А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

что же такое это было? А уж тогда и подавно, когда Толик от меня ушел, а я лежал в своей комнате лицом к стене, сутками не в силах встать, разогреть чай, положить в рот кусок хлеба, не говоря уже о выходе на работу, я сутками бился над этим вопросом. В пятнадцать с половиной лет Толик сошелся с одной девушкой старше его на два года и переехал к ней жить, на что ее мать-одиночка не просто смотрела сквозь пальцы, а всячески этому способствовала, хотя я неоднократно ходил к ней и говорил, что парню надо учиться дальше. Но ей только и было от него нужно, что его дешевый детский труд в ее мини-пекарне по двенадцать часов в день, отчего он к ночи, бедный, уже с ног падал. И эта же мать-одиночка, когда я ей сказал, что напишу на нее, куда следует, нельзя из ребенка делать для себя раба или пусть Толик сначала тот хлеб отработает, который у меня ел в общей сложности больше трех лет, а Толик это все, оказывается, стоял за дверью подсобки и слышал, и как она мне кричала, слышал: а я напишу, куда следует, что ты пидирас, и ходишь за ним, как пидирас, и липнешь к нему, как… Но тут я уже ударил ее в лицо, в тот момент, я думаю, мог бы вообще убить, но здесь как раз выскочил из подсобки Толик, у него в руках был противень, мне показалось, что раскаленный, и на меня замахнулся.Я не плакал с самой мулиной смерти, до этого же вообще не помню, когда и плакал, если в детстве только, а тут был сильный, нетипичный для нашего климата мороз, я пришел домой и у меня вместо лица была ледяная корка. Разве я мог, разве я в самых тайных мыслях мог хотеть причинить Толику то, что причинили Валере Починкову потерявшие человеческий облик собутыльники его отца (см. «Палату №9»)? И тем более это общеизвестно: я — нормальный мужчина, у меня были две гражданские жены и одна зарегистрированная. Мне только в самом страшном сне такое, о чем она говорила, присниться могло. Для этого надо вывихнутые мозги доктора Ларионова иметь, чтобы делать подобные выводы!И потом потянулись недели, месяцы, а безвыходность была по-прежнему полная. Не видеть Толика я не мог, видеть мог хоть через день: он не только пек, он у нее и торговал. Но как он смотрел на меня при этом? Какую она сумела в нем ко мне разжечь неприкрытую ненависть! Я иногда брал у него две слойки с паштетом себе и одну с маком отцу, в шутку спрашивая, не скинет ли он мне по старой дружбе полтинничек, он же, шутки не понимая, только сурово мотал головой. Душу мне после подобных покупок выкручивало, как руки-ноги за день до приближения атмосферного фронта. И мысли от всего этого стали лезть в голову, с которыми голова уже не справлялась, отчего начались головные боли, бессонница: а что, если бы я, допустим, тогда пошел за Артистом (см. картины «Сон: гибель Артиста» и «Буквы „о“), если бы встал в юности на этот недостойный путь? Ведь у подобных людей целая мафия, они тянут своих на самый верх не хуже евреев и оттуда не дают уже спуститься ни на йоту! А уж в искусстве это процветает как нигде, меня, может быть, уже Европа знала бы, у меня вообще могло многое сложиться по-другому. Во-вторых, я имел бы такого удивительного старшего друга, как Артист, и в юности у меня было бы счастье, зазорное, но все лучше, чем ничего, а там, глядишь, я в него бы втянулся, на нормальных людей поглядывал бы уже сверху. И Толику мог бы это преподнести, как если его в секту избранных пригласил, а он неуверенным в себе мальчиком рос — вдруг бы это его захватило, мало ли? и мне бы этим довелось его возле себя удержать. Когда мысль после всех страшных кругов подбиралась к этому месту, было чувство, как если в голову вбили раскаленный гвоздь. Если же после подобного мне чудом удавалось заснуть, в мое тело вонзались ножи, причем убивали меня десятки мужчин, а иногда, напротив, одни только женщины и они-то усердствовали наиболее оголтело.Возвращаясь к картине, от которой я ушел слишком далеко, добавлю: после того, как Толик от меня переехал, я ее несколько месяцев не мог видеть, а потом все-таки к работе над ней вернулся, стал работой спасаться. И эти копья, которые можно видеть летящими с разных сторон на фоне синего неба над их ничем незащищенными телами, я нарисовал уже в последний момент как символ беззащитности и опасности их детского положения.
Натюрморт с песочными часами и котом
На этом полотне, последнем по времени исполнения, расположены предметы (на столе и симметрично стоящих возле него двух стульях), каждый из которых чем-то по-особому автору памятен. Задний край стола немного приподнят и расширен, как это делает, к примеру, Кузьма Петров-Водкин с целью сделать предметы более удобоваримыми для обозрения.Всю композицию вокруг себя организует старинный медный самовар, для протопки которого я ребенком вместе с бабусей собирал еловые шишки в лесу. Изображен самовар по памяти, так как на самом деле был утрачен в семьдесят втором году во время ограбления нашей дачи.Серебряный портсигар и старинная серебряная чарка была найдены мной в восемьдесят третьем году на руинах деревянных домов, когда стали сносить всю соседнюю с нашей улицу Подвойского (ныне Богородскую). Когда начинало темнеть, каждый старался там провести с фонариком свой досуг, поскольку некоторые из этих домов до Октябрьской революции принадлежали купцам. Но больше, чем мне, повезло только одной женщине из дома напротив, которая нашла там золотую сережку с бриллиантом, однако чтобы не делиться с государством, потом она это отрицала.Коровий рог для винопития был изготовлен и оформлен умельцами из цеха разделки туш. Как памятный знак преподнесен мне наряду с другими передовиками производства в честь присвоения нашему мясо-молочному комбинату имени Шестидесятилетия комсомола.Ваза фарфоровая, напольная, бесподобной работы современных китайских мастеров (расположена на правом стуле). Принесена мулей из клуба на время ремонта в ее кабинете да так в нашем доме и прижившаяся.Часы песочные, старинные, трехминутные, с помощью которых муля варила яйца всмятку, — одна из любимейших вещей Толи Маленького, мальчика-сироты, который у меня проживал на протяжении двух лет и одного месяца. Одно время он был одержим фобией все песчинки пересчитать. Он говорил: сколько в часах песчинок, столько в его жизни будет дней. Ему однажды ночью во сне сказал это чей-то голос. И, когда он сидел перед часами, вытянув свою худую шейку, немного скосив глаза и, как корова, то и дело перебирал губами, я видел в этой картине воплощение самой Жизни, быстротечности ее красоты и не мог оторвать взгляда от этого символического видения. (В ближайших планах художника — создать на этот сюжет картину.)Тему вечности и мимолетности подхватывает стоящая на левом стуле большая африканская маска (дерево, инкрустированное речными раковинками), обретенная мной при незабываемых обстоятельствах. Когда я как молодой, не имеющий семьи человек был послан от места первой своей работы в подшефный колхоз на уборку картофеля, мне, как и всем, работавшим в тот момент в поле, довелось стать свидетелями авиакатастрофы. Где-то над самыми нашими головами, но на очень большой высоте, невидимо, но с сильным хлопком развалился пассажирский авиалайнер. Падение обломков мы наблюдали в оцепенении, вскоре после чего мимо нас, городских, в сторону падения промчался грузовик с деревенскими в кузове. И тогда один из наших водителей сказал, что нам бы тоже хорошо успеть туда, пока из города не прислали оцепление. Две женщины из бухгалтерии бежать с нами не стали. Мы же спустя примерно полчаса достигли места, разброс вещей и фрагментов по местности был огромный, в радиусе, я думаю, не менее двух километров. И мы, разбредясь, приступили непосредственно к осмотру вещей, среди которых мной и была найдена эта бесподобная африканская маска. В пользу ее исторической истинности косвенно свидетельствует и бумажник, содержащий доллары США, извлеченный нашим бригадиром, как он утверждал, из пиджака чернокожего пассажира.Толстый полосатый кот, идущий под столом и повернувший к зрителю свои мерцающие глаза, с точки зрения биографии — кот, кастрированный мулей примерно за год до ее смерти, в последнее время живет у моей сестры. С точки же зрения идейной нагрузки, кот этот противопоставлен мертвым вещам: на первый взгляд, в отличие от них, он празднует радость жизни (на что красноречиво указывает бегущая в часах песочная струйка), но, если всмотреться в его почти квадратную фигуру внимательней, нетрудно заметить широкий ошейник, тяжелое ожирение, усталость и равнодушие во взгляде, что обесценивает недолгий отрезок его жизни по сравнению с вещами, свободными от людского произвола, прекрасными, бестрепетными и вечными. Созданная человеком якобы для себя, всякая вещь на самом деле упоена одним собственным существованием. Отсюда наша вечная тяга к ним как к недостижимому идеалу. Отсюда же призвание всякого художника этот идеал воплотить.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сейчас, когда я невольно обозрел, казалось, давно позабытое, мне с новой силой открылось понимание того, как важно знать биографию художника для правильного восприятия его творчества.Современная действительность, лишая 90 процентов населения права на человеческое существование, дает тем не менее всем нам и свое неоспоримое преимущество, а именно: никто из нас больше не должен стесняться правды о себе. Конечно, в столице или большом, миллионном городе, как ваш, эти истины открываются заметно быстрее, чем в городе, пускай только в три раза меньшем, а все-таки лишенном звания и самоощущения областного центра. Но я в своих ожиданиях полагаюсь именно на вышеназванное вдумчивое, цивилизованное понимание меня и моей судьбы.Остро нуждаясь в деньгах и признании публики, готов с пониманием отнестись к любым замечаниям. Конечно, моим личным идеалом является «правда и ничего кроме правды» (о чем и свидетельствует все вышеизложенное). Но, понимая законы, диктуемые сегодня рынком, готов пойти и на определенные отклонения. Так, к примеру, для создания нужного имиджа может понадобиться: причину невроза навязчивых состояний объяснять не так, как я сам это понимаю (избиения в детстве, моральные экзекуции в школе), а пойти по скользкой дорожке, предложенной доктором Ларионовым и все мотивировать вытесненной, что называется, извращенностью, или бисексуальностью, как принято ее называть теперь. Но сам я глубоко убежден: русского человека подобная версия от приобретения картин только отшатнет. В то время как для извращенного вкуса иностранного покупателя подобный имидж, быть может, и пойдет мне на пользу. Это же касается и того факта, что избиениям в детстве меня подвергал отец-коммунист (член партии с 1962 г.), до сих пор хранящий свой партбилет в верхнем ящике письменного стола, рядом с почетными грамотами за подписью первого секретаря райкома и одной за подписью третьего (по пропаганде) секретаря обкома КПСС.В интересах той же конъюнктуры буклет с автобиографией и перечнем картин следует назвать, как я думаю, «Человек из палаты №9». Впрочем, все это уже второстепенные частности, которые мы обсудим в дальнейшем, после принятия картин на комиссию и установления общей договоренности. И.А.Л. опыт принадлежания Артюша! Это письмо — тебе. А почему я назвала этот файл «ПисьмоИЗ», ты сейчас поймешь.То, что я хочу тебе сообщить — то, о чем я сама узнала только этой весной, случилось либо пятьдесят семь, либо пятьдесят восемь лет назад. Последнее вероятней.Новость эта, мягко говоря, трагическая. Но в Москве 2000 года поделиться ею, как оказалось, абсолютно не с кем. Когда мы виделись в последний раз с твоим отцом, я подумала, что смогу рассказать об этом хотя бы ему, у меня все еще стучало в висках: «Рихтер идет! Рихтер идет!» Нет, тоже не получилось. Невозможно. Неуместно. Бестактно. У всех — тьма своих проблем, преходящих, преувеличенных или просто надуманных, но главное, что сегодняшних.Когда с этой «новостью» я, например, пришла к Вере, она была в полном отчаянии оттого, как неудачно ее постригли… Пришлось сесть рядом и горячо сострадать. У Лизы третий месяц в больнице мать. Ну и так далее.Вот и решила: написать об этом тебе — впрок. Все-таки фрагмент истории твоего рода. На когда-нибудь. На зрелость. Уж точно не на сейчас.Или у всего, у горя тоже, есть свой срок давности? И, если к уже прошедшим почти шестидесяти прибавить еще лет десять или пятнадцать, тебя этот эпизод кольнет не больше и не надольше, чем весть о гибели гейдельбергского человека, чьи окаменелости недавно были обнаружены?..Не хочу, чтобы так, сын!Ладно. Просто последовательно пишу. Стараюсь думать только о том, как изложить, с чего начать.Итак. Около года назад я прочла, по-моему, в «Известиях»: немецкий Фонд Клейме Конференс намерен выплачивать бывшим узникам гетто ежемесячную пенсию в размере двухсот пятидесяти немецких марок — сумму по сегодняшним меркам огромную. Из обузы, которой бабушка Рива себя считала («Зачем я живу? Ты мне можешь объяснить, для чего я живу?!»), теперь она могла превратиться в нашу с тобой опору. Жизнь снова обретала смысл, и это в восемьдесят-то шесть!Бабушка написала положенное заявление, я заверила его у нотариуса, приложила ксерокопию ее паспорта и отослала во Франкфурт.Голос у бабушки помолодел, отзывы о старушках-подружках по ежедневным прогулкам стали снисходительней. У нее даже повысился гемоглобин.А приблизительно через полтора месяца из Германии пришел ответ — на бабушкин адрес, по-русски: ваше пребывание в гетто необходимо подтвердить документально (список документов прилагается), свидетельские показания и фотографии доказательствами не являются! (После этой фразы на самом деле стоял восклицательный знак.)Она позвонила мне с заложенным носом (значит, уже наплакалась), прочла все, от слова до слова — сдержанно, чинно, ты же знаешь, как это она умеет, потом сказала: «Напиши им: немцы нам справок не давали». Потом: «У меня горят драники!» — и бросила трубку. Чтобы я не слышала ее слез. Жизнь снова теряла смысл. Ее жизнь. А моя — я ведь тоже захлюпала носом — шанс поставить коронки из металлокерамики, купить тебе зимнюю куртку, а там, глядишь, и твой компьютер апгрейдить. А там, глядишь, когда ближе к концу года Мызгачева опять занудит о неизбежности сокращений, бесстрастно положить ей на стол заявление, мысленно пожелав бабе Риве долгих лет жизни.Какое-то неправильное получается начало. Не о том. Но в этой истории все так странно, судорожно сплетено.До этой весны ты и я, мы оба знали фактически лишь эпилог: моя бабушка, а твоя прабабушка Рива, тогда двадцативосьмилетняя, убежала из минского гетто, а ее сестра Люба, ее мать Лиза и трехлетняя дочь Жанночка погибли, их задушили газом в специально оборудованных для этого фургонах. То есть Любу скорее всего расстреляли, — очевидно, одной из последних: когда перед окончательной ликвидацией гетто так называемых специалистов (людей, в чьих руках и умениях немцы еще нуждались) отселяли в бараки, на улицу Широкую, один польский еврей предложил Любе переехать туда вместе с ним, в качестве его жены, и она согласилась. Октября сорок третьего пережить она не могла, в этом месяце в Минске расстреляли последних евреев.А Аркаша, бабушкин сын, тогда восьмилетний, остался в живых, потому что в самом начале июня сорок первого уехал на каникулы к московским родственникам. Вырос и дал жизнь мне.Об этом я рассказала тебе в твои восемь лет. В восемь лет и два или три месяца.А когда тебе исполнилось восемь ровно, твой отец принес ко дню твоего рождения среди прочих подарков детскую переводную книжку «Откуда берутся дети?» В аннотации было написано: для детей от шести до девяти. Я ее полистала, сказала, что категорически против такого подарка. Елоев же мне объяснил, что наше детство с твоим не надо равнять: информационный бум, доступность порно, и «стало быть, что у нас в сухом остатке? а вот что! (о, этот его неподражаемый тон) подобная книжка призвана тебя не ранить, а просветить! ничего кроме просвещения мы не в силах противопоставить миру, который делается, да, не спорю, все более бесстрастным и агрессивным!»Мой бедный ребенок, ты прочел ее всю, в один присест, не отрываясь, у себя в комнате на диване, фиолетовом, из шести подушек (еще помнишь его? сейчас он у Веры на даче), сидел, шевелил губами, водил пальцем по строчкам, Елоев подглядывал в щелку, показывал мне большой палец. А вечером первый раз в жизни у тебя разболелась голова, потом оказалось, что ты весь горишь, у тебя было тридцать семь и восемь.И вот через два или три месяца после этого случая я рассказываю тебе про гетто, показываю две уцелевшие у московской родни довоенные фотографии — с Жанночкой и с твоей прапрабабушкой Лизой, потому что шел какой-то фильм про войну, ты стал меня спрашивать… Ночью мы проснулись от твоего крика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43