Толковый парень.
– Слушай, Дим Димыч… Тут такое недоразумение… – Я вдруг пугаюсь; но ведь нужно хоть что-то сказать!
– …недоразумение такое… – Я вспоминаю, что днем раньше ко мне пришел начальник планового отдела с заявлением «по собственному желанию». – Сергиенко уходить надумал. Надо бы разобраться. Все-таки специалист редкостный, а? – Я смотрю на Дим Димыча почти умоляюще, Начинаю перекладывать бумаги. Нахожу сергиенковское заявление. Вот, – протягиваю я Дим Димычу листок бумаги.
VII.
…Жена сначала молчит. Я слышу, как она дышит в трубку.
– Ты сошел с ума! Ведь Димыч секретарь партбюро.
– Вот именно, – я стараюсь говорить спокойно.
– И ты все ему рассказал?
– Ну… не все. Но…
– Слава богу.
– Что?
– Я говорю, возьми себя в руки. Все гораздо проще. Не делай драму из…
– Из чего?
– Гриша, возьми себя в руки.
– Григорий Александрович, – это моя секретарша Лидочка, необычайно самоуверенная и глупая девочка. – К вам журналист просится, – Лидочка упрямо морщит свой ясный лобик, – ведь вы заняты, верно?
Я кладу трубку.
– Нет, не занят… Пусть войдет… Кстати, Лидочка, у меня, – я выдавливаю этакую фатоватую улыбочку, – у меня дома небольшое цунами. Так что с женой сегодня больше не соединяй, ладушки?
Лидочка заговорщически кивает и дарит мне одну из своих нелепых ослепительных улыбок.
А тем временем «журналистом» оказывается Переходников. Действительно – газетчик. И к тому же – известный, маститый. Он огромен, бородат, лыс и элегантен той элегантностью, которая встречается лишь у газетной братии.
– А я было к тебе за помощью… с дачей проблемка, – говорит хриплым баском Переходчиков. – Да уж ладно. Подождет дача. – Он встает, обходит мое кресло и кладет мне руки на плечи, словно давеча жена. – Значит, беда? Так?
– Так.
Переходчиков подходит к окну.
– Слушай, а пора бы тебе по шеям надавать за эту лужу. Ведь площадь-то за тобой числится, тебе ее и благоустраивать. Ну, ну, не грусти, еще не вечер, – он присаживается на краешек стола.
– Итак, ситуация. Руководитель предприятия стелет в доме паркет, украденный его другом… ну ладно, другом жены… на его же предприятии. Это, старик, даже не фельетон. Это – золото чистой пробы. И заметь, по нынешним временам тебе могут всыпать так, что не на что будет сесть.
– Леша, ты все-таки…
– …твой друг, между прочим. Старинный. Это тоже немало важно. И я знаю, что ты в жизни копейку чужую не брал, и без всякой мохнатой лапы, своим горбом это кресло получил. Ладно. Все живое – талантливо. А мы пока – что? Верно – живы! Сейчас у нас обед. Исчезаю и звоню в три.
Телефонный звонок застает меня у Паршукова, моего драгоценного зама.
– Это я, Переходчиков… Твоя церберша дала телефон зама – я сказал ей, что звонят от мэра города… Не теряй ни минуты. Бумага под рукой? Записывай.
Я беру со стола зама квадратик лощеной бумаги и карандаш. Записываю фамилию и номер телефона.
– Главное. Скажи, что от Бакреева. Бакреева. Бэ, баран, Анна, каша, револьвер. Жду тебя в шесть в «Олимпии». Столик в углу. Все.
И вот сияющий зал «Олимпии», лучшего в нашем городе ресторана. Переходчиков, яростно разделывающий цыпленка. Довольно пожилые оркестранты, играющие что-то донельзя знакомое.
– Значит, не позвонил, – Переходников отхлебывает из бокала минеральную.
– Знаешь, Леша, пытался. Даже номер набрал, но не сумел…
– Угу… – Переходников снова начинает терзать цыпленка.
– Что-то жуткое происходит все-таки, Леша. Существует некто Бакреев, имя которого – словно гриф моей значительности в этом мире. И некто, не раздумывая, кто я и что я, важно лишь, что я помечен грифом «от Бакреева», берется помочь мне. А помощь так бесхитростна – замять преступление.
– Какое, черт тебя возьми, преступление? Это для тебя случай.
– Но паркет-то украден. А из краденого Севастьяныч мне пол выстеливал! А если бы я был не я? Ты, например, накатал бы умопомрачительный фельетон, так?
– Еще какой фельетон… Поверь мне. Но ты – все-таки ты. Честный мужик. Толковый руководитель. Хозяйственник.
– Неужели ты не понимаешь, что происходит какое-то смещение, точнее расщепление нашей общей морали на две взаимоисключающие категории нравственности…
– Вот тебе задачка. Приходит в редакцию анонимка. В ней наворочено такое, что волосы дыбом… Да ты ешь, ешь, Гриша… Так вот, рассказывается в ней о мерзостях, которые творят два заместителя директора крупного института. Я дотошно проверяю это дело. Выясняется: на первого просто катили бочку, ничего по нему не подтверждается. А второй по уши в грязных делишках. Ладно, думаю, копнем глубже. Выясняю – директору института до пенсии полгода. Оба зама метят на его место. Но метит, видно, и кто-то третий. Кто? Обратился к графологам в милицию, У них своих дел под завязку, но помогли. Нахожу автора – кто бы ты думал. Тот зам, по которому анонимка не подтвердилась. Чистенький такой. Дьявольски хитро рассчитал: мол, по мне, святому человеку, факты липовые, а этого подлеца (он ведь подлец!) свалю…
– А при чем же тут я?
– Нет, ты слушай. Этот херувим действительно никому подлости не делал, работу свою знает, подчиненных не третирует, второй же зам – хитрый и жестокий дундук…
– С вас одиннадцать сорок девять, – официантка с настолько зримой подобострастностью улыбается Переходчикову, что я невольно отвожу взгляд в сторону пожилых оркестрантов. Самый старший из них похож на старого моржа.
– А может, прав был херувим? По всем статьям он – директор. Анонимка – единственно доступное ему средство убрать с дороги претендента – подонка. – Переходчиков складывает свои огромные руки, как школьник на уроке, и тяжело опирается на стол. – Понимаешь, Гриша, в качестве оружия в этом поединке он избрал банальную анонимку – иначе говоря, он избрал оружие своего противника. Подлость, Банальную, опять же, бытовую подлость. Но ведь есть же поговорка: «С волками жить – по-волчьи выть!»
– Но… так мы бог знает что сможем оправдать, И зачем же мне «выть по-волчьи»?
– Пойми же ты, наконец, твой противник сейчас не Рыльцев, а ситуация. Случай. Обезличенное нечто. Трамвай. Кирпич на голову. Не о Рыльцеве речь.
– Но спасая себя, я спасаю и его. Я, ты, кто-то иной – мы снова вытягиваем его. И тянем на своем горбу. Тянем, тянем, тянем!
Переходчиков смотрит на меня внимательно и строго. Потом отводит взгляд.
– Слушай, а ты часом не ханжа? Ведь ты же не отказываешься от моей помощи. Ты прекрасно понимаешь, что на карту поставлено твое благополучие, десятилетия действительно тяжелого труда, престижное кресло, ты потеряешь интересную, широкомасштабную работу, перспективу, наконец… А вообще-то, – он вдруг хлопает меня по плечу тяжелой своей ладонью, – ты сегодня утомительно скучен.
VIII.
…Я просыпаюсь, словно из душного мешка вываливаюсь – на меня еще сыпется труха, обрывки трудного и больного сна. На циферблате будильника – четыре часа утра. А когда я выхожу из тупого оцепенения, встаю, разминаю затекшие руки, присаживаюсь и вяло отжимаюсь от пола, на циферблате уже семь часов. Три часа в буквальном смысле каменного оцепенения. В общем-то, я только сейчас по-настоящему начинаю оценивать ситуацию. И не только оценивать – тут все предельно просто – сколько ощущать ее, Всем своим существом, каждым нервом…
Я чищу зубы, принимаю душ, грею чай, ем… Слышу, как жена истязает себя гимнастикой… и тут звонок, На этот раз – в дверь.
Милиционер… Я не успеваю даже испугаться, поскольку тут же брякнул телефон.
– Разбудил? Значит-ца, так. – Голос Переходчикова хрипл утренней хриплостью заядлого курильщика. – Ты в состоянии сейчас уразуметь эзоповский язык? Так вот: Версия. Он эту ерунду приобрел у случайных людей, по их липовой справке. Приобрел не на себя, а на какую-то контору… Ну, знаешь, «предприятие продает, меняет…» Вот, Стало быть, некое предприятие располагало излишками и решило их реализовать. Тут речь лишь о нарушении финансовой дисциплины. Всего лишь! Но, честно говоря, схема ненадежна. Важно, чтобы кто-то сверху дал понять – мол, частное определение и все такое. Второй вариант: выйти на районного Шерлок Холмса из ОБХСС по фамилии Пусев – напрямую.
– Ничего себе, эзоповский язык, – бурчу я в трубку, – обожди, тут ко мне гости, может, вся эта суета уже ни к чему.
– Гости? В семь тридцать утра?
– Милиция.
– Что?!
Я кладу трубку на стол. Неожиданно с удивлением ощущаю такое олимпийское спокойствие, какого не ощущал уже несколько лет.
– Вы, Григорий Александрович, только не волнуйтесь, – вдруг я
понимаю, что милиционер – не просто милиционер, а наш участковый, симпатичный парень, не по-милицейски стеснительный.
– Не волнуйтесь, Григорий Александрович. Мы их разыщем!
– Кого?
– Машину у вас… того… разули. Колеса сняли. Если не ошибаюсь, – участковый достает из кармана блокнотик и, послюнявив пальцы, начинает его листать, – если не ошибаюсь, номерок ваш 33 – 53?
…Участковый, остолбенев, смотрит на меня, а я просто не могу сдержать смех – настоящий истерический смех.
– Они, подлецы, на верхнем базаре ими торгуют… Найдем! – он поспешно засовывает блокнотик в карман. – Найдем!
Я, по-хозяйски обняв его за плечи, веду к двери. Вернувшись к столу, беру трубку:
– Слышал?
– Да… Анекдотец… Значит так, Пусев Василий… Отчество не узнал. Тридцать пять, Капитан, Женат, Двое детей.
– Ну и что, мне к нему?
– Как раз наоборот. Он – к тебе. Я пишу о нем очерк. Кстати, совпадение случайное… И мы к вам завалимся, по-дружески, так сказать. И чтобы стол был!
– Когда… – машинально спрашиваю я. Без вопросительной интонации спрашиваю…
– В понедельник. В семь. У тебя еще два дня. Точка. Трубку – жене!
И я подчиняюсь.
– Нина, тебя! – Она выходит из своей комнаты шумно и глубоко дыша, крепкая, гибкая в своем финском тренировочном костюме.
Я надеваю в прихожей куртку, кепку, треклятые канадские сапожки… Я еще не разогнулся, натягиваю правый сапог, когда жена вырастает в проеме коридорчика, ведущего из прихожей в кухню.
– Парадокс, – она оценивающе смотрит на меня сверху вниз, лицо ее после гимнастики распарено, как после бани, – вокруг тебя суетятся люди, чтобы тебя вытащить из болота, а ты словно бы ни причем.
– А я и есть ни при чем. Я – жертва всей этой вашей деятельности по благоустройству дома, строительству дач, организации банкетов с нужными людьми. – Я натягиваю правый сапог и встаю. – А на самом деле я – инженер, экономист. – Я притопываю все тем же правым сапогом. – Вот вы и выкручивайтесь… – Я выскакиваю за дверь.
Мимо своей «разутой» автомашины я прохожу с чувством понятной досады – меня не столько огорчает потеря двух передних колес, сколько перспектива трястись в автобусе. Я выхожу из двора и рядом с лужей – мысленно я обозначаю ее уже, как некий географический участок планеты, – в газетном киоске покупаю субботний номер областной газеты.
В автобусе, неожиданно полупустом, просматриваю четвертую страницу.
«Местный «Турбинист» проиграл нашей команде со счетом 2 – 0…»
«Пенсионер Ш. передал в фонд мира 2679 рублей…»
«Вторая программа: 19-45 – «Белое солнце пустыни».
«Продаю старые открытки».
«Куплю входную дверь…»
Что за чертовщина – дверь? Входную? Я перечитываю фразу, набранную самым мелким шрифтом, употребляемым лишь в объявлениях – «Куплю входную дверь. Тел. 6-12-48. Спросите Наташу».
IX.
Палата на четверых, Справа от Игоря Лимонова – паралитик, Лежит без малого год. На столе цветы; фотография в стоячей рамочке. На ней – паралитик, совсем еще молодой, даже юный. В пилотке и выцветшей – это видно даже на стареньком снимке – – гимнастерке. Бравый такой солдатик. Слева – угрюмый молодой человек с переломом позвоночника. Гипсовый корсет; щетина; жутко сосредоточенный взгляд. А у стены – человек в этой палате для безнадежных – случайный. Бульдозерист, сломавший по пьянке руку.
Игорь Лимонов, друг моей очень давней юности, майор милиции, получивший ранение, уложившее его на эту койку с параличом нижних конечностей.
– Вояка наш заговорил… – Игорь показывает глазами направо. – Сторонний человек не поймет, а я уже кое-что разбираю. Знаешь, как он инсульт свой приобрел? Ему приснилось, что немцы Москву взяли. Тогда, в сорок первом… По крайней мере, он так считает.
«Вояка» мычит что-то.
– Переверни его. Вот так… это он тебе спасибо говорит. Тут недавно к нему целый взвод завалился. Ну, я тебе скажу, мужики!.. У тебя что-то стряслось?
– Да так, ерунда.
Бульдозерист вдруг садится на кровати и кашляет. Настойчиво – со смыслом.
– Давай, не жмись, как девица красная, – Игорь подмигнул бульдозеристу и тот мигом пристраивается рядом, бережно поддерживая сломанную руку.
– Когда тебе всю жизнь лежать на койке, то болезнь – уже не болезнь, а образ жизни… Давно не пил… – Игорь морщит лоб. – Так что стряслось, Гриша?
– Тебе не приходилось заминать дело?
– А… Вот ты о чем? Поди-ка, браток, на свою койку, – это он бульдозеристу. – Давай, только суть – без деталей.
…Потом он молчит, И бульдозерист, томившийся на своей койке, думая, что наш «тет-а-тет» завершен, снова семенит к нам, поддерживая загипсованную руку:
– Что, мужики, еще по одной? Мне принесут, за мной не станет.
Я разливаю в портфеле водку и даю ему целлофановый стаканчик.
– А я пас, – говорит Игорь. – Ты, Гриша, во всех своих умозаключениях упустил одну важную деталь.
– Какую?
– Ведь Рыльцев все-таки арестован!
– Это я сам знаю…
– Нет, ты не понял меня. РЫЛЬЦЕВ ВСЕ-ТАКИ АРЕСТОВАН. То есть вне конъюнктурных связей, твоих знакомств и возможностей, он перед законом голенький. Как младенчик. И получается, что его судьбу в известном смысле способен решить только ты. Ты сейчас ему вроде судьи. Вот тебе и ответ на вопрос – заминаются ли дела…
– Какой же это ответ? Это опять же вопрос… – Я не могу отвести взгляд от фотографии «вояки».
Лицо у парнишки на старенькой фотографии такое, словно он удивлен чем-то неожиданным. Навечно удивлен.
– И уж судья из меня сейчас, как из грешника праведник…
– Скажи откровенно: если бы ты сам не был замешан во всей этой истории, помог бы Рыльцеву?
– Черт его знает… Нет, наверное, не помог бы.
– Значит, и речь не о нем, а о тебе… Знаешь, в человеческой природе есть такое свойство: мы боимся сделать какой-то шаг не потому, что он может укоротить жизнь, а лишь потому, что он может ее изменить.
– И какой же шаг ты предлагаешь мне сделать – пойти в ОБХСС? Посоветоваться с секретарем партбюро?
– Я ничего тебе не предлагаю, Гриша, – Игорь прикрывает веки. И вдруг я вижу, как он постарел; вижу его немощь, его пронзительную усталость,
– Я знаю только одно: ты, купивший краденый паркет, и те, кто купят украденные у тебя колеса от «Жигулей», – на одной доске, И тут не важно, что они, может быть, гроша честным путем не заработали, а ты пахал всю жизнь, как вол. Рыльцев уравнял вас. Устраивает тебя это равенство? Да? Нет?
Паралитик опять что-то мычит.
– Будешь уходить, позови нянечку. Спасибо, что пришел…
X.
Дождь. Лужа взбухает под тяжелыми частыми каплями. Я – у телефона-автомата. Ищу монетку. Натыкаюсь на газету. Уже собираюсь отшвырнуть ее, но вдруг вспоминаю:
– Хе-хе… Куплю входную дверь… Ересь какая, – бормочу я.
– Так… 6-12-48… Наташу. Шесть… Один… Два… Хе-хе. Можно, добрый день, Наташу?
– Добрый вечер, это я, – голос хороший, спокойный и без бабьего жеманства.
– Вы… ну, объявление о входной двери?
– Я.
– Это шутка?
– Нет.
– У меня нет двери. Но если вы не шутите, я могу достать, только скажите, пожалуйста: для чего вам входная дверь?
Пи-пи-пи… Я обескураженно смотрю на телефонную трубку; снова начинаю рыться в карманах, нахожу еще одну монетку,
– Ладно. Я не спрашиваю, для чего вам дверь, – тороплюсь я сказать, страшась, что трубку повесят вновь. – Ладно. Один вопрос: она вам действительно нужна?
– Да.
– Адрес.
– Зачем?
– Но ведь вам нужна дверь?
– Зеленая, шесть, третий подъезд, пятый этаж, сорок первая квартира.
– Я буду у вас через сорок минут.
– Что?
Но тут уж я кладу трубку.
…Окончательно промокнув под дождем, поднимаюсь к себе. Шарю под обувной тумбочкой и нахожу туристский топорик. – Эк-х-ка, – я рывком срываю свою дверь с петель.
– Ты что?! – Жена в продольно-полосатой сорочке выскакивает из комнаты. – Сбесился?
– Да. Сбесился!
– Гриша, да что с тобой, Гришенька?
– Со мной все в порядке! – Дверь уже на моей спине, и я, пытаясь выйти, отбиваю ее углом кусок штукатурки.
– Гриша…
…Эмалевый ромбик с цифрой сорок один. Ищу кнопку звонка. Но звонка нет. И я вдруг понимаю, что ромбик с номером пришпилен английской булавкой к фанерному щиту, прикрывающему вход в квартиру.
– Хозяйка!.. Есть кто? – Я отвожу рукой верхний угол фанеры – там один на другой нагромождены стулья, бельевой бак; тут же лыжи… Я сдвигаю лыжи в сторону. Они с грохотом валятся на пол.
1 2 3 4 5
– Слушай, Дим Димыч… Тут такое недоразумение… – Я вдруг пугаюсь; но ведь нужно хоть что-то сказать!
– …недоразумение такое… – Я вспоминаю, что днем раньше ко мне пришел начальник планового отдела с заявлением «по собственному желанию». – Сергиенко уходить надумал. Надо бы разобраться. Все-таки специалист редкостный, а? – Я смотрю на Дим Димыча почти умоляюще, Начинаю перекладывать бумаги. Нахожу сергиенковское заявление. Вот, – протягиваю я Дим Димычу листок бумаги.
VII.
…Жена сначала молчит. Я слышу, как она дышит в трубку.
– Ты сошел с ума! Ведь Димыч секретарь партбюро.
– Вот именно, – я стараюсь говорить спокойно.
– И ты все ему рассказал?
– Ну… не все. Но…
– Слава богу.
– Что?
– Я говорю, возьми себя в руки. Все гораздо проще. Не делай драму из…
– Из чего?
– Гриша, возьми себя в руки.
– Григорий Александрович, – это моя секретарша Лидочка, необычайно самоуверенная и глупая девочка. – К вам журналист просится, – Лидочка упрямо морщит свой ясный лобик, – ведь вы заняты, верно?
Я кладу трубку.
– Нет, не занят… Пусть войдет… Кстати, Лидочка, у меня, – я выдавливаю этакую фатоватую улыбочку, – у меня дома небольшое цунами. Так что с женой сегодня больше не соединяй, ладушки?
Лидочка заговорщически кивает и дарит мне одну из своих нелепых ослепительных улыбок.
А тем временем «журналистом» оказывается Переходников. Действительно – газетчик. И к тому же – известный, маститый. Он огромен, бородат, лыс и элегантен той элегантностью, которая встречается лишь у газетной братии.
– А я было к тебе за помощью… с дачей проблемка, – говорит хриплым баском Переходчиков. – Да уж ладно. Подождет дача. – Он встает, обходит мое кресло и кладет мне руки на плечи, словно давеча жена. – Значит, беда? Так?
– Так.
Переходчиков подходит к окну.
– Слушай, а пора бы тебе по шеям надавать за эту лужу. Ведь площадь-то за тобой числится, тебе ее и благоустраивать. Ну, ну, не грусти, еще не вечер, – он присаживается на краешек стола.
– Итак, ситуация. Руководитель предприятия стелет в доме паркет, украденный его другом… ну ладно, другом жены… на его же предприятии. Это, старик, даже не фельетон. Это – золото чистой пробы. И заметь, по нынешним временам тебе могут всыпать так, что не на что будет сесть.
– Леша, ты все-таки…
– …твой друг, между прочим. Старинный. Это тоже немало важно. И я знаю, что ты в жизни копейку чужую не брал, и без всякой мохнатой лапы, своим горбом это кресло получил. Ладно. Все живое – талантливо. А мы пока – что? Верно – живы! Сейчас у нас обед. Исчезаю и звоню в три.
Телефонный звонок застает меня у Паршукова, моего драгоценного зама.
– Это я, Переходчиков… Твоя церберша дала телефон зама – я сказал ей, что звонят от мэра города… Не теряй ни минуты. Бумага под рукой? Записывай.
Я беру со стола зама квадратик лощеной бумаги и карандаш. Записываю фамилию и номер телефона.
– Главное. Скажи, что от Бакреева. Бакреева. Бэ, баран, Анна, каша, револьвер. Жду тебя в шесть в «Олимпии». Столик в углу. Все.
И вот сияющий зал «Олимпии», лучшего в нашем городе ресторана. Переходчиков, яростно разделывающий цыпленка. Довольно пожилые оркестранты, играющие что-то донельзя знакомое.
– Значит, не позвонил, – Переходников отхлебывает из бокала минеральную.
– Знаешь, Леша, пытался. Даже номер набрал, но не сумел…
– Угу… – Переходников снова начинает терзать цыпленка.
– Что-то жуткое происходит все-таки, Леша. Существует некто Бакреев, имя которого – словно гриф моей значительности в этом мире. И некто, не раздумывая, кто я и что я, важно лишь, что я помечен грифом «от Бакреева», берется помочь мне. А помощь так бесхитростна – замять преступление.
– Какое, черт тебя возьми, преступление? Это для тебя случай.
– Но паркет-то украден. А из краденого Севастьяныч мне пол выстеливал! А если бы я был не я? Ты, например, накатал бы умопомрачительный фельетон, так?
– Еще какой фельетон… Поверь мне. Но ты – все-таки ты. Честный мужик. Толковый руководитель. Хозяйственник.
– Неужели ты не понимаешь, что происходит какое-то смещение, точнее расщепление нашей общей морали на две взаимоисключающие категории нравственности…
– Вот тебе задачка. Приходит в редакцию анонимка. В ней наворочено такое, что волосы дыбом… Да ты ешь, ешь, Гриша… Так вот, рассказывается в ней о мерзостях, которые творят два заместителя директора крупного института. Я дотошно проверяю это дело. Выясняется: на первого просто катили бочку, ничего по нему не подтверждается. А второй по уши в грязных делишках. Ладно, думаю, копнем глубже. Выясняю – директору института до пенсии полгода. Оба зама метят на его место. Но метит, видно, и кто-то третий. Кто? Обратился к графологам в милицию, У них своих дел под завязку, но помогли. Нахожу автора – кто бы ты думал. Тот зам, по которому анонимка не подтвердилась. Чистенький такой. Дьявольски хитро рассчитал: мол, по мне, святому человеку, факты липовые, а этого подлеца (он ведь подлец!) свалю…
– А при чем же тут я?
– Нет, ты слушай. Этот херувим действительно никому подлости не делал, работу свою знает, подчиненных не третирует, второй же зам – хитрый и жестокий дундук…
– С вас одиннадцать сорок девять, – официантка с настолько зримой подобострастностью улыбается Переходчикову, что я невольно отвожу взгляд в сторону пожилых оркестрантов. Самый старший из них похож на старого моржа.
– А может, прав был херувим? По всем статьям он – директор. Анонимка – единственно доступное ему средство убрать с дороги претендента – подонка. – Переходчиков складывает свои огромные руки, как школьник на уроке, и тяжело опирается на стол. – Понимаешь, Гриша, в качестве оружия в этом поединке он избрал банальную анонимку – иначе говоря, он избрал оружие своего противника. Подлость, Банальную, опять же, бытовую подлость. Но ведь есть же поговорка: «С волками жить – по-волчьи выть!»
– Но… так мы бог знает что сможем оправдать, И зачем же мне «выть по-волчьи»?
– Пойми же ты, наконец, твой противник сейчас не Рыльцев, а ситуация. Случай. Обезличенное нечто. Трамвай. Кирпич на голову. Не о Рыльцеве речь.
– Но спасая себя, я спасаю и его. Я, ты, кто-то иной – мы снова вытягиваем его. И тянем на своем горбу. Тянем, тянем, тянем!
Переходчиков смотрит на меня внимательно и строго. Потом отводит взгляд.
– Слушай, а ты часом не ханжа? Ведь ты же не отказываешься от моей помощи. Ты прекрасно понимаешь, что на карту поставлено твое благополучие, десятилетия действительно тяжелого труда, престижное кресло, ты потеряешь интересную, широкомасштабную работу, перспективу, наконец… А вообще-то, – он вдруг хлопает меня по плечу тяжелой своей ладонью, – ты сегодня утомительно скучен.
VIII.
…Я просыпаюсь, словно из душного мешка вываливаюсь – на меня еще сыпется труха, обрывки трудного и больного сна. На циферблате будильника – четыре часа утра. А когда я выхожу из тупого оцепенения, встаю, разминаю затекшие руки, присаживаюсь и вяло отжимаюсь от пола, на циферблате уже семь часов. Три часа в буквальном смысле каменного оцепенения. В общем-то, я только сейчас по-настоящему начинаю оценивать ситуацию. И не только оценивать – тут все предельно просто – сколько ощущать ее, Всем своим существом, каждым нервом…
Я чищу зубы, принимаю душ, грею чай, ем… Слышу, как жена истязает себя гимнастикой… и тут звонок, На этот раз – в дверь.
Милиционер… Я не успеваю даже испугаться, поскольку тут же брякнул телефон.
– Разбудил? Значит-ца, так. – Голос Переходчикова хрипл утренней хриплостью заядлого курильщика. – Ты в состоянии сейчас уразуметь эзоповский язык? Так вот: Версия. Он эту ерунду приобрел у случайных людей, по их липовой справке. Приобрел не на себя, а на какую-то контору… Ну, знаешь, «предприятие продает, меняет…» Вот, Стало быть, некое предприятие располагало излишками и решило их реализовать. Тут речь лишь о нарушении финансовой дисциплины. Всего лишь! Но, честно говоря, схема ненадежна. Важно, чтобы кто-то сверху дал понять – мол, частное определение и все такое. Второй вариант: выйти на районного Шерлок Холмса из ОБХСС по фамилии Пусев – напрямую.
– Ничего себе, эзоповский язык, – бурчу я в трубку, – обожди, тут ко мне гости, может, вся эта суета уже ни к чему.
– Гости? В семь тридцать утра?
– Милиция.
– Что?!
Я кладу трубку на стол. Неожиданно с удивлением ощущаю такое олимпийское спокойствие, какого не ощущал уже несколько лет.
– Вы, Григорий Александрович, только не волнуйтесь, – вдруг я
понимаю, что милиционер – не просто милиционер, а наш участковый, симпатичный парень, не по-милицейски стеснительный.
– Не волнуйтесь, Григорий Александрович. Мы их разыщем!
– Кого?
– Машину у вас… того… разули. Колеса сняли. Если не ошибаюсь, – участковый достает из кармана блокнотик и, послюнявив пальцы, начинает его листать, – если не ошибаюсь, номерок ваш 33 – 53?
…Участковый, остолбенев, смотрит на меня, а я просто не могу сдержать смех – настоящий истерический смех.
– Они, подлецы, на верхнем базаре ими торгуют… Найдем! – он поспешно засовывает блокнотик в карман. – Найдем!
Я, по-хозяйски обняв его за плечи, веду к двери. Вернувшись к столу, беру трубку:
– Слышал?
– Да… Анекдотец… Значит так, Пусев Василий… Отчество не узнал. Тридцать пять, Капитан, Женат, Двое детей.
– Ну и что, мне к нему?
– Как раз наоборот. Он – к тебе. Я пишу о нем очерк. Кстати, совпадение случайное… И мы к вам завалимся, по-дружески, так сказать. И чтобы стол был!
– Когда… – машинально спрашиваю я. Без вопросительной интонации спрашиваю…
– В понедельник. В семь. У тебя еще два дня. Точка. Трубку – жене!
И я подчиняюсь.
– Нина, тебя! – Она выходит из своей комнаты шумно и глубоко дыша, крепкая, гибкая в своем финском тренировочном костюме.
Я надеваю в прихожей куртку, кепку, треклятые канадские сапожки… Я еще не разогнулся, натягиваю правый сапог, когда жена вырастает в проеме коридорчика, ведущего из прихожей в кухню.
– Парадокс, – она оценивающе смотрит на меня сверху вниз, лицо ее после гимнастики распарено, как после бани, – вокруг тебя суетятся люди, чтобы тебя вытащить из болота, а ты словно бы ни причем.
– А я и есть ни при чем. Я – жертва всей этой вашей деятельности по благоустройству дома, строительству дач, организации банкетов с нужными людьми. – Я натягиваю правый сапог и встаю. – А на самом деле я – инженер, экономист. – Я притопываю все тем же правым сапогом. – Вот вы и выкручивайтесь… – Я выскакиваю за дверь.
Мимо своей «разутой» автомашины я прохожу с чувством понятной досады – меня не столько огорчает потеря двух передних колес, сколько перспектива трястись в автобусе. Я выхожу из двора и рядом с лужей – мысленно я обозначаю ее уже, как некий географический участок планеты, – в газетном киоске покупаю субботний номер областной газеты.
В автобусе, неожиданно полупустом, просматриваю четвертую страницу.
«Местный «Турбинист» проиграл нашей команде со счетом 2 – 0…»
«Пенсионер Ш. передал в фонд мира 2679 рублей…»
«Вторая программа: 19-45 – «Белое солнце пустыни».
«Продаю старые открытки».
«Куплю входную дверь…»
Что за чертовщина – дверь? Входную? Я перечитываю фразу, набранную самым мелким шрифтом, употребляемым лишь в объявлениях – «Куплю входную дверь. Тел. 6-12-48. Спросите Наташу».
IX.
Палата на четверых, Справа от Игоря Лимонова – паралитик, Лежит без малого год. На столе цветы; фотография в стоячей рамочке. На ней – паралитик, совсем еще молодой, даже юный. В пилотке и выцветшей – это видно даже на стареньком снимке – – гимнастерке. Бравый такой солдатик. Слева – угрюмый молодой человек с переломом позвоночника. Гипсовый корсет; щетина; жутко сосредоточенный взгляд. А у стены – человек в этой палате для безнадежных – случайный. Бульдозерист, сломавший по пьянке руку.
Игорь Лимонов, друг моей очень давней юности, майор милиции, получивший ранение, уложившее его на эту койку с параличом нижних конечностей.
– Вояка наш заговорил… – Игорь показывает глазами направо. – Сторонний человек не поймет, а я уже кое-что разбираю. Знаешь, как он инсульт свой приобрел? Ему приснилось, что немцы Москву взяли. Тогда, в сорок первом… По крайней мере, он так считает.
«Вояка» мычит что-то.
– Переверни его. Вот так… это он тебе спасибо говорит. Тут недавно к нему целый взвод завалился. Ну, я тебе скажу, мужики!.. У тебя что-то стряслось?
– Да так, ерунда.
Бульдозерист вдруг садится на кровати и кашляет. Настойчиво – со смыслом.
– Давай, не жмись, как девица красная, – Игорь подмигнул бульдозеристу и тот мигом пристраивается рядом, бережно поддерживая сломанную руку.
– Когда тебе всю жизнь лежать на койке, то болезнь – уже не болезнь, а образ жизни… Давно не пил… – Игорь морщит лоб. – Так что стряслось, Гриша?
– Тебе не приходилось заминать дело?
– А… Вот ты о чем? Поди-ка, браток, на свою койку, – это он бульдозеристу. – Давай, только суть – без деталей.
…Потом он молчит, И бульдозерист, томившийся на своей койке, думая, что наш «тет-а-тет» завершен, снова семенит к нам, поддерживая загипсованную руку:
– Что, мужики, еще по одной? Мне принесут, за мной не станет.
Я разливаю в портфеле водку и даю ему целлофановый стаканчик.
– А я пас, – говорит Игорь. – Ты, Гриша, во всех своих умозаключениях упустил одну важную деталь.
– Какую?
– Ведь Рыльцев все-таки арестован!
– Это я сам знаю…
– Нет, ты не понял меня. РЫЛЬЦЕВ ВСЕ-ТАКИ АРЕСТОВАН. То есть вне конъюнктурных связей, твоих знакомств и возможностей, он перед законом голенький. Как младенчик. И получается, что его судьбу в известном смысле способен решить только ты. Ты сейчас ему вроде судьи. Вот тебе и ответ на вопрос – заминаются ли дела…
– Какой же это ответ? Это опять же вопрос… – Я не могу отвести взгляд от фотографии «вояки».
Лицо у парнишки на старенькой фотографии такое, словно он удивлен чем-то неожиданным. Навечно удивлен.
– И уж судья из меня сейчас, как из грешника праведник…
– Скажи откровенно: если бы ты сам не был замешан во всей этой истории, помог бы Рыльцеву?
– Черт его знает… Нет, наверное, не помог бы.
– Значит, и речь не о нем, а о тебе… Знаешь, в человеческой природе есть такое свойство: мы боимся сделать какой-то шаг не потому, что он может укоротить жизнь, а лишь потому, что он может ее изменить.
– И какой же шаг ты предлагаешь мне сделать – пойти в ОБХСС? Посоветоваться с секретарем партбюро?
– Я ничего тебе не предлагаю, Гриша, – Игорь прикрывает веки. И вдруг я вижу, как он постарел; вижу его немощь, его пронзительную усталость,
– Я знаю только одно: ты, купивший краденый паркет, и те, кто купят украденные у тебя колеса от «Жигулей», – на одной доске, И тут не важно, что они, может быть, гроша честным путем не заработали, а ты пахал всю жизнь, как вол. Рыльцев уравнял вас. Устраивает тебя это равенство? Да? Нет?
Паралитик опять что-то мычит.
– Будешь уходить, позови нянечку. Спасибо, что пришел…
X.
Дождь. Лужа взбухает под тяжелыми частыми каплями. Я – у телефона-автомата. Ищу монетку. Натыкаюсь на газету. Уже собираюсь отшвырнуть ее, но вдруг вспоминаю:
– Хе-хе… Куплю входную дверь… Ересь какая, – бормочу я.
– Так… 6-12-48… Наташу. Шесть… Один… Два… Хе-хе. Можно, добрый день, Наташу?
– Добрый вечер, это я, – голос хороший, спокойный и без бабьего жеманства.
– Вы… ну, объявление о входной двери?
– Я.
– Это шутка?
– Нет.
– У меня нет двери. Но если вы не шутите, я могу достать, только скажите, пожалуйста: для чего вам входная дверь?
Пи-пи-пи… Я обескураженно смотрю на телефонную трубку; снова начинаю рыться в карманах, нахожу еще одну монетку,
– Ладно. Я не спрашиваю, для чего вам дверь, – тороплюсь я сказать, страшась, что трубку повесят вновь. – Ладно. Один вопрос: она вам действительно нужна?
– Да.
– Адрес.
– Зачем?
– Но ведь вам нужна дверь?
– Зеленая, шесть, третий подъезд, пятый этаж, сорок первая квартира.
– Я буду у вас через сорок минут.
– Что?
Но тут уж я кладу трубку.
…Окончательно промокнув под дождем, поднимаюсь к себе. Шарю под обувной тумбочкой и нахожу туристский топорик. – Эк-х-ка, – я рывком срываю свою дверь с петель.
– Ты что?! – Жена в продольно-полосатой сорочке выскакивает из комнаты. – Сбесился?
– Да. Сбесился!
– Гриша, да что с тобой, Гришенька?
– Со мной все в порядке! – Дверь уже на моей спине, и я, пытаясь выйти, отбиваю ее углом кусок штукатурки.
– Гриша…
…Эмалевый ромбик с цифрой сорок один. Ищу кнопку звонка. Но звонка нет. И я вдруг понимаю, что ромбик с номером пришпилен английской булавкой к фанерному щиту, прикрывающему вход в квартиру.
– Хозяйка!.. Есть кто? – Я отвожу рукой верхний угол фанеры – там один на другой нагромождены стулья, бельевой бак; тут же лыжи… Я сдвигаю лыжи в сторону. Они с грохотом валятся на пол.
1 2 3 4 5