А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

А ведь, наверно, на мне лица не было, когда я мимо них проходила! Один бог знает, почему они не догадались!
Теперь Милена была спокойна и уговаривала Марио не волноваться, идти с безразличным видом. Она взяла его под руку и повела к площади Савонаролы. Они думали об одном и том же, и, выражая их общую мысль, Милена сказала:
— Ты пока спрячешься у Маргариты. Автобус уходит в шесть сорок. Мы можем часок посидеть здесь на скамейке. Надо о многом подумать!
Они сели. Над ними, высоко на пьедестале, стоял монах, благословляя их; а рядом играли дети под присмотром матерей и нянек. Деревья осеняли их своей густой тенью Милена все еще держала Марио под руку и прижималась к нему, сплетая его пальцы со своими. На мгновение они заглянули друг другу в глаза, и сердца двадцатилетних влюбленных сжались от грустных предчувствий.
— Они ничего про меня не знают, — сказал он. — До сих пор наша работа была легальной. Мне ничего не могут сделать. — Конечно, — ответила она.
В двадцать лет душа не хочет верить беде.
Марио был в спецовке. В кармане у него лежали три оставшиеся сигареты. Он вытащил одну и посмотрел вокруг: кто бы дал прикурить. Милена протянула руку грациозным движением.
— Дай сюда, я пойду и зажгу тебе, — сказала она.
И, взяв сигарету, подошла к какому-то старому синьору, который сидел неподалеку на скамеечке, положив палку на колени, и покуривал трубочку. Старик чиркнул серной спичкой о скамью и, что-то пробормотав, поднес Милене. Первый раз в жизни Милена закурила папиросу. У нее запершило в горле от дыма и едкого запаха плохо прогоревшей серной головки спички. Она закашлялась.
Старый синьор счел нужным выразить свое мнение:
— Да кто вас научил курить! Женщина — и вдруг курит! Да еще такая молодая!
Обернувшись к подошедшему Марио, который видел эту сцену, старик добавил:
— И вы ей это позволяете? Ну, поздравляю!
Матери и няньки, сидевшие на соседних скамейках, засмеялись; но некоторые промолчали, очевидно, соглашаясь с мнением старого брюзги. Одна из пожилых женщин, укоризненно глядя на Марио, сказала:
— Не стыдно вам, что ваша дама курит? Да еще в общественном месте?
Милена все кашляла и смеялась. И вдруг стала икать. Марио охватило задорное веселье, словно мальчишку, непочтительного к старым ворчунам. Они вернулись на свою скамью. Милена пыталась сдержать смех, но каждый раз, как икота возобновлялась, она снова начинала хохотать. Наконец икота как будто прошла; но когда Милена подняла глаза и увидела, как старик, жестикулируя, что-то проповедует женщинам, на нее снова напал неудержимый хохот. Марио вторил ей, потому что смех всегда заразителен. Старик погрозил им палкой. Потом в бешенстве вскочил со скамейки, бросился куда-то за па мятник и вскоре появился в сопровождении полицейского.
Тут Марио и Милена в мгновение ока вернулись к действительности, о которой на минуту забыли. Оба кинулись бежать, не переставая смеяться. Они мчались, держась за руки, до тех пор, пока, обернувшись, не увидели, что никто за ними не гонится.
Они оказались на виа Микели, безлюдной тихой улице, наполовину лежавшей в тени, наполовину залитой солнцем, игравшим на стенах красивых белых домов и спущенных жалюзи. Внезапно попав в этот пустынный уголок, они изумленно посмотрели друг на друга; последняя вспышка смеха одновременно угасла у них, перейдя в знакомую ласковую улыбку.
— Мы как дети, — сказала Милена, поправляя волосы.
— Вот именно, — подтвердил Марио. И в голосе у них звучал не упрек, а взаимное одобрение.
Они направились к автобусной станции, откуда машины отправлялись в загородные рейсы. Они шли рядом и молчали.
Вдруг Милена, не останавливаясь, сказала спокойно:
— Не обращай внимания, если я сейчас начну плакать. Это не от горя. Так иногда бывает после сумасшедшего хохота.
Он взял ее за руку. Но Милене уже удалось справиться с собой.
Они переходили площадь Санта-Мария Новелла; до заката было еще далеко, обелиски искрились под солнцем.
— Нет, нет, не буду плакать, — сказала Милена.
Они проходили мимо какой-то кондитерской. Милена посмотрела на часы.
— Уже пять минут седьмого, — воскликнула она. — Мы потеряли столько времени и не сказали друг другу ни слова!
— Так далее лучше, — ответил Марио. — Может быть, мы видимся в последний раз перед долгой разлукой. И нам было весело. Чего же больше?
Теперь она снова стала той Миленой, какой сделали ее перенесенные горести, тревоги, несправедливость и новая любовь — настоящая любовь, за которую надо бороться.
— Долго оставаться у Маргариты нельзя, — сказала ока. — Полиция за ней потихоньку присматривает, потому что она — вдова Мачисте. Если действительно хотят тебя арестовать, то явятся и туда. Но у нее ты хоть несколько дней будешь в безопасности. А за это время мы что-нибудь придумаем. Ты пока отдохни. Уж сколько времени ты живешь в таком напряжении!
— Ты все обо мне говоришь, Милена, а ты-то сама?
— Ну хорошо, хорошо, — ответила она. — Довольно разговоров! Ты видишь, что это лишнее. Иди возьми билет, а я займу тебе место в автобусе.
Перед Марио. к кассе стояло человек десять. Потихоньку подвигаясь в очереди, он думал не о билете, а о Милене; текли минуты, и он думал не о партии, не о Мачисте, не о коммунизме, не о фашизме, а о Милене — неизвестно, когда они еще увидятся.
— Куда? — спросил его кассир, выглядывая из окошечка.
— Греве, — машинально ответил Марио, шаря в кармаспецовки. Там оказалось две сигареты и шесть сольди. И тогда Марио вспомнил, что у него нет при себе денег. Он извинился, сказав, что сейчас вернется, и побежал к Милене. Она сидела в автобусе и думала о нем — неизвестно, когда они еще увидятся.
— Милена, — позвал Марио, постучав пальцами по стеклу. — У тебя есть деньги? Я забыл, что у меня в кармане только мелочь!
— Нет! — сказала она. — Я ведь выбежала без сумочки!
Она вышла из автобуса. Через несколько минут он должен был тронуться. Марио и Милена бросились к кассе. Окошечко было уже закрыто. Они долго стучались, кассир все повторял: «Закрыто! Закрыто!» Но, наконец, в ответ на их крики отворил окошечко.
— Дайте мне, пожалуйста, билет! Я заплачу за него кондуктору, как только приеду в Греве! Я еду к дочери сборщика налогов. Его там все знают!
Кассир никак не мог взять в толк, чего от него хотят, а потом пустился в пространные объяснения:
— Никак не могу! Это против правил! Может быть, сборщик налогов очень почтенный человек, но я не имею чести его знать. Я никогда не был в Греве! Если…
Они не дослушали его разглагольствований. Марио кинулся к двери, крикнув:
— Хочу я посмотреть, кто меня высадит из автобуса! Прощай, Милена! Прощай, любимая!
Однако когда он выбежал на площадь, то увидел, что автобус уже заворачивал на Боргоньисанти. Марио помчался вдогонку, крича во все горло и размахивая руками. Но автобус выехал на асфальтированную дорогу и был уже далеко: он поднимался на мост Каррайа.
Когда Милена подбежала к Марио, он остановился посреди улицы и, схватившись за голову, заговорил сердито и взволнованно — прохожим, верно, казалось, что в чем-то обвиняет свою спутницу.
— Вот видишь, Милена, вот видишь! Я вздумал экономить, брать с собой деньги только на курево и газету! И вот что вышло! Вот тебе и благоразумие! Вот оно к чему привели!
Патом он и в самом деле начал упрекать Милену
— Да ведь ты тоже поддерживала эти глупости! Зачем, мол, ты берешь с собой деньги, тратишься на мороженое, на дорогие сигареты, на орешки, а потом не у что пары носков купить! Ну вот! Вот!
Но насколько был взбудоражен Марио, настолько Щ лена оставалась спокойной.
— Да ты и вправду ребячишься! — сказала она. — Посмотри — народ кругом собрался! Ты забываешь, в каком ты положении!
Марио мгновенно утих. Но все-таки, обернувшись к собравшимся неподалеку любопытным, которых забавляли его возгласы и жестикуляция, он не мог удержаться и проказливо бросил зрителям:
— Представление окончено!
Когда они вышли на набережную, положение стало для них совершенно ясным. Они принялись перебирать в памяти, кто из друзей мог бы приютить Марио на эту ночь. Если б даже Милена сходила домой за деньгами, все равно идти в гостиницу было невозможно. Нельзя идти в гостиницу, и нельзя возвратиться на виа дель Корно.
— И вообще никуда нельзя, — сказал Марио. — Нельзя и к товарищам; я могу их подвести своим посещением Ты их предупреди завтра утром или сегодня же вечером
Нельзя идти к коммунистам, нельзя и к тем друзьям из типографии, которые не состоят в партии. Объясняя им было бы слишком долго. А сейчас такое время, что хоть они все рабочие и хорошие ребята, ничего нельм знать наверняка!
Таким образом, Марио исчерпал круг своих знакомых Теперь очередь была за Миленой. Она подумала было повести Марио к двоюродной сестре Альфредо, которая она передала прежнюю квартиру на Курэ, но сейчас же отбросила эту мысль, потому что муж; этой женщины был чернорубашечник. А кроме этого дома и виа дед Корно, ничего не приходило ей в голову. Положение казалось отчаянным, да таким оно и было на самом деле. Оставался единственный выход — спрятаться у приятелей по типографии, но Марио решительно отказался от этого. Раз на виа дель Корно явилась полиция, то оставаться в городе опасно, где бы он ни находился!
Наконец он принял решение:
— Я сегодня ночью во Флоренции не останусь! Что скажут товарищи, если я дам себя поймать, как кролика! — твердо сказал он Милене. — Я пойду пешком в Греве. Как-нибудь доберусь.
— Я тебя одного не пущу!
— Но ты согласна, что другого выхода нет? — Господи! — сказала она и на этот раз сама схватилась за голову. — Ты — не Милена, если впадаешь в отчаяние!
— Я Милена, Милена, — проговорила она, и в голосе звучала ласка. — И знаешь что? Я пойду с тобой. Я так решила.
Марио был удивлен и обрадован. Но, подумав, заявил, что он этого не допустит. Однако запрещение, помимо воли Марио, прозвучало неубедительно, словно он говорил так лишь из деликатности.
— Твоя мама с ума сойдет от беспокойства, если ты сегодня не вернешься!
— Марио, я тебе повторяю — я уже решила!
— До Греве больше тридцати километров!
— Ведь я тебе сказала, что уже решила! — голос Милены звучал все строже.
И через некоторое время, взявшись за руки, Марио и Милена уже шли в гору на Сан-Гаджо. На Дуэ-Страде Марио купил на все свои шесть сольди винограда и попросил у зеленщика несколько спичек, чтобы выкурить дорогой две оставшиеся сигареты. Они снова пустились в путь, по-прежнему держась за руки и уплетая виноград. Марио был в своей серой спецовке, Милена — в голубеньком домашнем платье, которое она носила еще девушкой; теперь оно выцвело и село, стало ей коротко и узковато в бедрах. А может быть, она выросла? Пополнела? Они казались детьми, убежавшими из школы. «Жулики! — сказал бы Стадерини. — Оба жулики!»
Они прошли через Таварнуцце уже поздним вечером. Мужчины, прохлаждавшиеся около какой-то остерии, помахали им, и за спиной Марио и Милены раздался иронический, шутливый возглас:
— И куда они идут! Куда только они идут!
Как обычно, Марио не преминул подхватить шутку:
— На край света, парень! Не хочешь ли с нами?
А тот, вызывая смех товарищей, ответил:
— Не-ет! Больно далеко!
Теперь перед ними был длинный спуск, уходивший вниз уступами; слева тянулась каменная стена, а направо внизу простиралась широкая долина, обрамленная вдалеке, на всем пути к Греве, крутыми отрогами гор.
Спускалась ночь, звездная и безлунная. После захода солнца ясное небо уже затягивала ровная прозрачная тень. Весь пейзаж, освещенный последними, закатные лучами солнца, приобрел какую-то особую, волнующую выразительность. Очертания холмов, деревьев, изгородей расплывались, сливаясь с длинными тенями, которые па-дали на землю; все как будто меняло свои размеры, меняло краски и оттенки; зеленые тона становились гуще, темнели до черноты; земля и кустарники стали ярко-желтыми, сверкавшая река четко обрисовывала берега и казалась живым средоточием, душою долины. Наступило одно из тех редких мгновений дня, когда человек сливается с природой.
Марио и Милена остановились у края дороги и с восхищением смотрели кругом. Наконец, Милена, нарушив тишину, сказала:
— Какой далекой кажется виа дель Корно! И Карлино, и Синьора, и «Червиа»!
А Марио, крепко сжимая ее руку, сказал то, что было у него на сердце:
— А вот с Мачисте мы как будто только что расстались.
И вдруг как-то сразу спустилась ночь, зажглись звезды; поля до самого горизонта окутались тьмой; горящие искорки крылатых светлячков золотыми брызгами взлетали в воздух, трепеща в такт кваканью лягушек. Вдалеке залаяла собака, ей ответила другая, третья; они замолкли, потом снова начали свой разговор. Лай доносился откуда-то из темноты и отдавался эхом на всю вселенную.
Марио и Милена долго шли вдоль длинной каменной стены, тянувшейся с левой стороны дороги; справа, на от» косе, чернела вереница кипарисов, нависавших над дорогой. Путники молчали; в памяти обоих ясно стоял сейчас образ Мачисте и то мгновение страшной ночи, когда они обрели друг друга. Они безотчетно понимали, что говорить не надо, что звук голоса, нарушив тишину, нарушит и согласное течение мыслей, рождавших в них обоих одни и те же воспоминания и чувства. Заговорить сейчас — значило бы умолчать о чем-то важном, чего не выразишь словами. А не сказать самого главного — значило в какой-то степени изменить друг другу.
Наступила полночь; они вышли на равнину, оба почувствовали усталость, заговорили. Решено было сделать привал. Перескочив через канаву, они устроились у дороги, найдя ровное местечко, поросшее травой. Марио вытянулся на спине, подложив одну руку под голову, а другой рукой обнял Милену, прилегшую рядом. Ночь была все так же прекрасна, и Милена вновь задумчиво повторила:
— Действительно, как далека от нас виа дель Корно! — Дальше звезд! — откликнулся Марио. Но, помол-чав, добавил: — И все-таки — это наша улица! Со всем, что там есть хорошего и дурного!
Дул легкий ветерок, сияли звезды; едва слышно шелестели кипарисы, словно ласково шептали что-то. Порой снова доносился собачий лай. Одинокие звуки, то глухие, то резкие, теперь раздавались лишь изредка. Долина словно поглощала их, потом, затаив их где-то в темноте, выпускала один за другим на простор, и, став гармоничнее, мягче, они таяли, замирая, и, наконец, угасали вдали, вызывая ощущение какой-то сказочной нежности. И когда наступила тишина, казалось, что природа начинает дышать — ветре, в шелесте, в трепетании светлячков, которое каждый миг возникало, умирало и возрождалось, мерцая в воздухе; а хор лягушек, их монотонное, непрестанное кваканье, казалось, составляло одно целое с тишиной.
И хотя Марио и Милена желали друг друга, хотя в их жилах кипела молодая кровь, они не соединились; им было достаточно ощущать свою близость, длить желание и жаждать друг друга. Они молчали, вникая в свои мысли, снова и снова чувствуя, что мысли у них одинаковые. И безмолвие этих часов, когда оба они, простершись на траве, лежали с открытыми глазами и вслушивались в тишину, было напряженнее всяких слов.
Наконец, пропел петух, и постепенно с разных сторон откликнулись другие петухи, словно целое полчище их вышло из лагерных палаток. Поднялись и Марио с Миленой.
— Я уж несколько месяцев не слыхал петуха, — сказал Марио.
И вновь обоим пришла на мысль виа дель Корно с полицейскими, поджидающими на лестницах, за углами, может быть, в конторе гостиницы.
Было еще темно, когда они снова пустились в путь. Марио запел песню. Ту самую, что пела Милена, идя по аллее, когда он вышел с поля, напугав ее, и они в первый раз узнали друг друга. После песенки о мимозе они долго пели на ходу, тесно прижавшись друг к другу, одну песню за другой — все песни, какие знали.
Где— то далеко за долиной взошла заря; воздух посвежел, и прохлада бодрила их. Навстречу им ехали люди в повозках и на велосипедах, засучив штаны, шли босиком крестьяне, шли крестьянки, тоже босые, в ярких платках на голове, ехали телеги, запряженные волами. Марио и Милена проходили мимо деревенских домиков; на гумнах кудахтали куры; детишки бегали с ломтями хлеба, политого оливковым маслом и посыпанного со лью; старухи пряли свою вечную кудель, сидя на скамеечке у дверей; женщины доставали воду из колодца и, оглядываясь на молодую парочку, придерживали веревку; ослики вертели колесо водочерпалки; волы в ярме тянули плуг, и пахари покрикивали на них и подгоняли хворостиною. И все, кто видел Марио и Милену: пахари на равнине, хозяйки с ведрами, с которых капала вода, бабушки со своими древними веретенами, похожие на воскресших волшебниц, ребятишки, вытиравшие подолами носы, женщины и мужчины, шедшие в поле с лопатами и мотыгами на плече или под мышкой, велосипедисты и фатторе, ехавшие в одноколках, -все говорили им:
— Счастливого дня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46