Конечно, того ужаса, который он испытал при первой встрече, уже не было, но образ Бармалея еще не до конца померк в сознании, и в одной комнате с отцом у Нилушки начинали предательски дрожать коленки, голос переставал его слушаться, а любые желания вытеснялись одним-единственным – оказаться как можно дальше отсюда. Но чтобы не рассердить майора, Нилушка послушно тыкал пальчиком в первую попавшуюся вещицу и умирающим голосом спрашивал:
– Можно... папа?
– Конечно, можно... сынок, – с несколько натужной сердечностью отвечал отец. – Это сандаловые четки... в общем, такие бусы специальные... Чувствовалось, что присутствие сына его тоже тяготило. Майор расстался с Нилушкой, когда тот был живым щекастым пупсом, умевшем лишь пачкаться да орать в самое неподходящее время, и теперь тоже никак не мог свыкнуться с тем, что этот незнакомый мальчишка, толстый, бледный, с темными кругами под глазами – и есть тот самый пупс, его родной сын, и с этим обстоятельством надо что-то делать. Впрочем, Нилушка этого понять не мог, да и сам майор – тоже вряд ли...
Мальчик послушно брал в руки четки, перебирал несколько бусинок, тихо клал на место.
– Еще что-нибудь показать? – с готовностью спрашивал майор.
Нилушка понуро кивал головой и разглядывал предложенное, толком не видя и не слыша старательных разъяснений отца. Когда мама, а чаще бабушка за каким-нибудь делом выкликали его, он пулей вылетал из комнаты, и даже пытки у рояля были ему в радость.
Ночью, выйдя в туалет, он услышал обрывок разговора, который вели на кухне взрослые. Солировал майор:
– ...повышенная солнечная активность, и врачи настоятельно рекомендуют родителям детей с ослабленным здоровьем этим летом воздержаться от их вывоза на Черноморское побережье. Прекрасные места для детского отдыха есть и в средней полосе России, на Карельском перешейке и в Прибалтике... Это я, дорогие женщины, к тому, что не худо бы еще раз все взвесить. Сами же говорите – ребенок перенес бронхит...
До сознания Нилушки дошло только слово "черноморское", и тут же защемило в груди. Еще зимой мама обещала свозить на Черное море, и так аппетитно про это море рассказывала.
– Вам не стоило утруждать себя чтением, Роман Нилович, – отвечал четкий, ледяной голос бабушки. – Ваша мысль предельно ясна и без газетных слов. Я прекрасно понимаю, что вдвоем с Ольгой отдыхать вам будет куда вольготнее и спокойнее. Не стану возражать. При таком подходе всем будет только лучше, если мальчик отправится в деревню с Аглаей Антоновной и со мной. И в первую очередь ему самому.
– Но, Александра Павловна, я вовсе не это имел в виду...
– Ах, мама, но тебе же будет трудно управляться и с Нилом, и с бабушкой. К тому же я обещала Нилушке...
Ольгу прервал громкий рев из туалета:
– Не хочу на море, не хочу на море, хочу в Толмачево! С бабушкой! И с бабуленькой! Майор не сдержал вздох облегчения. Когда Нилушку привезли из деревни, отец был уже в Китае. На следующее лето мама сама летала к нему и привезла себе, сыну и бабушке много красивой одежды.

VIII
(Ленинград, 1982)

– Насколько я понимаю, вы в этот период получаетесь как бы безотцовщиной при живом отце. За такое короткое время ни вы не успели принять и полюбить его, ни он вас, вы встретились и расстались совсем чужими людьми, а ваши домашние это положение ничем, можно сказать, не облегчили.
– Там все друг другу чужие.
– Три поколения, три женщины, холодные, как Парки... – пробормотал Евгений Николаевич. – Клото, Лахесис, Атропос...
– Что вы сказали?
– Так, ничего... Бабушка ваша мне понятна и объяснима. А вот мать...
– Я не хочу никого судить, да и не имею права. Ольга Владимировна – выдающаяся, почти великая певица, талант, полностью раскрытый и реализованный, – без намека на иронию сказал Нил. – Она живет только оперой, а все, что не есть опера, для нее существует лишь фоном, где-то там, на самой периферии сознания.
– В том числе и единственный сын?
– В том числе и единственный сын, – подтвердил Нил. – Только винить ее в этом – все равно, что пенять на луну за то, что не греет. Теперь-то я понял, а прежде сильно обижался... Пожалуй, единственное, в чем ее можно упрекнуть – что она вовремя не осмыслила свой жизненный вектор и допустила мое появление на свет...

IX
(Ленинград, 1963)

Минуло два года. Мамина слава крепла, ей присвоили звание "заслуженной артистки", а потом вызвали в Москву и наградили медалью. Сразу по возвращении они с бабушкой затеяли большую перестановку, поскольку теперь маме нужна была отдельная комната для отдыха и занятий. Для начала Нилушку выселили из его с мамой спальни, куда тут же запустили мастеров, обивших стены специальными звукоизолирующими панелями и поставившими новую дверь, обтянутую чем-то толстым и мягким. Его кровать выкинули на помойку, заменив ее новым раскладным диваном, а диван, вместе с его столиком и ящиком с игрушками, затолкали в угол гостиной.
Но и этот угол не стал для него тихим прибежищем – вскоре в гостиную перекочевал бабушкин рояль, и сюда с утра до позднего вечера стали ходить ученики. Учеников у бабушки заметно прибавилось, и хотя она вдвое увеличила плату за обучение, попасть к ней могли далеко не все желающие – еще бы, брать уроки у матери самой Баренцевой! Бабушка уже не могла позволить себе проводить занятия в своей комнате, где теперь безвылазно находилась бабуленька, вконец одряхлевшая и утратившая последние признаки презентабельности и транспортабельности. Ни приласкать правнука, когда он, изгнанный из других комнат, забредал в ее старческую обитель, ни сказать ему что-нибудь хорошее она не могла, если вообще когда-нибудь умела. С другой стороны, была уже не в состоянии шипеть и шпынять – и на том спасибо. Даже детский сад, куда его вскорости определили, чтобы зря не болтался под ногами, казался, по сравнению, мил и приятен, и домой возвращаться было ой как тяжко.
Но зимой садик закрыли на ремонт, а детей перевели в другой, в четырех трамвайных остановках. Нилушку решили туда не водить – далеко, к тому же мальчику осталось всего полгода до школы. Теперь, в оставшееся от платных учеников время, бабушка занималась с ним не только музыкой, но и арифметикой, чистописанием, на ручонках, непривычных еще к перу, не сходили чернильные кляксы и синяки от злой бабушкиной линейки. Шарлота Гавриловна со своими ветхими учебниками стала приходить и днем.
– Nil! – все чаще шипела она, – Cesse-la! Tiens en place!< Прекрати! Не вертись! (фр.) >
Он ненавидел французский язык, ненавидел Шарлоту, ненавидел бабушку. "Она же такая старая! – думал он, забившись в уголок. – Ей пятьдесят восемь лет! Ну почему она все никак не умрет?!"
Мама то пропадала в своей опере, то целыми днями лежала на тахте в звуконепроницаемой комнате, то вовсе исчезала на несколько недель. Это называлось "гастроли". Оттуда она всякий раз привозила сыну что-нибудь интересное – яркие, красивые игрушки, большие книжки с множеством цветных картинок и непонятным текстом, пушистые свитера и нарядные костюмчики, невиданные сласти – белый, как молоко, шоколад, плоские, почти прозрачные конфетки, которые так и таяли во рту, сочную жевательную резинку. Нилушка радовался подаркам и мечтал, чтобы мама уезжала почаще. И еще – чтобы самому поскорее вырасти и тоже поехать на гастроли, где делают столько всего замечательного.
Один раз мама взяла его с собой в оперу. Они долго ехали на трамвае, и это было интересно. Вышли у громадного красивого дома, но пошли не туда, где широкие ступеньки и много высоких стеклянных дверей, и большие-большие афиши с обеих сторон (на одной Нилушка, влекомый за руку озабоченной, опаздывающей мамой, успел с гордостью прочесть "з. а. РСФСР О.С.Баренцева"), а свернули за угол и нырнули в узкую, коричневую дверь с надписью "Служебный вход". За дверью на стуле сидела старая тетенька в берете и ловко перебирала спицами. Тетенька пробежала по ним взглядом, кивнула равнодушно и продолжила вязание, никак не прореагировав на тихое "здравствуйте", которое выдавил из себя воспитанный мальчик Нилушка.
– Вовсе не обязательно здороваться со всеми подряд, – на быстром ходу поучала мама, проволакивая его по высокому, но узкому коридору. – Народу здесь...
Действительно, народу было порядочно, и самого разного. Вот навстречу им вылетела целая стайка девчонок в белых балетных платьицах, едва ли старше Нилушки, пискливо переговариваясь, пролетела мимо. Вот из-за поворота выскочили два дядьки в серых замызганных халатах, едва не зацепив Нилушку длиннющей стремянкой. Вот они сами пронеслись мимо еще одного дяденьки, маленького, толстого и лысого – он стоял, выставив вперед руку и сосредоточенно выводил высоким, козлиным голосом:
– Ля-а-а-а-а! А-а-а-а-а!.. Оля, в местком загляни-и-и!
– Ладно, Прокопий, потом... – пропела в ответ мама, не замедляя шаг.
Они без стука влетели в какую-то дверь и оказались в маленькой, прокуренной комнатке. Тут же отразились в двух зеркалах, возвышающихся над туалетными столиками – точно такой же стоял у бабушки в комнате, только на нем лежали ноты и стояла большая ваза с сухими цветами, а на этих громоздились всякие флакончики, коробочки, пуховки. Одно из придвинутых к столикам кресел было пусто, в другом сидела толстая старинная дама в бордовом бархатном платье, расшитом по подолу фруктами, и в высокой прическе, кудрявой и совсем белой. Дама курила папиросу и в зеркало смотрела на них карими коровьими глазами. – Гаечка!
Мама подтолкнула Нилушку в сторону, сама же стремительно приблизилась к старинной даме, наклонила к ней лицо. Та выставила толстое обнаженное плечо, и мама приложилась к плечу губами. Толстая дама в ответ чмокнула губами, словно целовала воздух.
– А то перепачкаю, – объяснила она густым басом и повела глазами в сторону Нилушки. – Твой?
– Мой, – подтвердила мама. – Хорошенький. А почему не здоровается? Мама обернулась, посмотрела с укоризной.
– Да, Нилушка, что же ты, поздоровайся с тетей Гаей.
Он густо покраснел – что спрашивает, сама же учила не здороваться с кем попало?! – и чуть слышно пробубнил:
– Здравствуйте...
– Гаечка, милая, умоляю, побудь с ним минуточку. Я только к главному и обратно...
– Мне сейчас на сцену, – пробасила толстая Гаечка.
– Да я буквально на секундочку... А ты смотри, веди себя.
Мама клюнула Нилушку губами в щечку и выпорхнула за дверь.
Тетя Гаечка, чуть улыбаясь, смотрела на набычившегося Нилушку, думая, должно быть, какой такой вопрос следует задать этому маленькому дикарю.
– И как же?.. – начала она, но тут в дверь постучали, и скрипучий голос внятно произнес:
– Гаянэ Хачатуровна, ваш выход. Толстуха вздохнула, притушила папиросу и поднялась, одергивая налипшее платье.
– Ну вот, – сказала она, приосанилась и вышла, оставив Нилушку в полном одиночестве.
Он посидел немного, потом, набравшись смелости, подошел к маминому столику, понюхал из флакончика, открыл коробочку с яркой металлической крышкой, тут же измазал руку в каком-то жирном креме. Пока искал, чем вытереться, случайно дунул в пудреницу. Отскочил, от греха подальше, тут же задел спиной манекен с тяжелым и жестким позолоченным платьем, чуть не уронил. На цыпочках вернулся к столику и сел в кресло, теперь уже опасаясь трогать что-либо.
Мама все не шла. Здесь было мучительно душно и скучно. Нилушка терпел, сколько мог, потом не выдержал, встал и вышел в коридор. Там было пусто. Вдали играла музыка. Идя на звук, он свернул"" за угол, потом за другой, незаметно для себя прошел в широкую, настежь открытую дверь...
Он оказался в длинном, узком помещении, сплошь уставленном одинаковыми шкафчиками. Одни были открыты и пусты, другие закрыты. Под некоторыми шкафчиками стояла обувь – туфельки, шлёпанцы, белые балетные тапочки. Совсем как в детсадовской раздевалке...
В отдалении что-то скрипнуло, неожиданно пробежал сквознячок. Нилушка вздрогнул и замер.
В противоположном конце помещения показалась тоненькая, гибкая фигурка, обернутая в голубую простыню. Грациозно перебирая босыми ножками, фигурка приблизилась и остановилась вполоборота к мальчику возле одного из шкафчиков. Нилушка с замиранием сердца смотрел на точеный девичий профиль, на гривку мокрых волос, откинутых с чистого высокого лба. Никогда еще он не видел создания, столь прекрасного.
Смуглая тонкая рука приоткрыла створку, достала что-то. Пугливо, словно серна, озираясь большими влажными глазами, девушка невесомо подошла к другому шкафчику, склонилась, высыпала в стоящие под ним тапочки какой-то белый порошок, выпрямилась и спрятала в складках простыни спичечный коробок.
– Будешь знать! – торжествующе прошептали нежные губы, раскрылись пошире, между ними показался розовый язычок.
Она развернулась и гордо удалилась в том же направлении, откуда пришла, так и не заметив вмазавшегося в стенку Нилушки. А его пробрала сладкая дрожь, лицо горело... Он долго смотрел ей вслед, пока не сумел усилием воли отогнать наваждение.
– Балерина! – пробормотал он со всей возможной презрительностью. В их доме это было слово ругательное.
Но неземной образ не желал уходить в небытие, насмехаясь над его натужным презрением...
Выйдя из раздевалки, он еще немного поблуждал по коридорам, пока не нарвался на злую взъерошенную тетку, удивительно похожую на Нонну Сергеевну, самую несимпатичную воспитательницу в их садике.
– Это еще что такое?! – окрысилась тетка, едва завидев его. – Что еще за хождения? Тебе где надо быть?
– Не знаю, – честно и озадаченно признался Нилушка.
Тетка всплеснула руками.
– Он не знает! Не знает он! Через пять минут на сцену, все эльфы давным-давно готовы, переоделись, а он один все не знает... В левую кулису! Бегом!
– К-куда? – переспросил совсем растерявшийся Нилушка.
Тетка в изнеможении махнула куда-то рукой и убежала. Нилушка же побрел в указанную сторону. Скоро коридор перешел в лестницу, ведущую наверх, а та закончилась чем-то вроде балкона. Слева от Нилушки сбегала вниз крутая и узкая винтовая лестница, впереди виднелся длинный деревянный мостик, перекинутый через темную бездну. Дальний край мостика терялся во мраке. Нилушка подумал и выбрал винтовую лестницу. Осторожно, держась за стену, спустился по ней, и тут же зацепил ногой какую-то толстую веревку. Совсем рядом с ним с грохотом обрушилось что-то большое и плоское, подняв при этом такую густую пыль, что стало вообще ничего не видно. Нилушка оглушительно чихнул.
Похоже, оба этих громких звука остались никем не услышанными. Ободренный этим, Нилушка отдышался и осторожно, почти ощупью двинулся дальше. Музыка делалась все громче и громче. Он обогнул большой темный холст – и совершенно неожиданно оказался в густой толчее. Всюду сновали люди разных возрастов, полов и размеров, в театральных и обыкновенных костюмах, живо жестикулировали, переругивались шепотом, шпыняли и толкали его. Он попятился, пытаясь сойти с торной дорожки, и уткнулся в колено, принадлежащее очень большому дяде. Дядя стоял совершенно спокойно, похоже, единственный из всех никуда не спешил. У него было круглое, доброе лицо.
– Ты, малец, чей такой? – приветливо спросил дядя.
– Зэ-а РСФСР Баренцевой О-Эс, – ответил Нилушка.
Этот дядя ни малейшего страха у него не вызывал.
– Ишь ты! – с уважением протянул дядя. – А кем быть хочешь, когда вырастешь?
– Пожарником! – убежденно ответил Нилушка. Большому дяде этот ответ понравился чрезвычайно.
– Наш человек! – умиленно сказал он и протянул большую крепкую ладонь, которую Нилушка смог обхватить только двумя ладошками одновременно. – А я дядя Вася. Поглядеть хочешь?
– Что поглядеть? – не понял Нилушка.
– Ну, сцену. Представление.
– Ага.
– Пошли. Только там тихо надо.
И они на цыпочках вышли в кулисы, где специально для дяди Васи было поставлено кресло с прямой спинкой. Отсюда была видна почти вся сцена – только не как из зала, а сбоку. На сцене пели и плясали, а в противоположной кулисе, не обращая никакого внимания на окружающую суету, стоял человек в наушниках и меланхолично жевал длинный бутерброд. Нилушка забрался на колени к дяде Васе и стал смотреть на человека с бутербродом.
Мама разыскала его лишь после окончания дневного спектакля, крепко отругала, досталось и дяде Васе. Всю дорогу до дома она сердито молчала. И больше сына с собой в театр не брала. Он и не напрашивался. Там все играют музыку и поют – этого добра ему и дома хватает!
Если раньше ему строжайше запрещали выходить во двор без присмотра взрослых, то теперь, наоборот, норовили выставить при каждом удобном случае.
1 2 3 4 5 6 7