж коли родился, так не хнычь, терпи. Это и к тебе относится, девочка, даже к тебе. Только ты теперь можешь показать, доказать: это не то же самое, как если бы тебя вовсе не было, появись ты на свет или не появись — все едино. Пятидесяти лет довольно, чтобы вырастить ребенка. Прости меня за все ложные надежды и обещания, за минуты слабости, прости за всех этих дублеров, Винси-Салли-Мэнди. Но это не освобождает тебя от обязанности быть той, кто ты есть. ДжунДжунДжун.
Теперь мне придется заботиться о себе. Впрочем, ты этого не знаешь, не можешь знать. Посмотри на меня — жалкая беззащитная вдова, сидит в сорок четвертом автобусе, на втором этаже, хотя одному Богу известно зачем, в такую-то погоду, что ты увидишь за мокрыми окнами, кроме этой мерзости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Он смотрит на меня, сидящую около кровати, — я держу его за руку, его большой палец непрерывно и мягко движется, описывая маленькие круги у основания моего, и я думаю: не так уж долго осталось нам смотреть друг на друга, сколько раз нам еще доведется поговорить? Сначала считаешь годами, десятилетиями, и вдруг они превращаются в часы и минуты. И даже теперь, а ведь это его последний шанс, он не собирается упоминать о ней, не хочет и слова о ней сказать. Как будто мы снова в той же гостинице, что и пятьдесят лет назад, и мне вдруг становится ясно как день, что он и знать ничего не желал. Врачи наверняка что-нибудь придумают.
Он глядит на меня, точно жалеет, что так затянул с переменами, что ему приходится уходить как раз тогда, когда он решил все наладить. Он стал бы другим, верь, девочка, с новой душой, весь мир перевернулся бы с ног на голову только ради нас. Он точно жалеет, что был таким, каким был. Какой есть. Но и не думает заводить речь о ней, признавать свою вину. И вообще — жалеть-то он жалеет, но виноватым что-то не выглядит. Смотрит на меня прямо, в упор, так что мне приходится отвести глаза — всего на секунду, хотя, казалось бы, сейчас нельзя тратить время на то, чтобы смотреть в сторону. Но я думаю: я всегда буду видеть его лицо, всегда буду видеть лицо Джека, как маленькое фото у себя в голове. Словно в чужих мыслях человек никогда не умирает.
Но он так и не упоминает о Джун. Он говорит о Винсе, который никогда не был нашим и теперь не наш. Говорит: «Винс о тебе позаботится. Он славный парень. И работа у него неплохая». Говорит, что у меня все будет хорошо, обо мне позаботятся, но не говорит, что сам никогда не заботился о Джун, не говорит: «Передай Джун, что я ее люблю».
И я думаю: тогда и я не упомяну о Рэе, не скажу о нем ни слова. Хотя это и для меня последний шанс, время настало, у смертного одра, — теперь или никогда.
Он не заговорит о Джун, поэтому и я не заговорю о Рэе. Все честно. Чего ты не знаешь, то тебя не мучит. Но он смотрит на меня своим пристальным, немигающим взглядом, и мне снова приходится на мгновение отвести глаза. Я смотрю на соседнюю кровать — сейчас она пуста, ни одеял, ни простынок, — а когда мой взгляд снова возвращается к нему, вижу, что он и бровью не повел, по-прежнему смотрит на меня и за, как будто хотел бы шагнуть прямо сквозь меня и пойти дальше, а потом развернуться, и прийти обратно, и обнять меня. И он говорит, точно это его последнее слово обо всем, и о том, почему он лежит здесь, а я сижу рядом, держа его за руку, и о том, почему это оказался именно он, почему я сошлась с ним, а не с кем-нибудь из тысячи других, спасибо той летней ночи: «Вся жизнь игра, верно? Это и Рэйси скажет. Но у тебя все будет хорошо».
Маргейт
Это не похоже на финал путешествия, не похоже на последнее пристанище, где хотелось бы окончить свои дни и найти мир и покой на веки вечные. Это не Голубая Заводь. Если посмотришь в одну сторону, за общественный сортир, куда пошел Ленни, там только разбухшее серое небо и разбухшее серое море да серый горизонт, который старается хоть намеком разделить их, а в другой стороне, через дорогу, кто-то будто бы наспех соорудил декорацию, чтобы бросить вызов всей этой серости, — дома смахивают на передовые отряды пограничников, развернутых в цепь для устрашения врага, но вместо формы по ошибке одетых в клоунские наряды.
Фламинго. Тиволи. Ройал. Граб-сити.
— Марин-террас, — говорит Винс. Он уже забрался обратно в машину, и мы ждем Ленни. Похоже, он снова решил сыграть роль гида, как в Кентерберийском соборе, только теперь извлекает факты из головы. — Марин-террас, Маргейт. Золотая Миля. — Но это короткая миля, всего пара фарлонгов, и не шибко золотая с виду, по такой-то погоде, золотом тут и не пахнет.
БургерыХотдогиМороженоеКоктейлиЧайПопкорнЛеденцы-СахарнаяВата. Уйма вывесок и цветных фонарей, одни горят, другие мигают, и все дребезжит и трясется на ветру, а на мостовой там и сям лежат поваленные ветром афишные тумбочки на цепях. Большинство игровых залов закрыто, но в двух-трех горит свет, там все сияет и переливается. У одного из входов, в специальной будочке, торчит малый в шляпе с низкой тульей и куртке из ослиной шкуры, явно ждет не дождется конца своей смены. Нельзя сказать, чтобы народ туда валом валил.
— Вот что значит не сезон, — говорит Винс.
Вполне можно представить себе, что Винс — хозяин игрового зала. Разница, в общем, невелика. Салон Доддса с автоматами вместо машин.
Мираж. Золотой прииск. Мистер Би.
На ветровом стекле становится все больше мелких штрихов и капелек, и Винс включает «дворники», но они только размазывают воду, и он снова выключает их. Дождь еще не пошел всерьез, хотя небо темнеет с каждой секундой.
— В самый раз успели, правда? — говорит Вик. — А по утру судя и не подумал бы.
— Главное, что добрались, — говорит Винс.
Море этого не знает.
— Не очень-то удобная погодка для нашего дела, — говорит Вик, как будто до него это никому не приходило в голову.
— Это как посмотреть, — говорит Винс.
Я держу коробку.
— Попутного ветра в спину, — говорит Вик.
Я говорю, просто чтобы убедиться:
— А Пирс где?
— Ты на него смотришь, Рэйси, — медленно и терпеливо отвечает Винс. — Вон та штука впереди, на которую ты глядишь, и есть Пирс.
— Она и на пирс-то не похожа, — говорю я.
— А называется Пирс, — говорит он. — Хотя вообще-то это стена гавани. — И он снова вспоминает о своей роли гида. — Раньше тут была другая штуковина, Дамба, которая выглядела как пирс, по ней гуляли, пароходы к ней приставали. Но ее называли Дамбой, а то, что на самом деле стена гавани, называется Пирсом.
— Разумно, — говорю я. — А что случилось с той другой штуковиной, с Дамбой?
Винс смотрит на меня так, словно я плохо подготовился к экзамену.
— Снесло штормом. В семьдесят каком-то. Помню, Эми мне говорила: «Ты слыхал о Маргейтской Дамбе?» Наверно, поэтому Джек и написал про Пирс. Он-то хотел, чтобы это был не Пирс, а Дамба. Мы все помним, как по ней гуляли. Но он, видать, сообразил, что Дамбы больше нет, вот и поменял ее на Пирс.
Я начинаю путаться и на всякий случай молчу.
— Отсюда не видно, это, должно быть, за Пирсом, но кусок Дамбы вроде бы еще остался, — говорит Винс. — Стоит в море сам по себе.
— Может, его сегодня смыло, — говорю я.
— Это еще не шторм, — говорит Вик. У него тон знатока.
Ясное дело, нет, думаю я, глядя на водяную пыль.
По небу носятся чайки — можно подумать, что они то ли одурели от восторга, то ли, наоборот, жалеют, что вообще снялись с места.
— Чего он там? — говорит Винс, глядя через дорогу. — Искупаться, что ли, решил?
Потом мы видим, как он появляется из-за стенки, маскирующей вход в мужской туалет. Он замечает, что мы за ним наблюдаем, и специально мешкает в тот момент, когда на него набрасывается ветер, делая вид, что ему трудно идти. Он мрачно смотрит на небо, потом слабо улыбается, как часто улыбаются мужчины, только что опорожнившие мочевой пузырь. Он выглядит человеком, который всегда последний и знает это, который всегда заставляет других ждать. Он ненадолго останавливается — за ним ограда и серое море, — как будто, раз мы на побережье и он оказался в центре внимания, ему надо выкинуть какой-нибудь смешной номер, но он не может придумать какой и потому просто стоит, неуклюже ухмыляясь, точно его фотографируют. Я в Маргейте. Погодка аховая. Вдруг он подымается на цыпочки, сжимает кулаки, отводит плечо назад, делает выпад правой. Одно его лицо чего стоит — оно и впрямь сгодилось бы клоуну. Потом он тащится к машине, еле-еле — не идет, а плывет, — и открывает дверцу. Ветер кидается внутрь.
— Денек не для пляжа, — говорит он.
— Шальная мартовская погода, — говорит Винс.
— Уже апрель, — вставляет Вик.
— Первоапрельские шуточки, — говорит Ленни.
— Шальной Бомбардир Тейт, — говорит Винс, словно бы ничего не имея в виду, словно это просто так вырвалось.
— Джек Доддс, вот кто у нас шальной, — говорит Ленни, хлопая дверцей. — Вчера первое апреля было. Специально он, что ли, все тут перебаламутил?
Я держу банку, но на этот счет ничего сказать не могу — она не вздрагивает, никаких сигналов. Только ворчит двигатель.
Винс смотрит на отражение Ленни в зеркальце, потом прямо вперед. Мы стоим у тротуара.
— Так, — говорит Вик, словно час пробил.
— Так, — повторяет Ленни.
А я молчу. Мы все точно ждем чьей-то команды, и ее, наверно, надо подать мне, потому что Джек у меня и я должен почувствовать, как он говорит: «Ну ладно, двигай, ребята». Но я молчу. Не принимаю на себя командования.
Винс смотрит вперед, его руки спокойно лежат на руле, как будто мы едем, хотя на самом деле мы стоим без движения. Ветровое стекло все серебрится, небо как свинец. Потом я открываю рот, чтобы сказать «Ну, поехали», и мы вдруг начинаем двигаться. Словно Винс так ничего и не сделал и автомобиль решил за нас, словно мы просто груз, а «мерседес» тронулся сам по себе: щелк — и поехал, как та лента, которая увезла гроб с Джеком за синие бархатные занавески.
Это не похоже на конец пути, не похоже на цель, к которой ты стремился. Здесь как будто стараются растянуть на весь год то, что случилось в одно счастливое воскресенье. Так вот что ты получаешь, вот к чему ты приходишь. Я думаю, это оттого, что каждому хочется снова стать малышом — совочек с ведерком и полное пузо мороженого. Или оттого, что здесь чувствуешь себя на краю, хотя ты и так на краю, в другом смысле, и знаешь это. Не куда приходит дорога, а откуда она уже не ведет дальше, потому что утыкается в болото. Конец пути, конец пирса. Плюх. И если бы побережье само по себе было таким замечательным, к чему тогда устраивать всю эту китайскую ярмарку с увеселениями? Все пытаются раздразнить твои чувства, точно компания старых проституток. Как будто это не берег Кента, а район бардаков в Каире.
Фламинго. Тиволи. Ройал.
Винс позволяет машине медленно катиться вперед, он едва прикасается к педали газа, как будто наш «мерседес» сам знает, что делать, у него свое соображение — Дюк вот тоже всегда приходил домой сам, и я понимаю, почему Винс так себя ведет, что у него на уме. Наш автомобиль как бы стал катафалком, большим синим катафалком. Ведь это последнее путешествие Джека, по Марин-террас в Маргейте, вдоль Золотой Мили. Последняя ездка сегодня, да, Джек? Винс смотрит прямо вперед, руки на руле, словно не хочет ни на что отвлекаться. Мираж, Золотой Прииск, Океан. Все они размалеваны и разукрашены, как дворцы для бедных, — только в конце ряда маячит, возвышаясь над ними, простая кирпичная башня, а на ней несколько крупных слов. Это смахивает на вход в тюрьму, а не в парк аттракционов. Мы уже миновали башню, но все видели, спускаясь с холма, край большого колеса за ней и высокую горку, черную и тонкую на фоне серого неба. Этим и знаменит Маргейт, ради этого сюда и едут люди. Страна Грез.
Эми
И единственное, чего я хотела, единственное, на что надеялась все эти пятьдесят лет, — поверь мне, я никогда не просила слишком многого, — это что ты посмотришь на меня, хоть разок, и скажешь: «Мама». Не так уж много за полвека. Черт побери, тебе ведь пятьдесят лет. Ты уже свила бы себе гнездышко, не захотела бы оставаться со мной, жила бы по-своему. Ради Бога, мама, я уже взрослая. Что ж, ладно, пожалуйста, раз ты взрослая, поступай как знаешь. Твоя жизнь, охота губить — губи.
Я пыталась понять, каково это — быть тобой. Вечно в этом приюте, куда я только наезжаю. Всегда в этом теле, которое я вижу лишь дважды в неделю. Хотя это не так уж трудно, правда, — ведь когда-то оно было частью моего? Плоть от плоти. Но я думаю, когда перерезают пуповину, то заодно отрезают и все остальное. Тебе говорят: теперь ты сама по себе, ты другая и отдельно от всех, как любой человек в этом мире, а думать иначе — чистая глупость. И если сложить все мои визиты, по два раза в неделю, выйдет, что мы провели вместе чуть больше года — не слишком много за пятьдесят-то лет, не слишком много для матери и дочери. Но если поглядеть с другой стороны — целый год одних только посещений.
Вот кто я есть, вот кем я была — посетителем. И когда пришла посмотреть на Джека, в той маленькой комнатке, а Винси ждал снаружи, — пришла посещать Джеково тело, как, можно сказать, делала и при его жизни, хотя сколько таких посещений было за пятьдесят лет, я не считала, и подумала: ну и в чем разница? Теперь он уже никогда не превратится в кого-то другого, но не обманывай себя, Эми Доддс, это и живому Джеку было не под силу.
В общем, что верно для тебя, то верно и для него. Может быть, поэтому он никогда и не навещал тебя — потому что уже посетил себя самого, как-то умудрился посмотреть на себя в той комнатке, где лежало его тело, понял, что уже не изменится. Может быть, он принес тебе эту жертву: нет надежды для тебя, значит, нету и для него. Пожертвовал всеми другими Джеками, которыми он мог бы стать. Но посмотри на дело иначе. Может быть, Джек Доддс, мой муж, был святым, а я этого не знала, никогда не умела соответствовать. Была слабой и эгоистичной. Привет, мам.
Самое лучшее, что мы можем сделать, Эм, это...
Негодяй, мясник, вот ты кто.
Я стояла там, положив руку на его холодный лоб, холодный как камень, и думала: это единственный Джек, какой только был или будет, один-единственный, мой бедный-бедный Джек. Думала: его вынули из холодильника, а потом засунут обратно, как сам он делал со своей говядиной и свининой. Скажи что-нибудь, Джек, хотя бы передо мной не притворяйся мертвым.
Думала: ради Винса я должна выглядеть сильной, несломленной. По крайней мере, мы дали этому несчастному мальчишке крышу над головой.
«Пойдешь посмотришь на него, Винси?» — сказала я.
Я пробовала понять, каково это — быть тобой, девочка. Понять, что значит быть лишенной того, чего лишена ты, и даже не знать об этом. Я пыталась понять, лучше было бы или хуже, если б мы знали заранее и имели выбор, избавить тебя от твоей жалкой доли еще до того, как ты узнала, что ты — это ты. Если, конечно, ты вообще об этом узнала. Тогда мы с Джеком получили бы свободу и смогли бы вести разные жизни, если бы ты положила за это свою. Твоя жертва.
Только похоже, что этот вариант не принес ничего хорошего Салли Тейт, бедной неудачнице, — ни сразу, ни потом. Похоже, и она переключилась на посещения. Муженек в тюряге. Потом ее тоже стали посещать, с платой за постой. На это живут, можно понять, что доводит женщину до такого существования. А Ленни Тейт повернулся спиной, умыл руки. Твоя жизнь, охота губить — губи. Хотя у него и от собственной-то немного осталось, судя по его виду в последнее время, он и сам превратился в развалину. А что до Джоан Тейт, повернулась она спиной или нет, я не знаю. Хотя, по-моему, она всегда знала, что Ленни на меня заглядывался.
А потом, это ведь преступление, как считалось тогда, в злое старое время. Вам нарубить, хозяюшка? Хотя почему преступление, когда добрая половина человечества, если поразмыслить, если вспомнить обо всех страданиях, добрую половину жизни думает, что лучше бы вовсе на свет не родиться? Нам с тобой еще повезло, Джун. И как ни крути, факт остается фактом: Салли по-настоящему хотела Винса. А я так и не перестала хотеть Джека. Всем нам прямая дорога в Страну Грез.
Зеленая фасоль. Дуршлаг. Вместо головы сито, и так далее.
Автобус сегодня еле ползет. Наверно, из-за дождя: улицы превратились в реки. Погода мерзкая. Но автобус всегда добирается до места. Я нынче опоздаю, девочка, но что тебе за печаль, разве ты когда-нибудь замечала, утро на дворе или вечер? Хотя иногда, по понедельникам и четвергам, мне казалось: а вдруг ты ждешь. Думаешь: сегодня понедельник, сегодня четверг, значит, она приедет. Надеюсь, что приедет, надеюсь, она никогда про меня не забудет.
Тем более что я не хочу, чтобы сегодня мое путешествие закончилось быстро. Есть время подумать, пока тащится автобус, есть время подготовиться к тому, что мне надо сказать.
Я старалась, я ждала и надеялась все пятьдесят лет, и теперь ты не можешь меня упрекнуть. Ты можешь упрекать меня за то, что вообще родилась, но за то, что будет теперь, нет. Пятьдесят лет — немалый срок. Наверное, многие в этом мире думают, что родиться было ошибкой, но уж коли родился, так не хнычь, терпи. Это и к тебе относится, девочка, даже к тебе. Только ты теперь можешь показать, доказать: это не то же самое, как если бы тебя вовсе не было, появись ты на свет или не появись — все едино. Пятидесяти лет довольно, чтобы вырастить ребенка. Прости меня за все ложные надежды и обещания, за минуты слабости, прости за всех этих дублеров, Винси-Салли-Мэнди. Но это не освобождает тебя от обязанности быть той, кто ты есть. ДжунДжунДжун.
Теперь мне придется заботиться о себе. Впрочем, ты этого не знаешь, не можешь знать. Посмотри на меня — жалкая беззащитная вдова, сидит в сорок четвертом автобусе, на втором этаже, хотя одному Богу известно зачем, в такую-то погоду, что ты увидишь за мокрыми окнами, кроме этой мерзости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26